1
Ночь хмурая, хищная опустила свои черные крылья на Москву. Над городом носится глухой лай собак, стучат сторожа в деревянные била. Не куют ножи, пики и сабли бранники, замолкли песенники-гончары. Замерли на своих нарах котельники. Город ночной пустынен. Упаси бог, если ты задержался в гостях — не суй на улицу носа. Уж выползли из землянок, из-под мостов темные люди, пробираются по задворкам да переулкам. Отнимут кошель, разденут догола, тюкнут по темечку кистеньком — ив лужу. Наутро подберут тебя божедомы и сволокут на гноище.
Упрямо и молчаливо бережет темень город — ничто не возмутит его жителей. Даже набат. Иногда взметнется зарево над Черным городом, запылает домишко. Расплещутся медные вздохи набатной колокольни, что у Фроловой башни, ей вторит набат какой-то церквушки — но все напрасно.
Молчаливо насупился кремль. Неспешно ходят вдоль его стен охранные стрельцы и земские ярыги со змеиной бляхой на ремне. Вытягивают шеи, всматриваются в темень, выискивают злодеев. Доходя до Беклемишевской стрельни, поворачивают за угол и далеко обходят следующую башню. В ней застенок, там сквозь решетки узких окон-бойниц день и ночь слышатся вопли да стоны. Там дыбы, плахи, крючья железные, пытошные станки.
Там в эту ночь сам Родион Стрешнев пытает боярина Василия Шихарева. Пытали по-легкому: без огня, железа и игл. Только кнут и дыба. Однако заплечных дел мастера позвали первостатейного — Игоньку Рукавицына. Он, если надо, зашибал пятым ударом кнута. Шихарев стоял посреди сводчатого подвала бледный. Чадил факел, бросал свои отсветы на боярина, и оттого лицо его казалось восковым, мертвым. Стрешнев кивнул Игоньке, тот начал закатывать рукава. Боярин дрожащим голосом проговорил:
— Напрасно лютуешь, Родион. Себе делаешь хуже.
— Ты пугать меня вздумал?! Счас поглядим, кто испугается.
— Не стращай. Я говорю — ничего, окромя злобы, нет в тебе. Ни ума, ни хитрости. На мельницу Матвеева воду льешь… Погоди — вот он племянницу государю подсунет, тебя насовсем вытурит.
— Во-во! А ты хошь свою племянницу Дуньку Беляеву на трон. Неспроста отраву царице в вино подливал.
— Ложь это! Письмо подметное, родней Нарышкиной написанное.
— Ништо! Умел воровать — умей ответ держать.
— Не вор я!
— А травное зелье в твоем дому найденное — для кого оно?
— Да не зелье это. Трава сия зверобой, я ею третий год лечусь.
— Лги, лги. Когда ни то и правду скажешь. Начинай, Игоня.
Игонь подошел к боярину, рванул кафтан, дробно застукали по каменному полу пуговицы. Скинув кафтан, палач располосовал пальцами рубаху до пояса, дернул за ворот, спустил со спины на поясницу. Потом завел боярские руки за спину, связал в запястьях концом сыромятного ремня, другой конец пропустил через блок к дыбному рычагу. Подошел к Василию спереди, положил руки на плечи, будто обнял и, резко рванув боярина вперед, наступил ногой на рычаг. Скрипнул блок, руки взметнулись вверх, вывернулись из плеч, и тело боярина полудугой повисло над полом. Василий охнул, глаза от страшной боли расширились, рот то открывался, то закрывался, хватая воздух.
— Говори, пес, ты государыню отравил? Ты царю приворотное зелье сыпал?
— Святой истинный крест— не виновен, — прохрипел Шихарев.
— Правду говори, собака! А ну, Игоня.
Игонька поднял ременный кнут, размахнулся на полруки, хлыст со свистом секанул кожу. Боярин выгнулся, вскрикнул.
— На полную руку вдарь! — заорал Стрешнев.
От второго удара Шихарев лишился сознания, тело его обвисло, из рваных полос по спине потекли темные струйки крови.
Вошел дьяк, положил перед Стрешневым пучок сухой травы с желтыми кашками, сказал на ухо:
— Грецкий востроном Иойль утвердил — трава сия зверобой, и для нутра токмо полезная. Пытаете напрасно.
— Сними, — угрюмо произнес Стрешнев. Палач начал развязывать на запястьях ремень. Он только вошел во вкус и был недовешен. Стрешнев, не глядя на тело боярина, вышел и направился к царю.
2
Боярин Шихареа упомянул про Матвеева не зря. Артамон Сергеевич Матвеев начальствовал посольским приказом и резко отличался от всех служилых государевых людей. По чину он был всего рейтарским полковником, сана боярского не имел, но считался самым умным и образованным человеком в Москве. Женатый на знатной шотландке из рода Гамильтонов (при переходе в православную веру наречена Авдотьей Григорьевной), Матвеев превратил посольский приказ в ученое учреждение. Здесь под его попечением вышла переводная книга «Василиологион — история древних царей», а также «Музы или семь свадебных учений». Написана также «Государственная книга Большая», где рассказано о всех русских царях и патриархах. Зачитываясь этими книгами, вдовый государь приблизил Дртамона Матвеева к себе и во всем с ним советовался. Расчетливый и умный, голова посольского приказа исподволь, чаще всего чужими руками, расчищал себе путь к месту первосоветника, к боярскому сану. Сначала он подал мысль о женитьбе. Как принято на Руси, знатным девицам устроили смотр. Царю приглянулась Авдотья Беляева — племянница боярина Шихарева. Но со свадьбой пришлось повременить. Алексея Михайловича постигла вторая беда — вслед за матерью умер царевич Симеон. Пошли слухи, что его отравили. Царь верил и не верил — доказательств не нашли. Через полгода, только сняли траур по Симеону, умер любимый царевич Алексей. Тут уж царь по-настоящему струхнул. К тому же появилось подметное письмо, в котором говорилось: царицу уморил злым зельем из трав дядя Беляевой — Шихарев. У боярина на повети нашли пучки травы, вывешенные на сушку. Шихарева схватили, Авдотья Беляева была опорочена. Еще раньше Матвеев указал царю на Наташу Нарышкину, которая с двенадцати лет воспитывалась в доме Артамона Сергеевича. Царю Наталья понравилась, но против ее восстал Богдан Хитрово, которого царь тоже слушал немало. Хитрово приводил страшные по тому времени резоны: Нарышкина сызмала воспитана на иноземных обычаях, а молится-де она дома перед иконостасом, который сделан на немецкий образец, играет на иноземных музыках, ходит в «комедийную хоромину», устроенную в доме Матвеева. На помощь себе Богдан призвал дочерей государя, которые были почти однолетки Натальи, и теток царя — богомольных старых дев, хранительниц ветхозаветных порядков. Свадьбу отложили. Матвеев понял — главный его противник Хитрово, и все внимание отдал ему. Малоумного, злобного Стрешнева он не боялся, тот у престола не усидит, и поэтому удалить Богдана он надумал руками Родиона.
Сам не веривший ни в колдовство, ни в чародейство, у государя разжигал ненависть к колдунам и чародеям, внушал страх перед травниками и отравителями. Царь давил на Стрешнева, а тот день и ночь пытал подозреваемых в ведовстве и чародействе людей, как ищейка метался по Москве и все найденное приносил Матвееву. Артамон все «пытошные скаски» хитро передавал царю.
Когда Родион Стрешнев вышел из застенка, начинался рассвет. Небо было еще мутно, но вот уже прокралась на горизонте полоска света, окрасилась в розовую зарницу, окинула шатры башен, маковки церквей и кремлевские стены золотистым цветом.
Над миром вставало утро. Загудели колокола на Иване Великом, пошли трезвонить по всей Москве. Зовет благовест человеков к заутреням, ранним обедням — начинается новый суматошный день. Стрешнев знал — царь встает рано, сейчас он стоит на заутрене и вот-вот поднимется в крестовую палату. Он, должно, ждет вестей про Шихарева. Поднявшись по каменной лестнице, миновав святые сени, Родион вошел в придел. Там уже ждал государя Артамон Матвеев. Не здороваясь, спросил:
— Ну, как?
— Понапрасну ночь не спал. Трава зверобой пользительна.
— Государь повелит еще пытать?
— Куда уж. Васька до того хил оказался. Со второго кнута — без памяти.
— Ты бы сходил в тайный приказ. Там, вроде, похлеще зверобоя скаски есть. Про Богдана Матвеевича.
— Да ну?
— Иди-иди. Да не забудь Саньку Хитрово потрясти.
Он, ведомо мне, не в меру скрытен стал. Понял? Я пока государя займу посольскими делами.
Родион ухмыльнулся, вышел. Спускаясь по лестнице, подумал: «Хорошо бы Богдашку свалить, а уж тебя-то, Артамоша, знаю за што на дыбу подвесить».
Кремль уже проснулся. По тесовым половицам, словно черные грачи, ползали монахи, по мостовым, пыхтя от обильных завтраков, покачивая высокими горлатыми шапками, шествовали бояре, за ними семенили дьяки. Тайный приказ недалеко, у Фроловской башни кремля. Двери распахнуты. Родион вступил на порог…
…Возвратился в Крестовую Стрешнев быстро — через час. Царь сидел и читал бумаги. Артамон стоял рядом, тыкал пальцем в свиток, указывал, что читать. На столе стоял медный трехсвечник, мерцал огарками толстых свечей. Воск расплылся, капал на стол. Видно, царь пришел сюда затемно, забыл потушить. Борода у царя расчесана, волосы приглажены на лысину, смазаны маслом — блестят. Тучное тело расплылось в кресле, брюхо затянуто в широкий атласный пояс. Ответив на поклон Стрешнева, царь указал на лавку. Окончив чтение, спросил:
— В Тайном все живы?
— Живы и здоровы, великий государь.
— Что вызнал?
— Большой изменой пахнет, государь. Стало в приказе ведомо: боярин Богдан Матвеич тайно посылал к Никону некого попа Савву и девку Аленку.
— Поп Савва ярый враг Никона и ходил по поручению священнослужителей Москвы, — заметил Матвеев.
— Это государю ведомо.
— А ведомо ли, что та девка Аленка ездила в Воскресенско одетая казаком и оставалась у Никона на ночь. Она более года жила у боярина в мужской стати и пришла, как полагают, с Дона. Зачем он ее в штаны прятал?
— Мало ли… Богдан Матвеич вдовий, а девка та заметная. И пришла она, сказывают, не с Дона, а с Литвы. Я узнавал.
— Плохо узнавал, Артамон Сергеич. Беседа у Никона была подслушана, и спрашивала та девка патриарха, не может ли он принять человека от вора и душегубца Стеньки Разина. Окромя того, приходил в приказ Степка Наумов, пристав, что оторожил Никона, и сказывал: «Велел-де Никон передать государю, что боярин Хитрово просил грецкого востронома Иойля очаровать Алексея Михайловича и порчу на него послать». Тот Иойль сперва говорил, что не Богдан просил, а боярин Ртищев. Как пытать стали, сказал: боярин Хитрово его просил, а он ответил — волховать-де он не умеет, а у тебя-де, боярин, свой казачишко есть, лучше его колдовать никто в Москве не может. А казачишко тот не кто иной как Аленка. А трав и зелья у нее — мешок.
— Боже мой! — воскликнул испуганно царь. — Боярин Хитрово коло моего стола стоит; я не единожды пищу вкушал при нем.
— И что ему стоило в питие твое али детей твоих отраву бросить, а?
— Боярина взять и накрепко пытать! — крикнул царь, проворно соскочил с кресла и начал ходить по палате.
— Не торопись, государь, — спокойно заметил Матвеев. — Богдан Матвеич первосоветник твой, а он никуда не уйдет. Сперва надо взять девку, подвести ее под «Слово и дело», а уж тогда…
— Это еще не все, государь. Хитрово посылал кузьмодемьянскому воеводе письмо с инородцами-черемисами, и те учинили в городе бунт. Побединский закрепил бунтовщиков в острог, после чего и другие черные люди стали воровать, и с полтыщи ушли в леса.
— Что в том письме? — спросил царь.
— Не ведомо. Однако, коли инородцы стали бунтовать…
— Я знаю. Богдан напомнил воеводе, что царь повелевает к инородцам относиться ласково. Ведь такой указ, государь, и впрямь был.
— Ты что-то больно много знаешь, Артамон Сергеич! — воскликнул Стрешнев. — Уж не заодно ли ты с Богдашкой?
— Вот ты, Родион, нынче ночью руки у Шихарева выломал, а он оказался не винен. А по нынешним временам государю надо друзей плодить, а не врагов. Разбойник и вор на Волге появился, помни это! Я боярина не покрываю, а токмо торопиться не советую. Надо подвести Хитрово и девку эту под государево «Слово и дело» — тогда все прояснится. Мы, может, более чем сейчас узнаем.
— Правильно речет боярин, — сказал царь спокойнее. — Поставь Богдана под «Слово и дело». А после полудня вели собрать Большую думу боярскую, с воеводами. Надо порешить, что с вором донским делать.
Уходя от царя, Матвеев довольно потирал руки.
3
— Ну, хорош! — Яков подошел к дяде, снял с него шапку, кинул в угол. Богдан сидел на лавке, сбоку стола, откинувшись спиной на стенку. Глаза закрыты, на бороде хлебные крошки. На столе миска с мочеными яблоками, чаша с хмельным, ковш.
— На кого похож! Не мыт, не чесан, неделю не был в приказе. Там сказали, что Богдан Хитрово болен, а он бражничает.
— Опять ты, — вяло промолвил боярин. — Садись, пей.
— Выпить не мудро. Как опохмеляться будешь?
— Фряжское есть, брага.
— Лучше скажи, что с тобой? В молодости не пил, а уж ныне…
— А ты слышал присказку — седина в бороду, бес в ребро? Наваждение на меня нашло, Янка. Совсем из колеи выбился. Муку терплю.
— Ключница виной?
— Она. Околдовала и все тут.
— Скоро мукам твоим конец. Подведена твоя ключница под государево «Слово и дело». А что это значит, тебе ведомо.
— Врешь! Напугать меня хочешь.
— Если бы… Сам Алексей Михайлыч указал. Родьке Стрешневу. А тот вчера Шихарева на дыбе ломал, то и гляди наш черед придет. А девку схватят, если уж не схватили.
— Как узнал? От кого?
— Тот же Санка Хитрово… Монастырский донос скрыть он не мог.
— Об этом я сам Матвееву сказывал. Тут ничего лихого не усмотрено.
— Теперь усмотрели. Будучи у Никона, девка ему вести от Разина передавала.
Хмель соскочил с боярина, словно седок с лошади. За связь с разбойником государь карает жестоко. Девку схватят, на дыбе она такого наплетет…
— Что будем делать, Янка? — Боярин обхватил голову руками. — Этак и я за Васькой Шихаревым вслед пойду.
— И мне застенка не миновать, дядя. Тут не в одной девке суть. Стало известно — царская свадьба скоро.
— Свадьба при чем?
— А при том. Царицей будет Наташка, Кирилла Полуэктова дочь.
— Вот как! Артамошки Матвеева руку чую. Нарышкины его родня.
— Догадался, слава богу. Теперь голова посольского приказа далеко пойдет. Мы с тобой — ему помеха. И на тебя, и на девку столько в тайном приказе накручено — не выплывем.
— Выходит, нам надо животы свои спасать. Думай, Янка. У меня в голове один хмель.
— Я уж думал. Надо попа Савву в бега послать. Пустить слух, что, мол, утек с девкой.
— Так ведь поймают!
— Пусть поп бежит один, а девку мы спрячем.
— Где?! Если она под «Словом и делом» — на дне моря сыщут.
— На дне, может, и сыщут, а если ее в Барышевские болота спрятать, в именье твое? Савву пусть словят, на нем вины нет, а он про девку скажет: «Утекла, мол, в Литву».
— Пошто в Литву?
— При дворе ее за цыганку чтут. Корнил слух пустил, что она из Литвы. В Барышеве ее искать никто не надоумится.
— Кто ее туда увезет?
— Я увезу. Государь только что указал мне ехать в Танбов на воеводство. И велел сделать невелик крюк— через Нижний Новгород и Кузьмодемьянск. В обоих городах велено мне усмотреть крепости и увезти по шесть пушек малых со стрельцами и пушкарями. Пушки те пойдут водой по Клязьме через Гороховец, а я коньми через Муром. Никого, окоромя слуг моих, со мной не будет.
— Девка — не иголка…
— Ей в портках ходить. не привыкать стать. За слугу сойдет. Давай, зови Савву и девку зови…
Пристав Степанко Наумов теперь снова служит в тайном приказе. И кто знает, как бы пошли дела по розыску девки-ведуньи, если бы не он. Послали Степку с двумя стрельцами в дом боярина Хитрово, чтобы взять в застенок попа Савву и ключницу по имени Алена.
А на подворье у боярина переполох. Ключница и поп ночью утекли не ведомо куда. Другой бы вернулся в приказ, доложил кому следовало и все тут. А Степка стал размышлять. Вспомнил Никона, монаха Иойля, цыганку из Литвы, связал все воедино и понял — тут дело не простое. Давай шнырять по подворью, спрашивать. Поговорил с бывшей ключницей Агафьей, с конюхами, с Корнилом, а уж тогда и пошел, да не в тайный приказ, а сначала к Артамону Матвееву.
Стольник выслушал Степку спокойно, сказал:
— Подождем малость. Их, я мыслю, днями словят.
— Попа, может, и словят, а девку — нет.
— Пошто так?
— Девка сия — оборотень.
— Я в такие сказки не верю.
— Поверь, Артамон Сергеич. Долгое время она была парнем. Сторожила двор.
— Знаю.
— За хождение к Никону положили ее под розги. А она возьми и обернись девкой. У Никона она сказывала, что мордовка. Ее снова под розги. Хвать, а она уж цыганка невиданной лепоты. И так боярина околдовала, что Богдан Матвеич сделал ее ключницей, заместо того, чтоб как колдунью сжечь. Старая ключница Агафья сказала мне — колдовство ее так крепко, что боярин не может без нее жить. Стало быть, он ее спрятал.
— Как мыслишь — где?
— Вот этого я не знаю.
Отпустив Степку, размышлять стал стольник. В оборотней Артамон Сергеевич и впрямь не верил. Не поверил и в то, что Хитрово отпустил ее в бега. Уж кто-кто, а он-то знал — ее поймают. Прятать в усадьбе бессмысленно, но в одном пристав прав — девку увезли. Но кто и куда? Только в какую нето вотчину? И увез ее Янка Хитрово. И причина тому не только любовь боярина.
4
Идет возок по дороге ходко, сзади двадцать осброенных холопов верхом скачут — на случай разбойного нападения.
Вдруг на подходе к Мурому, в густом лесу, где Илья Муромец с Соловьем-разбойником бой держал, догоняют возок синекафтанники. Человек десять. Яков не зря прозвище Хитрово носит — стал смекать. Синие кафтаны — значит, московские стрельцы. В погоню идут — стало быть, за девкой. И, недолго думая, на повороте вытолкнул Аленку из возка: «Беги з лес». Не успела девка шмыгнуть в чащу, как сзади крик:
— Думный воевода Яков, стой! — Голова стрелецкий осадил около возка коня, соскочил на землю. — Государево слово и дело, воевода. Велено нам обыскать твой возок.
— А что стряслось, голова?
— Ведомо стало государю, что везешь ты литовску девку — волхвуныо, кояя хотела на великого князя порчу наслать.
— Ищи, — воевода распахнул дверцу возка, выскочил на дорогу.
Стрелец заглянул в возок, ткнул древком бердыша в шкуры, брошенные на дне, спросил:
— Слуги все при тебе?
— Вот они, все тут.
Стрелецкий голова приказал холопам спешиться, снять шапки и растегнуть кафтаны. Стрельцы начали щупать у мужиков под рубашками. Потом рассыпались по обе стороны дороги…
Пока искали девку в лесу, Яков затеял разговор:
— Неужели в тайном приказе полагают, что я девку, которая государя испортить хотела, с собой повезу?
— Приказ он на то и тайный, чтобы никто ничего не знал. Мне сказано тебя догнать, обыскать и найти жонку, переодетую в стать мужскую. И я скажу слава богу, коли не найду, — ответил стрелецкий начальник. — Богдану Матвеичу я зла не желаю.
— Ты думаешь, я желаю?
— Одно тебе скажу — дела у дяди ой как худы. Стало известно, что через оную девку он сносился с бунтовщиками, помогал им.
— Это не правда. Я бы знал.
— Из Кузьмодемьянска сообщили — боярин дал одному вору-инородцу охранную грамоту. А тот бунт учинил. И привела того инородца девка, которую ищем. Более ничего не знаю.
Услышав это, Яков мысленно попросил господа бога скрыть Аленку в лесу понадежнее. И молитва, видно, допила — стрельцы возвратились ни с чем, повернули обратно.
Возок тихо тронулся дальше. У Якова защемило в груди Не дай бог, если девка либо убежит, либо выползет из леса рано. Он проклинал себя за то, что ввязался в эту затею, мысленно ругал дядю, ударившегося под старость лет в блудное дело. Через полчаса, когда возок проехал версты три, Аленка вьшла на дорогу, села в возок. Долго ехали молча.
— Меня искали?
— Погубила ты Матвеича. Теперь его из боярской думы, я полагаю, вытурят. Стрелец про какую-то грамоту говорил. Будто дал ее Богдан инородцу. Не знаешь про это?
— Был у него черемисин. Из Кузьмодемьянска.
— Значит, все верно.
Снова замолкли. Кони идут шагом, по бокам медленно проплывают вековые деревья, чуть-чуть моросит дождик.
— Скажи, боярин, — спросила Аленка, помолчав. — Зачем я вам надобна? Какая для вас во мне цена? В минулое время боярин Челищев перекупил меня, холопку, за полтора рубля. И ныне я дороже не стою. Почему вы, двое царских слуг, нянькаетесь со мной? Особенно теперь, когда Богдану Матвеичу беда грозит. Да и ты чего ради в такую даль скачешь? Скажи мне, ради бога.
— Не поняла до сих пор?! — зло проговорил Яков. — Царь за тобой погоню послал, видела? Подумай — сам царь!
— Ему-то я зачем надобна?
— А затем, что у Никона была, затем, что воровские речи от Стеньки Разина передавала. «Слово и дело» за тобой, дура!
— Вам-то какая корысть прятать меня?
— И снова дура. Начнут пытать: ты такого наплетешь — у всех Хитрово в Москве головы полетят. Я вот все думаю — чем ты боярина присушила? Неужто и вправду колдовать можешь?
— И за что вас думными дворянами прозвали? — зло заговорила Аленка. — Простого рассудить не умеете: если бы я волховство ведала — давно бы судьбу свою нашла. А то бросает меня из стороны в сторону, как щенку в половодье, несет неведомо куда. Вот и сейчас везешь ты меня в глушь далекую. Куда, зачем? Что я там делать буду? Может, отпустишь меня?
— И куда ты побежишь?
— Домой. У меня мать жива.
— Об этом не думай.
— А убегу если?
— Видишь, за мной парубки скачут? Из-под земли вынут.
Яков сунул в руки Аленке вожжи, сказал сердито:
— Гони давай! Так мы до зимы к месту не доедем.
В Муроме долго не задерживались. Воевода половину своих слуг отослал домой, другую половину посадил на весла. Аленка наравне со всеми махала веслом, резала окскую мутную воду.
В Нижнем Новгороде воевода наскоро осмотрел крепость, сдал пушки и пушкарей, которые пришли в город на сутки позже. Аленка и здесь ничем не выделялась из работных людей. Потом пошли на Кузьмодемьянск.
Аленка сперва подумывала о бегстве, но чем дальше они плыли, тем яснее становилось, что схорониться не удастся. На всех пристанях она видела сотни колодников. Беглых ловили всюду, ковали в железо и везли не* известно куда. На воде то и дело встречались плоты с виселицами, на них раскачивались повешенные для устрашения других. Река несла на своих струях распухшие тела людей, по берегам пылали барские именья.
Старший из пушкарей как-то, вздохнув, промолвил:
— Ох-хо-хо! Взъерошилась Русь, вздыбилась. Что-то будет?
Воевода Побединский приезду Якова обрадовался. А вернее сказать, обрадовали его пушкари и пушки. Не мешкая, пушчонки установили на стенах крепости, воевода с гордостью показал вновь построенные укрепления, а Хитрово искренне пообещал отписать государю про нового воеводу похвальное слово. Это растрогало Побединского. И за ужином после второй чарки он сказал Якову:
— Не знаю, сударь мой, какими глазами ты на меня смотришь, но дядя твой, Богдан Матвеич, меня никогда не жаловал.
— Это ты, Иван Михайлыч, напрасно говоришь. Если хочешь знать, то сюда тебя по совету Богдана послали. Когда на думе зашел разговор о сих местах, государь сказал, что-де град Кузьмодемьянск хоть и мал, но стоит на зело причинном месте. И послать-де туда надобно делового, умного и честного человека. И оружейничий прямо указал на тебя. И не ошибся, как видишь. Черемисский бунт тут у тебя, я слыхал, был?
— Был.
— Ты воров с божьей помощью рассеял?
— Бунтовщиков я разметал, да надолго ли? Далее…
— Далее бог покажет. Богдан Матвеич пушек тебе послал и еще обещал. Обижаешься ты на него зря.
— Говорю тебе — нет у меня на него обиды! — Побединский выпил еще чарку.
— Не верю я. О грамоте, инородцу данной, ты ведь донес. А мог бы умолчать. Тем более, что знал — в грамоте окромя ссылки на государев указ ничего не было. И теперь Богдану буде скорбь великая.
— Я ему зла не хотел! И чтоб ты мне поверил — докажу сие.
— Чем?
— Сидит у меня в земской избе пристав из Москвы посланный. И велено тому приставу углядеть у тебя человека, коего вы с Богданом сокрыть хотите. И коли это правда — ночью ты не спи. Завтра пристав твоих холопов будет щупать.
— Хоть и все мои холопы без вины — за упреждение спасибо. Меня в пути уже обыскивали, никого не нашли. А пристав пусть…
— Бог с ним, с приставом. Ты мне расскажи, что государь о бунтовщике Стеньке думает. С волжских низов гроза идет великая.
— Перед отъездом был я на барском сидении. Почитай всю рать государь наш на ноги ставит. Большим воеводой супротив Разина назначен Петро Семенов Урусов — казанский воевода.
— Напрасно. Урусов медлителен, ленив…
— Но умен.
— Бунты, сам знаешь, пожару лесному подобны. Окромя большого пала, во всех концах очаги вспыхивать будут. Только успевай поворачиваться. Тут быстрота нужна. А Петро Семеныч…
— Ему в товарищи даны князья Борятинские, — Юрья да Данил. Те везде успеют. Князь Юрий Долгорукий да я, грешный, встанем на танбовской черте, Щербатов с Леонтьевым на саранской черте. Тебя усилят Бараков да Карандеев. Полки их соберутся скоро…
— Ой, скоро ли? Знаю я, как сборы идут.
— Верно говоришь. Государь наш собирается долго, зато бьет больно. Зажмем воров со всех сторон, и конец им.
— Дай-то бог.
Воеводы выпили еще по чарке, поговорили о том о сем и разошлись на, покой. Яков спустился по откосу к воде, разбудил спавшую в лодке Аленку, рассказал о приставе. Сам отвел ее в прибрежный лес, велел переспать ночь тут.
Утром пристав со стрельцами снова щупали холопов.
5
Сенька Ивлев — пройдоха, каких на свете мало. Всю Барышевскую слободу зажал в кулак. Грабит людишек так умело, что награбленного хватает и барину, и себе.
Как узнал Сенька, что воевода привез переодетую в штаны девку, сразу смекнул, что к чему. На радостях закатил пир. Во хмелю расхвастался:
— Покои, барин, я отведу вам самолучшие. Живите— милуйтесь. Девке надо хорошую одежу справить— справим. Украшайте своим благолепием усадьбу — мы вам служить будем.
— О том завтра на трезву голову поговорим, — сказал Яков. — А пока положи нас спать розно. Не для грешных дел я привез ее сюда. Девку надо от сыска спрятать. Попала она под «Слово и дело».
— Вона какая птица! — Сенька удивленно присвистнул. — Это совсем худо. Как узнают, что она здеся — зачастят ярыги, сыщики, пристава. Будут жужжать яко осы вокруг меда. Тебе отдохнуть не дадут.
— Я завтра же далее еду. А девку надо тут замуж выдать.
— Как это замуж? За кого?
— За холопа какого ни то. Имя ей смени, поставь под венец, и станет она холопкой. С чужим именем, с мужниным прозвищем. Лучше бы в глухой деревнешке какой-нибудь.
— Невдомек мне, боярин. Кто она всамделе-то? Пошто такая о ней забота?
— Она у Богдана ключницей была. По найму. Боярина к себе приворожила. Спуталась с бунтовщиками, по невежеству, Ее бы в застенок отдать…
— А боярину стало жалко?
— Это не твоя забота.
— Понимаю. Людям ее мы не покажем, а пока я жениха ей буду приглядывать.
На том и порешили.
Аленка и раньше знала, что возглас «Слово и дело!» заставлял людей шарахаться в ужасе: услышишь такое от царских приставов — не миновать тебе застенка. Она согласилась ехать на север, но настоящего страха не было.
Только здесь она поняла — жизнь ее висит на волоске. Сенька придал воеводе в служанки крепостную девку. Дня не прошло, приехали из Алатыря пристава, девку схватили, увезли в уезд. Там поняли, что схватили не ту, но девка пыток не вынесла — умерла.
И вот тогда пришел настоящий страх. Увел ее приказчик на дальний пчельник к пасечнику — Фадею, велел затаиться. Чтобы о побеге не думала — посадил одного сторожа у двери, второго около окна.
Ночью дед Фадей подсел на лежанку к Аленке:
— Не спится?
— До сна ли.
— Сенька правду сказал — ищут тебя?
— Ищут.
— И смерти предадут?
— Предадут.
— Может, тебе согласиться?
— На что?
— Замуж тебя хотят отдать.
— Замуж?! За кого?
— Есть тут на дальнем починке холоп Пронька. Обвенчают тебя, именем другим нарекут. А Пронька тот хворый.
— Вдовой сделать хотят?
— Это как бог положит. А может, воспрянет Проша-то? Сама из благородных али как?
— Холопка я.
— Тогда о чем думать. В другом ином месте тоже не прынц из сказки будет. Соглашайся и все тут.
— Думаю, моего согласия не спросят.
— Оно так, пожалуй, — дед покачал головой, замолк.
6
Кончалось бабье лето. Дни стояли теплые, мягкие, но по ночам выпадали дожди с холодными ветрами. Близилась осень. Для Богдана Матвеевича наступило хлопотное, заботливое время. Казанские, синбирские, арзамасские и танбовские полки требовали вооружения. Не хватало пушек, бердышей, а уж про пищали и говорить нечего. Созданные вновь иноземные рейтарские полки теребили государя — их вооружать надо было заново и крепко. Полковник рейтарского строя фон дер Несин не вылезал из оружейного приказа, просил ружей, сабель, протазанов. Заказанное на тульских заводах оружие исполнялось медленно, и немец, отменно матюкаясь по-русски, наседал на Хитрово ежедневно.
Когда из Усманского рейтарского полка прибыл Поган фон Загер, стало еще тошнее. Тот, кичась своим баронским званием, чуть не каждый день лез к государю, жаловался на Хитрово, требовал пушек, пороху и свинца.
А когда в Москве появился полковник Франц Ульф — совсем стало невмоготу. Собрав всех иноземцев, которые во множестве шлялись без дела по городу, Ульф решил донимать оружейничего измором. По-русски говорить он почти не умел и потому, составив огромный свиток требуемого оружия, приводил всю свою орду на подворье боярина, сам садился перед Богданом, клал на стол свиток, тыкал в него пальцем и закуривал огромную, как колодезная бадья, трубку. Табачного зелья боярин не терпел, в каморке от дыма нечем было дышать. Иноземцы, заполнив двор, щупали сенных девок, брали еду без спросу, вели себя как хозяева.
Наконец, с горем пополам рейтарские полки были осброены и ушли по назначенным местам.
Об Аленке в эти дни Богдан почти не вспоминал, но вот приехал из Кузьмодемьянска посыльный от Якова, и снова пришло беспокойство. Сначала боярину казалось, что про Аленку забыли. Все были заняты подготовкой к войне с бунтовщиками — не до колдуньи. Но посыльный рассказал, что в пути Якова дважды обыскивали, и тогда понял боярин, что заведенная тайным приказом машина работает, и что девку непременно выследят. Пока был около нее Яков, все обходилось ладно, но в Барышеве Аленка останется одна, и бог знает, что произойдет. Стало ясно, что вотчина — место самое ненадежное.
К этому времени на подворье появился Савва. Когда стало известно, что поп и девка-ведунья от Хитрово сбежали, никому не пришло в голову, что Савва может задержаться в городе. Поп не то чтобы рассчитывал сбить с толку ищеек тайного приказа — он просто не знал куда бежать. Да и бежать-то он согласился не ради своей вины, она была не велика, а ради Аленки. Москва не отпускала его, он знал, что если, даст бог, он убежит далеко, то о судьбе девушки ему не узнать никогда. Савва чувствовал, что связал их бог одной веревочкой, и след Аленки ему терять не надо. Отлеживаясь в укромном месте на окраине Москвы, Савва много думал.
Жизнь клонится к концу, а что полезного сделано? Семью так и не завел, богатства не нажил. А люду страждущему чем помог? Молитвами, словесами? Остался один яко перст. Слава богу, попалась в конце его жизненного пути Аленка, и нет теперь ближе человека, чем она. Сначала казалось — попутчица. А потом и не заметил, как вспыхнула отцовская боль за ее судьбу. Теперь в ней весь его мир. Один человек на свете, кому он нужен, едина душа близкая ему. Может быть, ближе, чем дочь единокровная. В молодости всего себя Савва решил отдать богу. Почитай пешком дошел до святых мест, вдоль и поперек исходил всю Палестину, был в Иерусалиме, у Гроба Господня. Казалось, утвердился в вере гранитно, облекся святостью, необъятно расширил разум свой. Думал великую пользу принести русской православной церкви, а что вышло? Невежественные служители храмов боялись его, просвещенность молодого попа пугала, святость отталкивала.
Очутился в мордовском селе Акселе, сел на церковный приход из двенадцати деревень, взялся ретиво приобщать инородцев к православной вере и преуспел немало. Влюбился было в поповну из соседнего села, но, помня завет апостола Марка, не женился. Ибо сказал евангелист: «Женатый печется, как угодить жене, а человеку надо думать, как угодить богу». Поповна сунулась было в лямку, дело дошло до архирея. Тот позвал Савву, спросил:
— Не женишься пошто? Приход без попадьи, все одно, что лампада без масла.
— Женщина — сосуд греха, Аз чистоту свою сберечь хочу, владыко. Какой муж, ваявши жену и покорившись ей, спасся? Адам из рая изгнан был, Самсон, покорив всех врагов своих, женщиною предан был. Соломон, постигший всю глубину премудрости, повинуясь женщине, дни свои окончил неразумно, сам веру свою предал. Ирод многия победы одержал, но, жене поработившись, святого Иоанна Предтечю обезглавил. Могу ли я после этого…
С тех пор в епархии стали глядеть на него косо. А потом начался раскол. Савва неистово кинулся на нововерцев, возненавидел Никона, чем ожесточил против себя половину соседских пастырей. Долго жил преданностью к старым обрядам, но, пришед в Москву, понял: старому и новому цена одна. Не то завещал людям Исус Христос, заветы его боярами, митрополитами попраны, и люди, богу служа, о народе не думают, о чистоте веры не помышляют, а более всего пекутся о корысти власть имущих, о своей мошне и чревоугодии. Он понял для себя: истинная правда не у столпов старой веры, не у никонианцев и не у царя. Истинно хотят добра людям те раскольники-старообрядцы, которые ушли в глушь, расползлись по лесам. Кто в скиты, кто в глухие починки по островам и берегам Керженца, Ветлуги, Унжи и Кокшаги. Они теперь привечают у себя, прячут непокорных беглецов, помогают им добывать волю и лучшую жизнь. И если раньше Савва хотел уберечь Аленку от мятежного Ильи, то теперь он понял — у него для них обоих спасение.
И пришел он узнавать об Аленке в самое время.
— Поверишь, отче, я ждал тебя, — сказал Богдан Хитрово. — Правда, не ночью и не через забор, а через тайный приказ. Как же тебя не словили?
— Аленку тоже не словили?
— Она иное дело. Не Яшка в Барышево увез.
— Где это?
— Под Арзамасом, моя вотчина.
— Спаси ее бог. Да там же скорее, чем в Москве, уищут.
— Верно, отче, верно! Потому я и ждал тебя. Беги туда немедля. Коня бери самолучшего, ночи не спи. И спрячь девку в монастырь. По нынешним временам — это единственно надежное место.
— Пиши приказчику грамоту.
— Да ежели с грамотой, я бы давно любого слугу послал. А надо, чтобы никто ничего не знал. Ни слуги и ни приказчик. Если их, не дай бог, начнут пытать…
— Понимаю.
— Алену надо выкрасть и тайно увезти в монастырь. Матери-игуменье Секлетее я грамоту дам. А то ныне в монастырь людишки лезут яко селедки — косяками.
7
Уезжая, воевода на трезвую голову строго-настрого приказал Сеньке девку ни в коем разе в руки приставов не давать. Если что случится — утопить. Сенька понял— дело не шуточное, и не стал медлить. Вспомнил, что при конюшне есть чахоточный шорник Пронька — самый подходящий жених. Парень дышит на ладан, вскорости отдаст богу душу. И все будет шито-крыто. А молодую вдову можно будет придать пасечнику Фадею — там сам черт ее не сыщет. И будет она вся в его власти. Оставалось договориться с отцом Ферапонтом о венчании.
Захватив четверть самогона, Сенька заявился к попу. У отца Ферапонта был гость.
Выставив четверть на стол, Сенька задумался. Говорить о венчании при чужом человеке не стоило бы, но выставить гостя за дверь было неловко. Откладывать дело тоже не хотелось. И приказчик решил повести разговор хитро. Выпив кружку, Сенька спросил:
— Гостенек твой издалека будет?
— Сие священник села Акселова приходу. Именем Савва.
— У меня к тебе дело неотложное. При нем говорить?
— Говори. Он, как и я, таинство блюсти умеет.
— Хочу я Проньку-шорника женить. Обвенчать надо бы.
— Ничего нет проще. Завтра утром окрутим за милую душу.
— Утром не годится. Надо обвенчать ночью, тайно.
— Чего ради?
— Невесту Богдан Матвеич из Москвы прислал. Сам догадайся зачем. Велено сделать ее не токмо женой, но и вдовой. Пронька как раз для сего пригодился. Умерев, барские грехи он прикроет.
— Ох, хо-хо! — гость перекрестился. — Кто ныне без греха. Вези завтра ночью — обвенчаем. Как думаешь, отец Ферапонт?
— Истинно. Нам не впервой все грехи на себя брать. А боярские тем паче.
— Как невесту зовут?
— Вроде бы, Аленка.
— Окрутим в нощи и вся недолга, — отец Ферапонт хохотнул басовито, опрокинул кружку в широкий рот.
Когда четверть опорожнили, Сенька уехал. Савва прикрыл за ним дверь, сказал тихо:
— Девку сию, отче, я знаю. Ее надо бы спасти.
— От кого спасти?
— Верь мне, отче, ее тут гибель ждет.
— Изложи понятнее!
Савва, отодвинув кружки на край стола, начал говорить.
Около полудня на пчельник пришли Сенька и поп Ферапонт. Оба были выпивши, но невеселы. Сенька оседлал скамейку и, глядя на Аленку исподлобья, сказал:
— Что делать с тобой, девка, ума не приложу? Воевода уехал…
— Куда так спешно?
— В Танбов должно быть. Спешный указ привезли.
— Поневоле заспешишь, — отец Ферапонт хохотнул, — ежели вор Разин Степан Синбирск обложил, а может, и взял.
— Ничего смешного, отец, в том не вижу!
— Тогда давай восплачем? Венчать-то кого надобно? Эту?
— Ее. Вот гляди, если так тебя прижучило, и давай венчай. У меня и без того хлопот полон рот.
— Не спеши — не блох ловишь. Упреждаю тебя: если девка согласия не даст — венчать не буду.
— А я девку упреждаю: если откажется, то камень на шею и в воду. Так боярин приказал. Ее приставам отдавать никак нельзя.
— А это уж твой грех. Ежели я таинство брака не соблюду — митрополит меня анафеме предаст.
— Ты что, отец Ферапонт, смеешься?! Какой митрополит, какая анафема? Мы же договорились — девку следует окрутить ночью, наскоро и тайно.
— Вчера я во хмелю был, а ныне…
— Смотри, отче, боярину пожалуюсь!
— Надо мною стоят бог и митрополит. Но не боярин. И ты сие знаешь.
— Ну, хошь, коня дам? Только сделай. Некогда мне во свадебки играть.
— Насчет коня ты омманешь. Я тебя знаю.
— Ей-богу, дам коня!
— Добро. Но только лучшего и прямо к церкви. Коня не будет — венца не подниму.
— Ну и мздоимец ты, отче.
— Полно, полно! Инако откажусь и…
— Ладно, отче, спрашивай согласие.
— Выйдите все вон.
— Это еще зачем?
— Сказано — таинство брака! С глазу на глаз.
Сенька махнул рукой пасечнику и вышел неохотно вслед за ним. Поп сразу согнал с лица улыбку, присел на лежанку рядом с Аленкой сказал строго:
— Молчи и слушай. Человека по имени Савва знаешь?
Аленка мотнула головой.
— Он ныне у меня гостит. Он мне все поведал, и порешили мы тебе помочь. Приказчик хочет тебя обвенчать и…
— Знаю.
— Посему соглашайся встать под венец. Про коня слышала. Отдам его тебе, а у Саввы свой конь есть. Верхом скакать умеешь?
— Скакала.
— Слава богу. Вечером приведут вас в храм — будь готова. Поедете в монастырь. Сейчас я пошлю жениха, поговори с ним душевнее, но так, чтоб ни Сенька, ни он не догадались бы. Жди жениха.
Ферапонт вышел, за дверью снова зарокотал его смешливый басок. Сторожа-мужики втолкнули в лачужку высокого, худого, с впалой грудью парня. Переступая с ноги на ногу, он остановился против Алены, закашлялся.
— Ты знаешь — меня хотят отдать тебе в жены? — сказала Аленка.
— Какой я жених. Это приказчик посмеяться вздумал. Пусть мне умереть дадут спокойно. У тебя-то какая корысть во мне?
— Разве тебе не сказывали?
— Нет. Велено жениться и все.
— А ты не догадываешься?
— Думал я… Вот умру, и отдадут тебя на утеху кому-нибудь. Только ведь это грех большой. Прикащик давно без совести живет, а ты-то как под святой венец встанешь? Али тоже стыд потеряла?
— Да не встану я!
— Как? Отец Ферапонт сказывал — согласна.
— Ты тоже согласись. Помоги мне от сторожей уйти. До храма. А там…
— Да мне-то все едино. Скажу.
Скрипнула дверь, вошел Сенька.
— Полюбезничали? Как стемнеет — увезу в храм. А потом на дальний хутор. Там жить будете — И вышел. Сторожа снова заняли свои места: один у двери, другой у окна..
Ожидая вечера, Аленка придумала, как помочь отцу Ферапонту. Выгнала сторожей за двери, вытащила из-под лежанки свою котомку, достала портки, кафтан, шапку, переоделась. Вечером, когда стемнело, приехали поп с приказчиком. Сенька приехал верхом, он еле сидел в седле — был пьян. Отец Ферапонт, увидев переодетую невесту, подмигнул ей, велел садиться вместе с Пронькой в телегу с лубочным кузовом.
Тяжелые, низкие облака как из сита посевали землю мелким дождем. Сенька, кутаясь в башлык, поехал впереди, поп на только что подаренном коне последовал за молодыми.
Храм встретил их полутьмой, у налоя мерцала одинокая свеча… Отец Ферапонт неторопливо вошел в алтарь и, одев поверх рясы расшитую золотом фелонь, вынес два венца. Один венец отдал Сеньке, другой сторожу. Подойдя к стоявшей рядом. с женихом Аленке, сказал строго:
— Ты так с котомкой, в портках под венец и встанешь? Иди в правый придел, переоденься, причешись— невеста как-никак.
— После свадьбы выпорю, — икая произнес Сенька, но жених неожиданно заступился за невесту:
— На дворе сыро, холодно. Не могла же она в одном сарафанишке.
Аленка скрылась за дверью храмового притвора, выскочила во двор. У изгороди стоял конь. Отвязав поводья, Аленка вывела его со двора, прошла мимо кладбища на улицу и вскоре очутилась на околице. Вдали чернела опушка леса.
Отец Ферапонт снова ушел в алтарь, Сенька передал венец второму сторожу. Время шло, а невеста не появлялась. Мужики держали венцы, тревожно переглядывались. Наконец приказчик не вытерпел, бросился в притвор и тут же выскочил, заорал на весь храм:
— Эй, ты, б… долгогривая! Невесту проворонили!
На опушке леса Аленка увидела конного Савву.
Встретились — будто не расставались. Аленка спросила только:
— Куда теперь?
— Подалее отсюда. В Мурашкино поскачем, верст за сто. Там монастырь стоит, и мать-игуменья мне знакома. Укроет.