1
После короткой осенней вспышки холодов снова потеплело. Ласково грело солнце, по утрам ложились на землю легкие туманы, придорожные кустарники, затканные паутиной с бисером росинок на ней, сверкали как в волшебном убранстве.
На лесных дорогах было беспокойно. На большаках метались сыскные отряды, хватали всякого, кто попадался на пути, обыскивали, дознавались кто он и откуда. По ночам на тех же большаках раздавались дикие посвисты разбойных ватаг, выстрелы — стычки со стрельцами. Савву и Аленку несколько раз снимали с седел сыскные заставы, и спасала только грамота, данная боярином Хитрово к игуменье Секлетее. После Алатыря на большаки не выезжали, по ночам отсыпались у сельских попов, утром узнавали наикратчайшие пути и ехали по просекам, малым дорогам, а иногда по лесным извилистым тропинкам.
Так, от церкви к церкви, от попа к попу, добрались они до Мурашкина-села. До матери-игуменьи Секлетеи оставалось несколько верст пути. Переодев Аленку в сарафан и оставив лошадей в конюшне местного священника, в монастырь они отправились пешком. Аленка шла к новому месту с надеждой. Она устала от постоянного страха, от житейской несправедливости, от сознания своей беззащитности. По рассказам Саввы она поняла, что в монастыре идет тихая, суровая, но справедливая жизнь. Единственное, что смущало Аленку, — строгости. Выдержит ли она их со своим строптивым характером?
— Боюсь я, отче, — сказала Аленка, шагая рядом с Саввой по пыльной дороге. — Долго в монашках не удержусь. Нрав мой знаешь.
— Долго и не надо, — просто ответил Савва. — Ты до снега проживи.
— А далее?
— Оставлю я тебя пока одну. Сам уйду Илейку искать.
— Так ты же…
— «Ты же, ты же»… Не видишь разве, что на земле творится. Народ, нуждой гонимый, с родных мест сорвался: людишки бегут во все стороны, не зная куда прикачнуть главу свою, — баре, воеводы, пристава лютуют. Взбурлилась Русь, вспучилась, начнет хлестать через край — не удержишь. И скоро придет тако время, о котором Христос сказал: «Многие же будут последние первыми, а первые последними». И долго думал я, с кем нам рядом стоять, и понял: путь, который Илья выбрал, — истинный, господу богу нашему угодный. Ибо во все времена и лета заботится господь о роде человеческом и дарует ему полезное. Илья ныне около Стеньки обретается, и наше место там.
— Так, может, сразу туда, отче. Зачем нам монастырь?
Одному туда дорога опасна есть, а двоим… Ты под «Словом и делом» — не забывай.
Монастырь встретил их многолюдьем. Около высокой кирпичной стены на пожелтевшей траве лежали, сидели, стояли кучки баб, мужиков, детей. Многие были семьями, они жались около телег, приехали сюда со всем скарбом, видно, насовсем. Около одной телеги Савва остановился, оперся на посох, вроде бы отдохнуть. Могучий мужик с русой растрепанной бороденкой запрягал лошадь. Старая кобыла, кожа да кости, покачивалась в оглоблях и, когда мужик рванул, поднимая чересседельник, еле удержалась на ногах. На телеге сидели двое- пожилая с изможденным лицом баба и молодая, но крупная грудастая девка. Савва, обращаясь к ней, спросил.
— Богомольцы будете, бабоньки?
— Всякие, — сердито ответила молодая, но старая толкнула ее локтем и указала взглядом на отца.
— Помолишься тут, — сказал недружелюбно мужик. — Вторые сутки ворота на запоре.
— Што так?
— В монастыре сыск идет.
По выговору Аленка поняла — семья из мордвы. Спросила по-мордовски:
— Кого ищут?
Девка снова глянула на отца, тот ответил вместо нее:
— Беглых ловят. Игуменья — баба жадная, нахватала шатущих чересчур. Теперь и нам, тяглым, туда пути нет. Ты. вроде, поп, тебя, может, и пустят.
— Вижу — нам в сии врата стучаться не след. Если — там сыск…
Мужик сразу понял, что поп и молодка, как и они, ищут пристанища, спросил:
— Издалека будете?
— С-под Алатыря.
— Так и мы тоже оттоль, — он подошел к Савве, присел на корточки. — Думал я постричь моих баб в монашки, сам пустошь у игуменьи хотел просить. Все тут за тем же собрались. Слух прошел, что пустошами мать-игуменья богата, а в монастырском тягле ходить гораздо легче.
— На родном месте худо, али как?
— Обнищал совсем. Барин дом забрал, скотинешку, хлеб. А у меня окромя этой девки еще четыре малолетние. Надела на баб, сам знаешь, не дают… А здесь пустоши… Думал, получу землицы, окрепну, привезу дитев малых, брата. А теперь голова кругом идет. Куда теперь?
— Вчерась тут говорили — на Юнгу ехать надо. К Спасу в монастырь, — вступила в разговор жена. — Говорят, там тоже пустоши, а людей мало. Чуваша там кругом да черемиса. Они в монастырь не охотники.
— Замолчи, баба! До Юнги более ста верст, а кобыла наша то и гляди ляжет. Последние пожитки бросим. Что тогда?
Савва глянул на Аленку, та поняла его немой вопрос, согласно кивнула головой.
— Зовут тебя как?
— Ефтюшкой.
— А не махнуть ли нам, Ефтюша, на Юнгу вместе?
— Так кобыла же…
— У нас два мерина есть. Еще одну телегу купим; Девку мою дочкой твоей наречем, я вроде брата твоего буду. Доедем ведь, а?
— Пожалуй, — радостно согласился Ефтюшка. — Вы — мордва, и мы — мордва. Где ваши кони?
— В Мурашкино поедем.
В селе Савва купил телегу с упряжью, на нее посадили женщин, а Савва с Ефтюшкой устроились на старой. Кобылешку привязали сзади. На рассвете мурашкинский священник проводил малый обоз на северную дорогу. Впереди их ждала черемисская река Юнга.
2
Через незаделанный еще пролом в крепостной стене выбрались узники в Ямскую слободу. Ивашка Шуст забежал к друзьям-ямщикам, Илейка и Сорока спустились в овраг за слободой. Там после душной вонючей ямы жадными глотками пили чистый, сладкий ночной воздух вперемешку с туманом. Наслаждались свободой. Скоро, осыпая глину, в овраг спустился Шуст. Отдышавшись, сказал:
— Ну, водохлебы, дело сделано. Все коногоны знают, что мы на воле. Утром они найдут Мумарина Левку и упредят. В городе тихо, коло тюрьмы шуму нет, стал-быть, побег еще не замечен.
— Надо бы подумать, как Миронка спасти, — сказал Илейка.
— Утро вечера мудренее, — заметил Сорока. — Надо итти на гать, поднимать людей, брать город. Крепость возьмем, вот тогда и…
— Ах, водохлеб, ах, удумал! — воскликнул Шуст, — Город мы возьмем, ай нет, а Миронко ждет. Пока мы на стены будем прыгать, воевода укажет вход в яму засыпать, узники задохнутся. Это во-первых. Во-вторых: узнают о побеге — к тюрьме не подступись. Надо итти туда сейчас же!
— Нас всего трое, что мы сможем?! Снова бросят в яму.
— Ты, Сорока, не верещи. Рыск — благородное дело. Слушайте, что я удумал…
Перед рассветом на землю лег туман, густой и тяжелый. Около ворот появились трое. Переднего стрельцы узнали сразу. Это был Минька-кузнец. За ним двое не-ели на рогожных носилках третьего. Стрельцы поняли— несут избитого. Ночной правеж — дело обычное. Один спросил Миньку:
— Еще одного заковал?
— Ах, — кузнец махнул рукой. — Народ пошел — сплошные разбойники. Кую днем и ночью.
Стрельцы открыли ворота, сквозь пленку тумана продрались двое с носилками. Минька во двор тюрьмы не пошел. Сонные стражи около входной ямы даже и не посмотрели на носилки. Если бы из ямы, другое дело.
Не успел страж поднять решетку, как сзади по голове тюкнули чем-то тяжелым. Веревка выскользнула из рук, решетка упала. Человек, лежавший на носилках, проворно вскочил. Больше ничего страж заметить не успел, рухнул в проходную щель. Шуст спрыгнул в проход, поднял решетку, крикнул:
— Выплывай, водохлебы! Воля пришла!
Из ямы один за другим выскакивали кандальники, растворялись в тумане. Миронко вышел последним. Он уже крепко стоял на ногах, только беспокоила поясница. Ивашка и Илья подхватили его под руки, выдернули из прохода.
— Куда теперь?
— На Ангашинскую гать, — сказал Сорока. — Нам более некуда.
— Верно, — согласился Шуст. — Но сперва в верхнюю тюрьму. Там нас Минька ждет.
— Ведь усекут! Скрываться надо.
— О себе думаешь, водохлеб, — язвительно произнес Шуст. — А там три сотни узников.
Все выпущенные из ямы — около тына, они не знали куда итти. Ивашка Шуст молча махнул в сторону тюрьмы, и толпа поняла его. Загремели ножные кандалы — все двинулись к тюрьме.
— Тише вы, тише! — шипел Сорока. — Весь город разбудите.
— Греми, ребята, ори! — крикнул Шуст. — Упавшим в воду — дождь не страшен. Нам нечего терять!
У верхней тюрьмы боя не случилось. Хитрый Минька сделал свое дело, как договорились. Заслышав шум, он подбежал к охранным стрельцам, крикнул:
— Спасайтесь, робяты! Колодники из ямы вырвались! — И побежал. Перепуганные стрельцы рванули за ним. Когда Шуст вбежал в тюремные сени, кузнец сбивал замки. Туман начал рассеиваться — узники обеих тюрем устремились к незаделанному пролому во стене.
Когда воевода поднял в городе тревогу, освобожденные узники были уже в лесу. Минька орудовал молотком и зубилом — срубал заклепки у кандалов и наручников. Каждому говорил:
— Железо не бросай. Придет пора — перекую на копейные наконечники, на мечи сгодится.
Пока кузнец орудовал зубилом, Миронко подошел к Илье, обнял его, сказал:
— Спасибо, друг. Если бы не ты…
— Полно, полно. Это не я, это Ивашка. Рысковый, калена вошь.
— Не говори так. До тебя в яме все умирать приготовились. Гришка — брат, вон, умер. Забили его.
— Слышал.
— Вместо него братом тебя назвать хочу. Нам с тобой теперь далеко шагать придется. Рядом, вместе?.. Хочешь?
— Благо. Братьев у меня как раз нету. А одному худо. — И поцеловал Мирона в губы. — У нас, казаков, сводных братьев побратимами зовут.
Дальнейший путь их лежал на Ангашинский мост.
3
Атаман Холка Кривой, когда в стан к нему пришли Илейка с тюремными сидельцами, воскликнул:
— Вы што, мужики, опупели?! Мне своих ватажников кормить нечем. Шутка в деле — четыре сотни ртов. Да еще и вы привели не менее. Ангаша-речка невелика, она, милая, такую ораву не прокормит.
— Это не твоя забота, косой дьявол, — ругнулся Ивашка Шуст. — Мы тут разбойничать не собираемся. Вот чепи на мечи перекуем — и на Кузьму. Пойдешь?
— Видно будет, — ответил Холка. — Моя ватажка невелика, нас мостик прокормит как-нибудь.
— Ну и дурак! Кого грабить-то будешь? Наших жен, вдов, сирот?
— На мою долю хватит и купцов.
— «Купцов»! Видел я — в котле твоем баранина варится. Овечье сало жрешь. Уж и другой-то глаз заплыл, ничего не видишь. Ведь знаю — стадо у пастуха отнял, наших же мужиков скотины лишил.
— Не горячись, Иван, — сказал Илейка. — Утром созовем круг и все как следует решим.
— Только не в моем стане!
— Тут, Холка, не твоя вотчина, тут мужицкая земля. Что они скажут, то и будет.
— Уж не ты ли, пришлый, мне указывать станешь? — Кривой взялся за рукоятку запоясного ножа.
— Вот возьмем Кузьмодемьянск, установим мужицкое воеводство — тебя непременно от моста вытурим. Для нас, что бояре, то и разбойники.
— Давай-давай! Веди своих живодеров на круг, — предложил Шуст.
За ночь Илейка прознал: всех, кто пришел из города в прошлые побеги, Холка в ватагу не принял, велел селиться ниже моста. Возникло два стана: разбойный и посадский. Городские беглецы кормились рыбой, грибами, ставили капканы в лесу. Грабить они не хотели, да и не умели. Как жить дальше — не знали, и была одна у них надежда — вот придет мятежный атаман Степан Тимофеевич, он скажет.
Долго не тянули — утром собрали круг. Сколько Холка не кочевряжился, а костер запалили в его стане, атамана посадили вровень со всеми. По казацкому обычаю на кругу все равны. Илейка оглядел поляну — народу собралось много. «Около тыщи, поди, наберется, — подумал он. — Если всех поднять — город будет наш».
Ивашка подошел к костру, спросил:
— Кому перво слово? Начинать пора.
— Говорят, у вас есть человек от Степана Тимофеича! — крикнули с опушки леса. — Пусть он скажет!
Илейка вышел на середину, поклонился на четыре стороны, поднял над головой шапку, смятую в кулаке, заговорил:
— Спасибо за честь, ватажники. Вот слышал я — все вы ждете Степан Тимофеича. Все вы знаете, он ныне по Волге идет сюда. У некоторых, — Илейка поглядел через плечо на атамана Холку, — есть така думка — поджидать Разина здесь. Пока грабить мужика, жрать евойных овец, обдирать его вплоть до лаптей. А когда Стенька придеть, город возьмет, тогда, мол, посмотрим. Может, волю, которую он нам принесет, мы и воспримем.
— Никто так не думат! — крикнули с круга. — Город надо самим брать!
— Но кто поведет нас?!
— И с чем пойдем? С топорами, вилами?
— Об этом думали?!
— Думали, — крикнул Шуст и встал рядом с Илейкой. — Кузьму надо у воеводы отнять, сделать его городом вольным. Для сего надо выбрать атамана и есаулов. Пусть они поломают головы, как и что сделать, чтобы нам под крепостью бока не намяли. Я мыслю, что атаманом нам надо поставить Илью Иваныча Долгополова, есаулами выбрать меня, черемисского сотника Миронка посадского человека Сороку и кузнеца Миньку. Кто со мной не согласен — пусть скажет.
— А Холка куда? Он у нас атаман.
— Пусть в есаулах походит, если он вам надобен. Ну как — любо?!
— Любо!! — ухнул круг.
— Твое слово, атаман, — Ивашка толкнул Илейку в плечо. — Говори.
— Пока говорить нечего. Спросить хочу — кто кузнечное дело знает? Выходи сюда. — Вышло пятеро мужиков. — Идите к Михаилу, будете из чепей ковать наконечники для копий, А мы за это время подумаем, что и как.
Первый совет есаулов собрался в землянке атамана. Холка зло спросил:
— Эх, аники-воины! Город брать, город брать! А сколь в том городе стрельцов — знаете?
— Знаем. Около триста.
— А пищалей, пушек?.
— Пушек было две, да теперь из Москвы послано шесть.
— А у вас? Дреколье одно.
— Зато у нас тысяча голов. И все воли хотят.
— А если воевода городных под ружье поставит? Сколь их?
— Это было бы хорошо, — вздохнув, ответил Шуст. — Но не поставит.
— У нас в городе свои люди остались, — пояснил Сорока. — Они, мы думаем, всем городом нам помогут.
— А корысть какая? — Холка не сдавался. — Допустим, город мы возьмем. Половину голов там положим. Если городные нас встретят хлебом-солью, кого же грабить? Чего грабить?
— Ну, если ты, заяц косой, грабить собрался, то чеши ты от нас в обратную сторону! — со злобой проговорил кузнец. — Мы волю добывать идем.
— Ты в кузне своей руками махай. А тут покамест я хозяин. Этот стан мой, как я скажу — так и будет. Я зараз свой круг соберу, там установим, как и чему быть. Ждите. — И Холка выскочил из землянки.
Начали думать, как взять крепость. У Ивашки Шусга одно на уме — риск. Тайно подобраться к главным воротам — перебить стрельцов, ворота открыть. А там — бог.
Илейка сразу же возразил:
— Крепость брать — не лыко драть, Иван. Тут надо все взвесить.
— Дай я скажу?
— Говори, Мирон.
— Если ты, Иван, с Левкой, братом моим, хорошо договорился, то он там людей поднимет и ворота откроет. Нам город взять мало, надо людей сохранить, потому как крепость одолеть легче, чем ее удержать. Я думаю так: ты, Иван, возьмешь одну сотню и по-быстрому костры вокруг крепости сделаешь. Посадские дома все равно изломаны, досок, зауголков всяких и других деревяшек там полно. Надо, чтобы костры около всех стен запылали. Чем больше огня, чем больше дыма — тем лучше. Надо стрельцов и воевод напугать.
— А если Левка ворота не откроет? — спросил Ивашка. — У костров портянки будем сушить?
— Если Левка не откроет, я открою, — сказал кузнец. — Днем, перед боем, я в город проникну и все, что надо, изображу.
— Хорошо, если так, — согласился Шуст. — Что дальше?
— А дальше — мы врываемся в город. Сперва с тремя сотнями атаман Илья — он берет склады с порохом, пушки. Ты, Сорока, встаешь над городными повстанцами. Я беру на себя воеводу и стрельцов.
— Кто по-иному мыслит? — опросил Илья. — Я согласен.
— Я тоже, — весело произнес Шуст. — Только скажи, Миронко, откуль ты такой прыти набрался? Будто всю жисть крепостя брал.
— Я в рати у царя три года служил, так мы литовскую крепость Вильну взяли.
— Тоды я молчу.
Тут же договорились: Илья берет под свою руку пятьсот человек, Мирон триста, Шуст сотню. Остальных Сорока.
Дело наметили делать через три дня на четвертый.
С утра Минька с кузнецами ушел в деревню искать кузню, атаман и есаулы начали делить повстанцев. Холка свою ватажку тоже захотел повести на город. Напросился к Мирону в помощь. Все понимали — Холка лезет туда, где можно грабить.
4
Добирались до Юнги трудно. Лошадей кормили по ночам на луговых отавах, на неубранных овсах, и те справно тянули телеги. Мосластая лошаденка, шедшая на привязи, даже поправилась. Зато сами голодали страшно. Лесная пища: ягоды, грибы, орехи, желуди— голода не утоляла, а только вспучивала живот. Меньше ехали, чем бегали в сторону от дороги и там мучились от поноса. Это выматывало, отнимало последние силенки. Наконец Аленка, не спрашивая мужиков, потянула на себя правую вожжу и заехала в глубь леса от дороги, на какую-то малую полянку. Велела Ефтюшке кипятить в котле воду, сама пошла искать тысячелистник— могучую траву, лекарство ото всех утробных болезней. Отвар пили все и помногу, брюшная боль начала униматься. Потом вместе с названной сестрой Настей принесли из лесу же корней черники и земляники, заварили из них чай и вконец закрепили желудки. Оздоровевшее нутро еще сильнее потребовало еды. Решили дальше не ехать, хотя до Юнги осталось, вроде, не так далеко. Мужиков Аленка послала на ближнюю реку ловить рыбу. Настя с матерью ушли за орехами, сама Аленка без устали собирала лечебные травы: аир, полынь, таволгу, зверобой, девясил, подорожник, мяту и крапиву. Если ехать дальше, снова сырая еда, снова болезни. Окрепнуть можно было только на горячей пище.
На третье утро отдыха Аленка осталась у телег одна. Ефткншка с женою и дочерью ушли в лес, Савва пошел ловить рыбу. Аленка ночью не спала, она в свой черед сторожила на пастьбе лошадей. День выдался солнечный, теплый, кони привязаны на вожжах тут же на полянке, тихо, тепло. Аленка улеглась на телегу, укрылась рогожей и незаметно заснула. Сколько она спала — неизвестно, но вдруг словно кто-то толкнул ее под бок. Она подняла голову и сразу уронила ее. Осторожно раздвинула траву, глянула снова. К лошадям медленно, оглядываясь по сторонам, подходил человек. Он был далеко от телеги, ярко освещен солнцем. На человеке рваный казацкий кафтан, красный кушак, за кушаком длинный изогнутый нож — клынч. Без шапки, на голове копна завитых крупными кольцами волос. Кудри удивили Аленку. Они были светло-желтые, окруженные по краям сияющим солнечным ореолом, словно у святого. Еще раз оглядевшись кругом, он повернулся спиной к Аленке, выхватил из-за пояса клынч, поднял с травы вожжи. Сейчас он отсечет их, вскочит на коня…
Аленка спрыгнула с телеги и громко крикнула:
— Эй!
Человек тряхнул кудрями, резко повернулся и пошел на Аленку, растопырив руки. Клынч в правой руке сверкал на солнце, рассыпал на его лицо яркие блики. Аленка хотела броситься к Ефтюшкиной телеге за топором, но вспомнила — топор Мордовии взял с собой. Аленка поняла — бежать нельзя. Она выпрямилась и пошла навстречу вору. Это озадачило парня. Он остановился, зачем-то перебросил клынч в левую руку.
Аленка спокойно шла ему навстречу.
— Но-но! — крикнул он. — Ты в носу не ковыряй. Прирежу.
Аленка будто не слышала угрозы. В трех шагах от парня остановилась, глянула ему прямо в глаза. Парень зажмурился словно от яркого солнца, снова тряхнул кудрями.
— Брось нож, — приказала Аленка.
— Говорю, не ковыряй…
— Брось!
— Ну бросил, ну што тебе? — и заслонился ладонью от Аленкиного взгляда. — Ведьма ты, да?
— А ты вор! — Аленка подошла к парню, подняла клынч. — Ты хотел меня убить, а теперь я тебя…
Она не успела договорить. Сзади мужика поднялся из травы Ефтюшка, взмахнул дубиной и опустил ее на золотистые кудри казака. Тот охнул, повернулся к Ефтюшке и рухнул на землю…
Пока парень лежал в беспамятстве, над его телом возник спор. Ефтихей поднял дубинку, глянул на Аленку, спросил:
— Добить?
— Не надо, — твердо сказала Аленка.
— А куда его теперь?
— Мы не душегубы. Отпустим.
— Ты думаешь, он один? Приведет ватагу — прирежут нас.
— Его лечить надо. Кудри в крови, — сказала Настя.
— Кудри! Вам, девкам, кудрей жалко, а он…
— Мальчонка совсем, — заметила Анна, жена Ефтишки. — Жалко.
— Нам тут оставаться нельзя. С собой што ли везти?
Подошел с рыбой Савва. Глянул на парня, сказал:
— Тоже нуждой гонимый. Как и мы.
— Покаетесь потом, — Ефтишка отошел к своей телеге, крикнул: — Самим жрать нечего, а он — лишний рот.
Савва помог Аленке отнести кудрявого под ель, положить на подстилку из хвойных лап. Аленка принесла воды, омыла рану (она оказалась не глубокой), растерла в порошок сухую траву зверобой, засыпала рану, сверху прикрыла широким листом подорожника. Потом мокрым платком принялась обтирать лицо. Оно оказалось не смуглым, а грязным. Бородка и усы, вначале показавшиеся Аленке черными, тоже были светлозолотистые, как и кудри. Аленке помогала Настя.
— Я думала, он старый, а ему сколько лет, думаешь? — спросила она.
— Наших с тобой годов парень.
— И красивый.
— Кудрявый, — согласилась Аленка.
Парень сначала тихо стонал, потом уснул. Настя ушла помогать Савве варить уху, Аленка осталась. Она долго глядела на спящего, а сердце ее билось тревожно в предчувствии чего-то небывалого и приятного.
После ужина она снова пришла под ель, чтобы положить на рану свежий подорожник. Сняла повязку, парень открыл глаза, долго глядел на Аленку, на разлапистые ветки ели, на блеклое предвечернее небо.
— А-а, ведьма, — прошептал он и отвел взгляд в сторону.
Аленка ничего не сказала ему, перетянула рану платком. Подошел Савва, присел с другой стороны, спросил:
— Зовут-то как?
— Васька.
— Воруешь понемножку?
— Был грех.
— А господь сказал: «Всяк взимая нож и ножом умирает».
— Ты, отче, в носу не ковыряй. Чем это ты меня по маковке хряснул?
— Веселый ты, Васька. Коня хотел украсть, а не подумал — на чем нам, грешным, ехать?
— А у меня коня отняли, котомку сняли — подумали? Последнее взяли. А у вас лошадей — три. Одну можно бы и отдать во имя отца и сына и святого духа.
— Бог воздает каждому по делам его. Конокраду дубинкой по главе.
— Сказано, отче, — не поминай господа всуе. О боге говоришь много, а рядом колдунью держишь.
— Не колдунья она. Душа ее проста есть, не имеет она лукавства и мести в сердце своем.
— Проста? А волю мою подавила чем? Силу из рук отняла как?
— Отвечу. Ты, Вася, трус, а она смелостью великой одарена. И доброй душой. Ты ее зарезать хотел, а она раны целебствует твои.
— И снова в носу ковыряешь, отче. Я со Стенькой в персицком походе был. Две раны ношу. В малодушестве не замечен, с тобой так не говорил бы, — парень поднялся, прислонился спиной к дереву. — А девка твоя все равно ведьма!
— Да никто и не спорит с тобой, — сказала Аленка и рассмеялась. — Ну колдунья, ну и ладно Тебе сейчас покой нужен. Спи ложись.
— Нож отдай. Я по своей путе пойду.
— Бери, — Аленка подала парню клынч. — Иди.
Парень схватил нож, сунул за кушак. Поднялся, шагнул от ели, закачался и снова упал на землю.
Ночью Васька Золотые кудри впал в горячку. Аленка не отходила от него до утра. Поила отваром девясила, клала на лоб холодный, мокрый платок. Васька бредил, выкрикивал разные имена, хватался за кушак, боясь утратить атаманово письмо В кушаке Аленка нашла кожаный кошелек, а в нем три серебряных рубля и точно такую же бумагу, какую она видела у Илейки. И поняла Аленка, этот человек ходит по земле ради великой цели. Позвала Савву, дала ему прочесть грамоту. Савва прочитал, перекрестился:
— Слава богу, что не убили мы его. Человек он простым людям нужный.
К ночи у Васьки жар спал, стоны его утихли, пришел спокойный сон. Уснула и Аленка. На рассвете очнулась, глянула, а на хвое пусто. Тихо и незаметно исчез казак, растворился в лесной глуши.
Ефтишка обрадовался и сразу стал запрягать лошадь.
— Ехать надо скорее, — сказал он Савве. — Пока этот хмырь разбойников своих не привел.
Когда взошло солнце, двутележный обоз выбрался, из леса и покатил по ровной полевой дороге. Аленка, пока ехали по лесу, оглядывалась по сторонам, все ждала с кем-то встречи. Савва тревожно глядел в ее печальные глаза. Таких он, пожалуй, за все время у нее не видел. Девка тем и глянулась ему, что ни разу не заплакала даже в самые горькие и страшные минуты ее жизни. В первое время тосковала по матери, но тайком. Потом попала под розги, но вышла из-под них бе;< слез, со злобой в глазах. Даже страшную весть о «Слове и деле» приняла с открытым взглядом. А гут в глазах не то- тоска, не то душевная боль. И когда на ресницах навернулись слезинки, Савва не вытерпел, спросил.
— Закручинилась пошто, дочка?
Аленка скрывать свои чувства не умела, Савву она давно почитала за отца:
— Про казака думаю. Я жизнь ему спасла, лечила его. А он ушел.
— Ну и бог с ним.
— Пошто тайно, воровски. Ведь мы не держали его.
— Конокрад он, вор. Оттого и по-воровски. Душою мелок. Забудь о нем.
Долго ехали молча.
— Ведьмой меня звал зачем? Я добра хотела ему, — в голосе девки скорбь.
— Молод он, испорчен. Добро понимать разучился Зла много видел.
— А глаза голубые-голубые. Как небо.
И гут Савву осенило. К девке пришла любовь. И не вовремя, и не к стати.
— Уж не полюбила ли? — спросил тревожно.
— Не знаю, — искренне и простодушно ответила Аленка.
— Не о том думаешь, девка, — сурово сказал Савва и сильно дернул вожжи. Мерин рванулся, телега запрыгала по разбитой колее. — Как в святую обитель придем, вот о чем мысли. Монастырь мужской. Снова портки и кафтан одевать придется.
— Мне не привыкать, — равнодушно ответила Аленка.
Впервые Савву захлестнула обида за Аленку и за весь Евин род. Дуры, как есть дуры! Оттого, быть может, и не женился Савва, что всю жизнь презирал бабью глупость. Увидела голубые глаза, тряхнул парень шапкой золотых кудрей, и пропала девка. Что у него под кудрями, что у него в душе, каков он человек — до всего до этого дела нет. Может, он негодяй, может, он дурак нагольный, но кудри! Золотые! А глаза? Голубые! И эта туда же. И с чего бы? Ведь перед боярином устояла — подумать только. И богат, и знатен, и ума палата, да и собой неплох, а вот не поддалась. Перед страхом царским не раскисла, к сатане Никону в пекло пошла, на нож намедни шагнула, а перед кудрями не устояла. А парень он, видно, озорной…
И чудо — Аленка, словно подслушав мысли Саввы, сказала:
— Видно время пришло.
Савва не удивился сему, а обрадовался. Значит, понимает, а поняв, забудет. Слава богу, не встретятся они более на огромной, многолюдной и взъерошенной земле.
5
Игумен Спасо-Юнгинской обители отец Антоний по бороде — святой апостол, а по зубам — щука. За девять» лет монастырского настояния земли обители расширил, раздвинул премного. Все лесные угодья на северо-восток от Юнги до Волги и на юго-запад до Суры приписал.к. монастырю как пустоши. Будто не было и нет в тех лесах черемисских илемов, чувашских и мордовских деревень. Приезжих, приблудших, беглых принимал охотно. Одним отдавал землю в аренду, других закреплял без пашни, на бобыльских правах. Бобыли ходили в отход, кормились от кожаных промыслов, от ремесел разных, а половинную долю несли в монастырь. Третьих брал в задворную работу, ставил при обители конюхами, кузнецами, бочарами, тележниками, колесниками, портными и рыбарями. Соорудив при обители небольшой кирпичный заводик, строил монастырское хозяйство добротно, из кирпича. В старцы постригал немногих, избранных, проверенных в работе и преданности себе и богу.
Богател монастырь, богател и сам игумен. И рыбные промыслы в его власти, и бобровые гоны, и лебединые охоты. А мужик добудет в реке трех окуней — его в монастырский острог. Аренду вовремя не отдаст — всю пашню с урожаем отнимет игумен и жаловаться некому. Всего этого не знал Ефтюшка, когда шел в келью к игумену. Думал, здесь все по-божески, по святости. Да и Аленка ждала от монастырской жизни упокоения и скрытности.
Игумен в этот день после обильной обеденной трапезы лег отдохнуть на часок, а проспал до вечера. Вскинулся, а в келье уже темно. Пришел старец, зажег свечи, молча удалился. Антоний сел на кровать, спустил ноги на пол — холодно. Снова упрятал голые коленки под одеяло. В келью вполз незаметно келарь Абросим, сказал тихо:
— Ждут с обеда трое новых. Мужик, пои и некий отрок. Просители.
— Откуда?
— С под Алатыря. Надо бы принять их. Мужик могуч — косая сажень в плечах, отрок тоже годен.
— Зови. Скажи — болен я. Велеречием пусть не утомляют.
Келарь отворил двери, впустил Савву, Ефтюшку и Аленку. Она теперь была в кафтане, в портках, в шапке.
Савва опустился на колени перед игуменом, облобызал протянутую руку:
— Окинь оком нас, грешных, милостью порадуй.
— Благослови вас бог, — игумен поднял персты, перекрестил вошедших. — Чего просите?
— Отрока, сына мово, в обитель святую прими.
— Покажись.
Аленка жалась в углу у двери, сделала два шага вперед. Келарь подскочил к подсвечнику, поднял над головой. Осветились низкие своды кельи, в забранных слюдой оконцах тускло отразились язычки желтоватого пламени. Савва глянул на Аленку через плечо и обомлел. Она совсем была не похожа на прежнего Алексашку — от лица, от глаз, от всей ее стати веяло женским, она источала чистоту и нежность, робость и покорность. Не дать не взять — молодая рябинка в пору весеннего цветения.
— Подойди, отрок, ближе. Зовут как?
— Алексашкой, — Аленка топталась на месте, прятала лицо от света — она почувствовала во взгляде игумена неладное.
— Знаешь ли ты, раб божий Александр, что вошедший в обитель сию умирает для мира и возрождается тут под именем новым для единой цели — служить господу. Ибо сказал Спаситель, имя которого носит монастырь, нам такие слова: «Всякий, кто оставит отца своего, и мать, и- жену, и детей, и дом свой — тот есть мой ученик».
— К постригу великому не готов он, владыка, — ответил вместо Аленки Савва. — В служки задворныя прими. Он малость кузнечному делу приучен…
— Кузнецов у меня десяток есть, аще не более, служек работных девать некуда. Обитель наша не кормилище, а дом божий. Грешников округ нас тьма, а кто грехи перед богом замаливать будет? Без мысли о боге пришел ты сюда, старче. По сану твоему сие неприлично.
— Многия скорби с отроком перенесли мы, владыка, на все согласны. Для нас буде имя господне благословенно отныне и присно, и во веки веков. И естми богу угодно — бери его в чернецы.
— А ты?
— Я снова в приход свой пойду, владыко. Меня там паства ждет.
— Где это?
— В селе Аксел, под Темниковом.
— Отец келарь сказывал — из-под Алатыря вы.
— Не понял нас отец келарь. Из-под Алатыря раб божий Ефтихей, а мы бежахом попутно соединились.
— А ты о чем просишь, раб божий Ефтихей?
— На пустошь посади, владыко. — Ефтишка упал перед кроватью на колени. — Землицы дай. Со мною жонка и дочерей четверо. Дома на них надела нет, обнищали совсем. Не откажи.
— Пустые земли есть у нас? — спросил игумен келаря.
— Малость наберем.
— Где?
— Коло трех озер. Далековато, правда…
— Ничего. Завтра проводишь.
— Спаси тебя бог, владыко! — Ефтишка стукнул лбом о пол.
— Идите с миром. А я утомился зело. Немощей стал, — и перекрестив пришедших, игумен откинулся на подушки. Вослед Савве сказал: — А ты перед отъездом еще зайди ко мне. Поговорить надо.
«…Да как Стенько Разин московских стрельцов на бое поймал, привез на Царицын, и ему-де, Стеньке, царицынский соборный поп Андрей говорил и называл Стеньку батюшком, и советовал стрельцов посажать в воду, и называл-де их. стрельцов, мясниками: уж-де нам от тех мясников-московских стрельцов житья не стало.
…Да они же, будучи на Царицыне многажды, слышали, как казаки меж собою похваляют патриарха Никона, он-де патриархом на Москве будет по-прежнему А придя на Москву, Стенька бояр и всяких начальных. людей побьет, а Никона возьмут на патриаршество А нынешнего патриарха казаки бранят матерны».
«…Сказывал-де керенский воевода — вору-де Стеньке Разину самарские жители Самару город сдали»
«… На успеньев день пресвятыя богородицы вор Стенька Разин поутру рано пришел на Саратов И город Саратов жители сдали, и Стеньку игумен Богородицкого монастыря и саратовские жители встретили хлебом солью.
Да августа же 28 дни казаки Стеньки Разина объявились в 70-ти верстах от Синбирска»
«От донских и от яицких атаманов-молотцов паметь Цивильскому уезду разных сел и деревень, всему черному люду: и татаре, и чюваше, и мордье, и черемисе. Стоять бы вам, черные русские люди и татаровя, и чювяша, за дом пресвятыя богородицы, за всех святых, за великого государя супротив бояр, воевод, дьяков и подьячих. А как ис Цывильска к вам придут высыльщики и будут загонять в осад к Цывильску, то вам бы в тот осад не ходить, потому что вас там обманут и всех перерубят. А тех бы вам высыльщиков ловить и привозить ко мне в войско, в Синбирск. А те, которые цывеляне, дворяне и дети боярские, и мурзы, и татаровя, похотев со мной заодно стоять, тех ничем не тронуть и домов их не разорять. А с сей войсковой памяти вам, чернь, списывать и списки отдавать по селам церковным причетникам, дьячкам, слово в слово. И списывая, рассылать по селам и по деревням соцким и старостам, и десяцким, чтобы они, уездные люди, все сию войсковую память знали.
К сей памяти войсковую печать атаман Степан Тимофеевич приложил.
А с сею войсковой памятью послан наш высковой казак Ахпердя мурза Кильдибяков, и вам бы, чернь, ево во всем слушать и спору не держать. А буде его слушать не станете, и вам бы на себя пенять».
«…Приезжал к Синбирску старец от него, Никона, и говорил, чтоб Стеньке итти вверх Волгою, а он, Никон, в свою сторону пойдет. Для того, что ему тошно от бояр, да бояре, мол, переводят государевы семена. И тот-де старец сказывал, что у Никона есть готовых людей тыщ пять».