1
На четвертую неделю после взятия Самары Стенька Разин перенес свой стан из Надеинского усолья под Белый Яр. С ним было двенадцать тысяч повстанцев — первая армия.
Вольница рассыпалась по правому волжскому кряжу от Усолья до Белого Яра, и за четыре недели приведена была в некую стройность. Стенька не признавал никаких других делений, кроме Донских, войсковых. Посему всех, кто вставал под его знамена, он называл казаками либо сынками; казаки сбивались в десятки, десятки в сотни, сотни в ватаги, а ватаги в войско. Итак первое войско встало перед Синбирском, второе войско в шесть тысяч казаков Федька Шелудяк держал около Сызрани, третье войско намечалось сбить из разрозненных ватаг под Саранском.
Круг — средоточие атаманской власти — встал в Белом Яру. Во главе его Разин поставил недавно приехавшего из Астрахани Ваську Уса, знаменным есаулом выбрали Митку Самару, казначеями Лазарка Тимофеева и Янку Панка.
Янка ведал общей войсковой казной, Лазарко хранил личную казну Разина. Он же и был телохранителем Степана Тимофеевича и, где бы тот ни был, всегда находился неотлучно при нем. Разин не любил, когда его называли атаманом. «Атаманов у меня много, а я для всех вас отец родной». И потому звали его чаще всего — батько.
Последние десять дней батько в Белом Яру не показывался, он ушел из стана. В трех верстах от Яра над правым волжским берегом возвышался утёс. Скала саженей тридцать высотой обрывалась круто к воде. Вершина скалы венчалась небольшой круглой площадкой, на которую можно было попасть только через узкий глубокий овраг по двум перекладинам. На площадке Лазарко поставил шатер для батьки, сам приютился в землянке около оврага, у перехода.
Первым сунулся к батьке есаул Митька. Не успел он встать на перекладины, как Лазарко крикнул:
— Сюда не можно, есаул! Думает батько.
— Тут же ветер круглы сутки, — сказал есаул. — Заморозишь ты атамана. По утрам иней бывает.
— Иней в низинах. Здесь сухо.
— Думать, я чаю, и в стане можно. А нам совет надобен.
— Подождешь. В стану батьке никакого покоя нет. Лезут всякие, кому нужно, кому не нужно. Придет время — посоветуетесь.
Потом появился Путилко Дементьев.
— Скажи батьке — казаки ропщут. Корма все пожрали. Приехали атаманы Мишка Харитонов и Васька Хведоров — приказа его ждут.
— Ладно, передам.
Наконец приехал Васька Ус. Тот сурово приказал:
— Давай батьку сюда! Жив ли он?
Из шатра вышел Разин, кивнул Лазарке. «Пропусти».
— Уж не захворал ли ты, батько? — спросил Васька. — Щеки впали, под глазами синь. Хворать не время.
— Здоров я, — Разин сел на подушки, освободил место для Уса. — Чго там стряслось?
— Сидение пора кончать — вперед итти надо. Казачишки от безделья шалить начали, пить. Ахпердя-мурза из Казани приехал, сказывает, что мой старый приятель Юрка Борятинский встречь нам идет. Уж в Крысадаках его войско.
— Где это?
— Меж Алатырем и Тетюшами.
— Пусть идет. Встретим.
— Из Москвы наши люди вести шлют — Юрья Долгие руки уж во Владимире. Идет на Арзамас.
— Добро!
— Казанский воевода тож не дремлет — послал к Кузьме-городу воеводу Баранова. Все путя наши пресечь хотят.
— Не пресекут.
— Долга ты тут, батько, думал, а надумал, я вижу, мало.
— Мало! — Разин вскочил, распахнул шатер, махнул рукой в сторону Волги. — Иди сюда, погляди! Вот она вся Русь перед тобой. И нет ей ни конца ни края. Людей в ней многие тысячи, народов многочисленных не счесть. Поднялись все, как реки в половодье вышли из берегов, хлещут водами во все концы, затопляют землю, рушат все, что надо и не надо. Кто сей водоворот в единый поток устремить может? Я? Ты? Вот вы все к моему шатру бегаете, совета ждете. Думаете, выйдет батько на круг, скажет мудрые слова, и все будет ладно. А у меня голова раскалывается. Я тут часами на волжский простор смотрю, ветер мятежный глотаю, дум передумал множество, а что далее делать — не знаю!
— Ну, это ты напрасно, батько. Мы Астрахань взяли, Царицын, Саратов, Самара у наших ног лежит. Да нам ли…
— Взяли, говоришь. А для чего взяли? Для дувана по казацкому обычаю? Как искони велось — наскочил, пограбил, вынес пограбленное на дуван, разделил — пошел дальше грабить. Теперь перед нами не Саратов, не Синбирск, перед нами вся Русь, Москва! Ну, побьем мы бояр, утопим воевод, дадим народу волю — дальше что?
— Царем тебя, батько, поставим. Крестьянский государь ты будешь у нас.
— Та-ак. Я, стало быть, царем, атаманы и есаулы боярами и воеводами. И что вы меня заставите сделать тогда?
— Ну это будет видно.
— Знаю я! Казачки заставят меня перво-наперво сделать большой, всемосковский дуван. Москву разграбят, боярские именья разделят и разбегутся по своим деревням. Их и сейчас от своих родных мест оттащить тяжко, а тогда…
— Так что же, батько, бросить все, положить голову на плаху…
— Нет! Сейчас мы телами казачков владеем, а надо чтобы и душами. Я долго думал и понял — царское величие богом держится. Недаром сказано — помазанник божий…
— Бог, батько, на небеси, а царя благословляют слуги божьи.
— Вот! Ты пойми — мне свой патреярх нужен. Свой! И не в Москве, а сейчас, здесь. Чтобы люд черный поверил — я божьим промыслом на Москву иду, а не разбойным.
— Ты когда-то про Никона сказывал…
— Сказывал. А где тот Никон? В ссылке он.
— Так чего ж лучше. Он теперь супротив бояр не токмо с нами пойдет, но и самим сатаной. Я так полагаю.
— Верно! Послал я на Белозеро Илейку Пономарева и жду его, как из печки пирога, а от него ни пены, ни пузыря. Может, сгинул, может…
— Погоди, батько. Докладали мне, что пойман некий поп и ищет он того Илюшку у нас. Может быть…
— Что ты раньше молчал. Иди в стан, пусть волокут того попа ко мне. Сам готовь совет — пора уж. Послезавтра — круг.
Давно ушел Васька Ус, а Разин все стоял на вершине утёса и глядел на Волгу, на бескрайние леса левого берега, уходящие. под облака, на орла, парящего в вышине.
О чем он думал в это осеннее-утро? Никто и никогда не узнает. Какие мятежные мысли роились в голове атамана? И мятежные ли?
2
Расставания были тяжкими. Сначала проводили Ефтюшку. Отдали ему мерина, Савва попросил мужика не забывать про Аленку, в случае нужды приютить ее. Второго мерина Савва поставил под седло — для себя.
— Взял бы меня с собой, отче, — тихо сказала Аленка. — Сердце болит — чую, не вытерплю я тут.
— Сама знаешь — еду в места страшные. Одному и то…
— Не забывай меня. Приезжай скорее.
— У меня окромя тебя никого нет. Ты ближе родной мне. Останусь жив — на коленях приползу. Только нн в коем разе с места не трогайся. Из обители уйдешь, у Ефтюшки искать тебя стану.
Савве хотелось обнять и поцеловать ее, но он не решался этого сделать, да и не умел обходиться с женщинами. Аленка поняла, сняла с Саввы ермолку, нежно разгладила седые космы, обняла и трижды поцеловала— в лоб, в щеку, в губы. Потом натянула ермолку на голову, сказала: «С богом», — и пошла, не оглядывась, к монастырю. В воротах ее ждал келарь, глянул на нее как-то подозрительно.
— Владыко приказал оставить тебя при нем. Будешь дрова носить, келью подметать, баню топить. Пойдем, рясу тебе дам, скуфейку на головку остроконечную, поясочек. В рясочке незаметненько будет, кто ты есмь — отрок али отроковица. Монаси нареченна.
От этих слов у Аленки холод по спине: «Неужто догадался?» Келарь выдал исподнее белье, рясу до пят нову, скуфейку тоже новую. Сунул Аленке в руки пояс, сказал:
— Оболокайся. Я выйду.
Это еще больше обеспокоило. Переодеваясь, Аленка думала: «Если поняли, что я девка, — мне тут не жить. Лучше сразу убежать к Ефтюшке. Надо узнать».
— Как тебя звать, почтенный? — спросила Аленка, когда келарь вошел.
— Старец Тит мое имя. Можно звать — отец-келарь.
— Какой же ты старец? Лет тебе…
— И тебя старцем назовут, придет время. Ибо вошедший сюда оставляет за стенами обители юность свою, желания свои и трепет сердца с младостью вместе. И есте он старец, токмо службой богу живущий.
— Скажи мне, отец-келарь, пошто ты келью покинул, пока переоболокался я? Истинно скажи.
— Узнаешь, придет время.
— Куда мне теперь?
— Жить будешь у владыки, в каморке под лестницей. Сейчас святой отец хвор, в трапезную ходить немощен. Будешь ему еду приносить, печку в келье топить, полы подметать. Коль будет надобен совет какой, приходи ко мне безбоязненно. Одно скажу — постригать в чернецы тебя не велено. Пока.
Так началась для Аленки монастырская жизнь.
3
И опять дорога, и снова страхи, заботы: чем пропитать себя, как прокормить лошадь, и как бы не попасть лихим грабителям в руки. Ночевал Савва, как и в прежнем пути, у священников сельских церквей, осторожно выведывал о Разине. Узнал, что взяв Самару, Стенька остановился около Белого Яра, на Великом утесе, что в Жигулях. За два дневных перехода добрался до горного кряжа, на первой же опушке леса был сдернут с седла. Приземистый мужик, широкоплечий, постриженный под скобку, встал над поверженным на землю попом, спросил:
— Куда торопишься, грива?
— К атаману Степан-Тимофеичу влекомый нуждой великой.
— Какая нужда?
— Токмо самому атаману сказывать велено.
— Кем?
— Атаманом же Илейкой Долгополовым, — соврал Савва.
— Где он?
— На реке Юнге, в черемисских лесах.
— Не слышал я что-то про такого атамана. Он с ватагой?
— Нет. Он грамоту атаманову носит.
Мужий почесал в затылке, вложил два пальца в рот, свистнул. Из леса выскочил безусый парень в грязной рубахе, в лаптях. Через плечо веревка, на ней болтается сабля в старых ножнах.
— Проводи попа к есаулу. Смотри, чтоб не убег.
Парень забросил саблю за спину, ловко вскочил в седло:
— Топай впереди.
Шагая по грязной избитой дороге, Савва размышлял: об Илейке он соврал больно кстати. Так скорее можно будет узнать где он сейчас, да и веры Савве будет больше. Надо все время держаться одной черты — он несет от Илейки к Разину важную весть.
А сказать Савве есть о чем.
Есаул выслушал Савву, недовольно изрек:
— Батько хворый. Жди.
Савва хотел было попросить, чтобы ему вернули мерина, но есаул махнул рукой и его вытолкали за дверь. Провожатого и след простыл. Четыре дня Савва слонялся по стану, никому до него не было дела. Пытался узнавать про Илюшку, но ничего толкового не узнал. Одни помнили Илейку Попова, другие сказывали про Иванова, третьи про Пономарева. Долгополова не знал никто. Наконец наткнулся Савва на нового, только что пришедшего с Ветлуги казака. Тот сказал, что про такого человека он слышал в Кузьмодемьянске, и сидит тот Илюшка в тюрьме.
— Может, не Долгополов, а какой иной Илюшка? — усомнился Савва. — Я тут слышал про Иванова, Пономарева, Попова.
— У нашего брата ныне, — сказал казак, — имен и прозвищ, как не собаке блох. Это один и тот же. Знаю я его хорошо. Грамоты от батьки вместе получали.
Весть эта пришла к Савве в самое нужное время. В тот же день его нашел подьячий Янка Ефремов и поволок к атаману.
На утесе было ветрено. Лазарко перевел Савву через овраг, втолкнул в шатер. Степан лежал вниз животом на тулупе с густой белой шерстью. Под локтями атласная грязноватая подушка, кулаки подпирают скулы. Оглядев попа с ног до головы, Разин сказал:
— Ложись рядом. В ногах правды нет. — И откинул полу тулупа. — Да не топчись ты, падай, давай. Разговор длинный будет.
Савва, кряхтя, осторожно прилег рядом, искоса глянул на Разина. Человек как человек — ничего особенного. Густая шапка темных волос, чуть кучерявых. Челка падает. на лоб почти до бровей, перевязана тонким сыромятным ремешком. Глаза ввалились глубоко, усталые.
Нос малость с горбинкой, лицо в морщинах, смуглое. Усы н бородка разномастные. Савва лежит на уровне лица атамана и хорошо видит: волосы в бороде рыжие, черные и седые, вперемешку.
— Долго шел ко мне?
— В пути неделю, здесь торчал четыре дни.
— Илейку давно видел?
— Да как тебе сказать? Давненько.
— Чего медлил? — Разин повернул голову к Савве, широко открыл глаза. — Задержан был?
— Позволь говорить по порядку, атаман?
— Только не ври. Мне сейчас одна правда… Если что — голову снесу. Сказывай.
— Илейку встретил я в Москве, когда он к Усу под Тулу хаживал. Пробивался он тогда к Никону, но не пробился.
— Об этом я знаю.
— Позднее пробился я. Но Никон мне не поверил, и о твоем деле говорить не стал.
— Ну-ну!
— Потом его сослали к Ферапонту на Белозеро. Илейка пошел туда. На обратном пути был схвачен и посажен в крепь. В Кузьмодемьянске.
— Дальше.
— Из узилища мне передал — велел итти к тебе и сказать: Никон твоему делу радеет, но не верит в него.
— Зачем же радеет, коль не верит?
— Не знаю. Этого Илейка не передал.
— Еще что?
— Все, атаман.
Разин долго молчал, потом спросил:
— А ты моему делу веришь?
— Не верил, сюда не пришел бы.
— Сейчас куда пойдешь?
— Хотел бы тут остаться. Возьмешь?
— Попы мне без надобности. Церквей, как видишь, у меня нету. Ты привык владеть крестом, а мои казачки благословляют все больше дубиной.
— Зачем же ищешь путей к патриарху? В его руках крест, а не дубье.
— Не попы на подвиг великий благословляют — патреярхи.
— Но патриарх без попов, атаман, все одно, что ты без казаков.
— Ладно. Вот вы оба с патреярхом — из одного сукна портянки. В суть его мысленно проникни — почему он со мной итти не хочет? Угадаем, может быть, а?
— Чтобы угадать, Никона надо знать. Он человек зело жесток и тщеславен.
— И зело умен, говорят.
— Инако как бы он выбился в патриархи. Но знай, атаман, — жестокость в человеке родит трусость, а трусость, возрастяся, родит еще большую жестокость. Никон напугался тебя.
— Но сказано было — верит. Когда человек верит, ему ничего не страшно!
— Сказано было радеет. А почему? Он тебе этим словом имя свое отдает. Чтобы ты на Москву идучи со своим стягом и его стяг поднял. И коли дело твое высветится, он из ссылки немедля же в Москву прискачет. А коли нет…
— Про стяг это ты хорошо сказал. Следоват об этом подумать.
— Подумай. А я тебе помогу.
— Мудро. Завтра на совете ты моим атаманам-молотцам скажи. Что я, мол, Никона знаю, и он делу нашему радеет.
— А потом?
— Будет видно. Сам-то ты чего можешь, чего хочешь?
— Дней десять тому встретил я коло Ядрина казачишку твоего именем Васька Золотые кудри.
— Знаю. Сидора Рыжика сынок. Послал я его к Танбову с прелестной грамотой…
— Видел я эту грамоту. Писана яко курица лапой. Не разбери-поймешь.
— Ты, поп, полегче, — беззлобно, со смешком сказал Разин. — Эту грамоту я сам писал.
— Тебе, атаман, сабля привычнее. Грамоты поручи попам писать. Меня посади. Мой письменный устав зело лепен.
— Добро. А про Илюшку забыл?
— Он в грамоте не велик искусник.
— Я не о том. Из тюрьмы его следовало бы вынуть.
— Был бы рад… но хил я и слаб.
— Это я и сам вижу. Мы сделаем так: тут меня мурза Кильдибяков ждет. Посылаю я его к цивильской чуваше, мордве и черемисе. Поедешь с ним. Напишем ему память, ты в пути ее будешь множить, во все концы рассылать, всем говорить, что патреярх с нами. Коло Кузь-мы-города, я слышал, ватага есть — останешься с нею и передашь мой указ — Илюшку из узилища вырвать.
А потом бог подскажет, что делать. А сейчас иди. Завтра на совет тебя позову.
Савва встал, вышел из шатра, остановился, вспомнил:
— Был у меня, атаман, справный конь. Казаки твои отняли. Ты бы сказал им.
— Скажу.
На ночлег Савву привели в просторную землянку, накормили, указали место, где спать. Но сон к Савве не шел. Он вспоминал разговор с атаманом, и раскаяние терзало его. Зачем он солгал про Илейку и про слова Никона? Стало понятно, что Разину-очень-важно содействие патриарха, а он, Савва, с легкостью неимоверной сбил атамана своими домыслами. Может, Никон сказал Илейке совсем другое. Вдруг завтра появится в стане Илейка, обман обнаружится, и не сносить Савве головы. Да не это страшно. Ложь его может принести большой вред святому делу. Но лгал ли Савва? Разве не то же говорил Никон Аленке, разве мог патриарх встать супротив бояр, если имел многие тысячи крепостных, сам терзал и мучил их не хуже любого боярина?
Поняв, что ему в эту ночь не заснуть, Савва вышел на воздух. Стан раскинулся на несколько верст вдоль берега Волги. Избы, сараи, бани и овины опустевших деревень, землянки и просто веточные шалаши набиты народом. Горят костры, ползет по остывающей земле дым, всюду шум, гвалт, свист. Где-то на берегу поднимается ввысь песня, задорная, казацкая:
Ехали обозы, да пятеро саней:
С Дону, Дону, да с Дону на Дунай.
Во первых да санях разбойники сами;
Во вторых да санях есаулы сами;
Во третьих да санях атаманы сами;
Во четвертых санях Гришка с Маринкой;
Во пятых во санях один поп Омелько,
Крестом потрясает, а сам восклицает:
Ступайте вы, дети, во чужие клети.
Если бог поможет — попа не забудьте,
Если черт обрушит — попа не клепите…
Савва остановился, прослушал песню, покачал головой. Поют, ну, прямо про него. Истинно сказано — либо к богу он идет, либо к диаволу. И уж коль сатана обрушит — ему, Савве, несдобровать. Теперь об этом думать поздно. Савва махнул рукой и возвратился к сараю, из дверей которого, когда он шел сюда, густо тянуло запахом винного перегара.
Сарай ветхий, покачивается от криков, песен, плясок. Столов нет, пьют по углам прямо на земле. Посредине горит небольшой костришко, крыши над сараем почти нету — доски истопили в этом огне. Люди кричали, спорили до хрипоты, матюгались, иных упившихся подхватывали под руки, выводили на траву. В сарае, к удивлению Саввы, было много баб. Старые и молодые, в чистых душегреях, в потрепанных шушунах, простоволосые и в платках, они повизгивали у мужиков на коленях, ходили от одной мужичьей стайки к другой, приплясывая. В конце сарая, у телеги без оглобель, хлопотал расторопный мужик, по виду купчишко — торговал вином, брагой и водкой. На телеге гора разного добра: зипуны, платки, однорядки, серебряные сосуды, куски сукна — плата за питие.
Казаки подходили к телеге, бросали у кого что есть, забирали в обмен бутыль водки либо кувшин вина, отходили. Морщась выпивали зелье, сплевывали, быстро закусывали чем попало или занюхивали рукавом кафтана.
Савва сначала усомнился — удобно ли в поповском сане, но разглядел в полумраке двух монахов, веселых и шумных.
Один кричал, размахивая руками:
— Придите ко мне все пропойцы и похмельники, и аз упокою вы! Возрадуйтесь питием и возликуйте!
Другой приподнялся на ступицу колеса тележного и густым басом затянул:
— Во-онме-е, убо-огия! Песни безумия воспойте, словеса нелепые воскликните! — И сразу же запел:
На улице диво, монах варил пиво,
Я пиво пивала, меня разнимало:
Бросилась хмелинка во ручки, во ножки,
Пала я, детинка, монаху на груди.
Савва запустил руку за пазуху, вытянул серебряный рубль, шагнул к телеге…
На рассвете хмельной и довольный Савва забрел в какую-то землянку, протиснулся между спящими и захрапел. Проснулся в полдень, в голове гудело. Землянка опустела, только в углу, у оконца, сидел не то портной, не то богомаз в рясе, в монашеской скуфейке. Он лязгал ножницами, что-то кроил из цветных суконных лоскутков. На столике в горшках торчали кисти, пахло краской и самогоном. Савва, надеясь опохмелиться, подошел ближе и увидел, что монашек одевает большую, в аршин величиной, куклу.
Лик куклы был уже расписан, на голову мастер приклеивал черные волосы, под носом висели черные усы, под губами длинная борода. На столике по порядку были разложены: черный клобук с белым крестом, золотистая фелонь, епитрахиль, омофор, палица и скрижали. Все это сделано было искусно, расшито золотыми нитями. Савва сразу догадался: кукла эта — патриарх Никон. Увидев Савву, монашек засуетился, прикрыл рясой кукольное одеяние.
— Иди, отче, с богом, иди. Глядеть сие не велено, — Монах взял Савву за плечи, начал толкать к выходу из землянки.
— Убери руки, инок, — строго сказал Савва. — Я и сам выйду. Токмо у патриарха клобук белый, а ты изладил митрополичьий. И фелони патриархи не носят.
— Разве?
— Истинно. Патриархи носят саккосы.
— Поведай Аз грешный патриарха не видел ни разу.
— Саккос, монаше, суть стихарь, токмо из бархата и тяжелого шелка сшитый, драгоценностями усыпан естмь.
— Спасибо, отче, — монашек смущенно топтался у выхода.
Савва весело подмигнул ему, вышел. Про себя подумал — это вместо вчерашнего стяга.
Лазарко разыскал Савву после обеда. В ту же землянку втащил два больших узла, сказал:
— Велено тебе итти на совет. Переоденься, — и развернул один узел. В узле носильная ряса из сиреневого, тяжелого шелка с зелеными кантами. Обшлага у рукавов из бархата синего, по воротнику низана мелким жемчугом. Под рясой куколь из атласа коричневый, такой носят архиреи и протопопы. И сапоги малоношеные, сафьяновы.
— Откуда это?
— Думаю, из Астрахани, — смущенно ответил Лазарко. — В обозе еле разыскал.
Савва все понял. Быстро скинул свою ветхую рясу, скинул с головы ермолку старую, переоделся. Кивнул на другой узел, спросил:
— Там патриарх?
— Батько сказал, что тебе все ведомо, — еще смущеннее ответил Лазарко и повел Савву по тропинке в гору. Около дубовой рощи Савва увидел не то сарай, не то избу, а вернее — сруб из закопченных бревен. Видимо сюда переволокли два или три овина и из них собрали строение, покрыли хвойными лапами. Внутри по стенам чадили четыре факела, посреди помещения, прямо на земляном полу, были расставлены лавки, столы, стулья. В углу стояла русская печь, не беленая, вымазанная глиной. Совет, видимо, шел с утра, лица у атаманов и есаулов были утомленные, давно не мытые. Разин сидел посредине на резном кресле, перед ним столик на гнутых ножках, свеча в серебряном подсвечнике. Увидев Савву, Разин поднялся, сказал:
— Вот вам, господа есаулы и господа атаманы, посланник от патреярха Никона. Говори, святой отец.
Савва трижды крупно перекрестился, про себя прошептал: «Прости мя, господи, за ложь святую, за ложь во спасение». Поклонился на четыре стороны:
— Принес я вольнолюбивому атаману Степану Тимофеичу, и вам, господа есаулы и господа атаманы, благословение господне от патриарха всея Руси Никона. Велено сказать мне вам, что великий пастырь господен ныне заточен в святого Ферапонта — обитель. Занедужил он там и в дальний путь итти немощен. И сказал владыко, что святому вашему делу он радеет и указует вам перстом своим владычным путь к победе. И дабы знали вы, что он душой и телом с вами, велел патриарх передать вам парсуну с лица своего, яко спаситель наш Исус Христос передал во время оно нерукотворный образ свой ученикам и последователям его. Примите, Христа ради, — развернул куклу и поднес к Разину.
Степан Тимофеевич бережно принял куклу, Лазарко догадался — придвинул стул. Прислонив изображение патриарха к спинке стула, Разин опустился на одно колено, приложился губами к зеленому бархату саккоса. Все шумно встали, сдернули шапки, перекрестились.
На совете атаманов договорились: первое войско берет Синбирск, потом Казань. Второе войско от Усолья идет на Саранск (путь самый краткий) после взятья Синбирска. Туда же пойдет первое войско. Третьему войску — Танбов. Эту армию, пока еще существовавшую в виде ватаг, разбросанных в треугольнике Кузьмодемьянск — Темников — Саранск, Разин решил составить из трех частей. Первую: татарскую, чувашскую и черемисскую — отдать под руку атаману Кильдибякову, вторую. Мишке Харитонову, третью Ваське Федорову. В большие атаманы войска он прочил своего брата Фрола.
Напутствуя Ваську и Мишку, атаман сказал:
— Синбирск и Казань — это наша забота и богова. Без них и перезимовать можно. Но Саранск нам требовается скоро. Через него все путя идуть. Из персов на Москву, из Москвы в Астрахань, в Казань и в тот же Синбирск. Нам за сей вузел треба держаться зубами, тогда мы все путя Москве перекроем. Твоя забота, мурза, — поднять весь Цивильский уезд, всю татару, чувашю и черемису. После Синбирска я поверну на Саранск, тебе отдаю Казань. Станешь там ханом. Бери с собой отца Савву и с богом.
На другой день по легкому инею Ахпердя о Саввой выехали в сторону Цывильска. Атаманы Васька и Мишка направились к саранской черте. Первое войско двинулось на Синбирск.
4
Сколько раз Васька Богданов говорил воеводе По-бединскому:
— Иван Михайлыч, мост на Ангаше разведай. Копится там сила воровская многая, разметать бы ее не мешало.
— Чем разметать? — встревал в разговор Тишка, — Нам укрепы возводить сил не хватает, ров до сей поры не весь выкопан, канаву от реки еще и не начинали.
— Ров нас не спасет, ежели…
— Ныне в лесах ватажки растут, яко обабки после дождя. Ежели каждую разведывать да разгонять… Ко снегу их лутшие мужики из деревень придушат, ибо их те ватаги грабят.
Воевода соглашался с Тишкой. Что проку те ватаги разгонять. Они по лесу разбегутся, возникнут на ином месте.
А на берегах Ангаши кипела жизнь. Кузнецы ковали боевую кузнь: наконечники для стрел, острия для копий, ножи засапожные, запоясные и чехольные, мечи, клевцы и протазаны. Минька до того насобачился, что стал ладить для атаманов кольчуги, шестоперы, бердыши и алебарды.
Илейка гонял лесную вольницу на холм, где «брали город» — сруб, поставленный специально для этого. Учились стрелять из пищалей и пистолей, их хотя и было всего несколько штук, но в бою, надеялись, прибудет.
В один из ненастных дней, когда ватажники (а их уже скопилось более шестисот) хоронились от дождя по землянкам и шалашам, Илейка решил присмотреть место для нового стана. Здесь жить далее стало опасно. Холка Кривой по-прежнему водил свою ватажку на грабеж, после набегов пьянствовал и орал с друзьями песни. Многие из Илейкивых людей поглядывали на разбойников с завистью. Их надо было уводить подалее от Холки и поближе к городу.
Не успел выйти к дороге, как услышал топот. Выскочил из кустов, затаился в канаве. Из-за поворота показалось около десятка всадников. По виду Илья понял — татары. Всадники тоже почуяли людей, из лесу пахло дымом костров, натянули поводья. Поехали шагом, озираясь по сторонам. Скрываться было бессмысленно, Илья вышел на дорогу. К нему подъехал татарин в богатом кафтане, чуть вытянул из ножен саблю, спросил:
— Что за люди? — И кивнул в сторону леса.
— Православные, — уклончиво ответил Илья.
— Сам вижу.
— А ты что за человек?
— Я мурза Кильдибяков. Еду в город Кузьму по делу.
— Ну и поезжай. Мы тебе не суперечники.
— Зачем в лесу живете? Кто за атамана у вас?
— Мы сами по себе. Без атамана.
— В лесу сами по себе только разбойники живут.
— Если бы разбойники, то ты тут вольно не стоял бы.
— Тут впереди мост должен быть? Через реку Аниш.
— Должон быть. Только река Ангаша зовется.
— Это по-русски Ангаша. По-чувашски Аниш. Мне говорили, тут разбойники Холки Косого есть.
— Может, и есть. Уезжай скорее — ищи. Не то свистну.
— Так мы с тобой скоро за сабли схватимся.
— Ты уже схватился.
— У меня мулла есть. Может, ты с ним поговоришь. Он русский.
— Мне мулла, вроде бы, не надобен. Но если хочешь — зови.
— Мулланы алып килегез! — крикнул мурза. От всадников отделился человек, пошел по дороге. Не доходя до татарина, вдруг с шагу перешел на бег, бросился Илье на шею:
— Илейка!
— Савва!
Ахпердя соскочил с седла, оттащил Савву от Ильи:
— Пономарь?
— Он самый! — крикнул радостно Савва. — Мы тебя ищем. Нам сказано — ты в яме.
— Вырвался. А ты давно из Москвы?
— Потом. Это потом. Мурза, вынимай грамоту.
Кильдибяков вытащил из-за пазухи помятый свиток, подал Илье. Тот глянул на первые строки, читать не стал.
— Пошли к костру. Вам обсушиться надо.
Пока собирали круг, Илейка выспрашивал Савву о его скитаниях. Не забыл и про Аленку.
— Она в надежном месте. До зимы ее трогать не будем.
Круг решил — пора брать город Кузьмодемьянск. Савва с мурзой поехали дальше — на Цывильск.
«…Стоял я, холоп твой Юшка Борятинский, в обозе под Синбирском, и вор Степка Разин обоз у меня взял и людишек, которые были в обозе, посек и лошадей отогнал, и тележонки, которые были, и те отбил, и все платьишко, и запас весь отобрал без остатку».
«…Сентября в 6 день Стенька Разин Синбирский острог взял при нем, Левонтии, а он же едва-де оттоль умотался. А князь-де Юрья Борятинской отступил, пошел к Казани. А окольничий Иван Богданович Милославский в городе, в осаде сидит».
«…и уренские стрельцы сказывали ему, Якову, что вор Стенька Разин Синбирск взял и велел служилых людей, имая, всех рубить, а черных людей расспрашивать, отчево хто с Синбирска бежит. И твоих, великого государя, ратных людей, которые были с бою утеклецы, и которые ехали на великого государя службу, всех имают, побивают, и в Синбирск проехать от тех изменников нельзя. Да и многие, государь, дворяня, прибежав на Олатырь, нам, холопам твоим сказывают, что синбирской черты стрельцы и казаки и Синбирского уезду крестьяня, и татаровя, и мордва, и черемиса тебе, великому государю, изменили и синбирян дворян побили, и домы их все разграбили. Да и твоих ратных людей, которые ехали к тебе на службу в полк к окольничьему и воеводе ко князю Юрью Никитовичу Борятинскому, многих по слободам, селам и деревням и по дороге побили и переграбили. Тот вор Стенька по синбирской черте разослал памяти, чтобы те синбиряне и иных городов черные люди наговаривали, чтобы дворян и детей боярских, воевод и подьячих всех переводили и побивали до смерти. И велено вором Стенькой Разиным со всякой деревни по два человека и еще добрых лошадей вести к ему ж, Стеньке Разину.
Те же воровские казаки прибирают к себе всяких чинов людей из уезду из Свияжского: казаки и крестьяня, татаровя, мордва и черемиса — и хотят итти к городу Олатырю. А хто-де с ними пойдет, велели сказывать, что будет жаловане по пяти рублей да по зипуну. А хто с ними для воровства не пойдет, и тех людей всех порубят наголову».