1
Город решили брать в канун Покрова пресвятой богородицы. Резон был такой: встречая праздник, стрельцы непременно упьются, да и воевода со дьяками не удержатся — хмельного воспримут. Перед тем Илейка собрал небольшой советец, чтобы еще раз вспомнить кому и как вершить дело. Первым говорил Шуст:
— С Левкой Мумариным я виделся, договорился накрепко — он со своими черемисами будет взламывать город изнутри. Как только мы запалим округ крепости костры, Левка нападет на стрельцов у главных ворот, размечет их и те ворота расхлябенит.
— По какому знаку? — спросил Илья.
— Это моя забота, — сказал кузнец Минька. — Я проберусь на соборную колокольню и вдарю набат.
— Ты, водохлеб, скажи, как на колокольню влезешь? У собора стрельцы по ночам стоят. Они тебе так вдарят.
— В канун праздника обедня, чай, будет. Я днем в храме спрячусь…
— Вот тебе и чай-чай. Ты же в бегах теперь — заметят.
— Ништо. Середь толпы укроюсь.
— Ну, смотри, — упредил Илья. — Дальше кто?
— Как ранее придумали, атаман, — заговорил Миронко. — Я со своей сотней сразу к воеводской избе, ты к оружейной башне.
— Мое дело — пушки на стенах сбить, — сказал Сорока.
— Холку берем?
— На него надежда, как на прошлогодний снег. Его в город пускать не надо.
На том и договорились.
Минька-кузнец в город проник легко. В стенах крепости дыр незаделанных было немало. Прячась по переулкам, выбрался к храму. Выждал на кладбище, когда началась обедня, втерся во внутрь. Храм был полон. Бочком, незаметно протиснулся по стенке за круглую печь, стоявшую в углу, опустился на колени. Огляделся. Чуть впереди среди черемис молился Левка Мумарин. Отлегло от сердца. Минька втайне от всех очень боялся, что черемис и Левку воевода разгонит по домам. На коленках проелозил меж молящихся, встал рядом с Левкой, шепнул на ухо: «Жди набата. Ночью».
Настоятель храма отец Михаил Кронидов говорил проповедь. Он призывал к смирению, стращал грешников, возвеличивал государево воинство. Минька ждал — вот сейчас поп начнет метать громы на вора и богоотступника Стеньку Разина, но ошибся. Отец Михаил о бунтовщиках не обмолвился и словом. Потом прихожане потянулись к причастию, сгрудились около алтаря. Снова по стенке кузнец пробрался к правому притвору и, когда народ хлынул к выходу, юркнул за дверь притвора, притаился у вешалки, где висела старая церковная одежда. Он знал: правый притвор открывают только на пасху и при приезде архиерея. Скоро храм опустел, отец Михаил вошел в алтарь, снял фелонь, стихарь и орарь. Пономарь загасил свечи и вышел вслед за попом. Минька сорвал с вешалки подрясник, бросил в угол и улегся спокойно.
Пономарь при выходе в святые сени сказал тихо:
— Ты знаешь, святой отец, что Мишка-кузнец в разбойный стан убег?
— Слышал.
— Ныне видел его в храме.
— Остепенился еси, снова в лоно церкви вернулся. Это хорошо.
— Показалось, он в правом приделе остался.
— Сей придел заперт Я сам замок вешал.
— Я большую дверь все ж запру?
— Запри.
Часа за два до полуночи Минька вышел из придела, ткнулся к выходу в церковные сени — на двери громыхнул замок. Кузнец забегал по храму — на колокольню можно подниматься только из сеней Покачал решетки на окнах — прочные, бросился в левый придел — замок. Развалить печную трубу — высоко И тут вдруг в сенях послышались шаги Минька снова бросился в придел.
Загремел замок, дверь открылась, и по каменным плитам гулко застучали кованые сапоги Прикрывая ладонью пламя свечи, в храм вошел отец Михаил. Он уверенно шел к приделу, остановился у дверей, тихо произнес:
— Ты здесь, греховодник?
Минька затаился, прижался в угол.
— Выходи, Михайло. Знаю — ты здесь.
Вытащив из голенища нож, кузнец встал в дверях:
— Ну здесь.
— Напрасно оскверняешь храм святой. Пойдем отсюда.
— Куда?
— Ко мне в избу Пономарь заметил тебя, не дай бог донесет воеводе.
— Ты не думай, отче. Я не грабить пришел.
— Знаю.
— Мне бы…
— Не здесь говорить. Пойдем.
В избе, не зажигая огня, они на носках прошли мимо спящей попадьи, уселись в каморке около стола, заговорили шепотком:
— После обедни пономарь мне говорит: «Знаешь, отец Михаил, что кузнец в разбойный стан убег? А ныне в правом приделе затаился. Не инако, как ризницу ограбить задумал». Я ему пока молчать велел, а сам стал размышлять. Не для того, думаю, кузнец людей из тюрьмы вызволил, не для того в вольный стан подался, чтобы утварь святую красть. Там токмо и ценна плащаница христова в золотом окладе. Ты же не нехристь какой-нибудь, чтобы на святыню руку поднять. И догадался я — тебе колокольня надобна. Верно догадался?
— Верно, отче.
— Промашку сделал ты. Храм на замке, как в звонницу попал бы.
— Бог бы помог.
— Истинно. Внушил мне господь мысль сюда прийти. Иди в звонницу.
— Спасибо, отче. В случае чего — тебя не выдам.
— Знай, раб божий, — я душой с вами. И коль будет надо, яз впереди вольного воинства с крестом в руках пойду. Ибо не кто иной, как служитель господен должен впереди паствы своей итти. Одно знаю: что старая вера, что новая — мужику все равно. Им бы волю обрести…
Ровно в полночь кузнец качнул тяжелый железный язык большого колокола, расплескал над городом тревожные звуки набата. Вспыхнули костры, взметнули над крепостными стенами высокие языки пламени. Левка Мумарин наскочил на сонных стрельцов, черемисы передушили их быстро, раскрыли ворота. Илейка ворвался в город, после короткой перестрелки взял оружейную башню. Миронко повел свою сотню к воеводскому двору.
2
Дьяк Тишка Семенов из кожи лезет вон, чтобы развеселить воеводу. Нутром чует, сукин сын, что Побединский им недоволен. То и гляди — сковырнет его с доходного дьякова места и возведет туда Ваську Богданова. До сих дней пил воевода в меру, а последние две недели не просыхает. Вот и ныне сидит насупившись… молчит, глаза налиты кровью.
— Что, сударь мой, не весел, что головушку повесил? — игриво спрашивает Тишка. — Кручиниться вроде-бы не о чем: крепость мы возвели, почитай, заново, на днях канаву из речушки пробьем, рвы водой заполним и живи — не тужи! Един бунт было вспыхнул, а ты его тут же придавил, воров бросил в яму…
— Бросил! Где они, воры?! На Ангашинском мосту!
Пусть их. Они нам безвредны. Вчерась мужики из Троицы прибегали. Жаловались, что ангашинцы отнимают скотину, рухлядь, жонок в поле ловят. Ну и что?' У мужика всегда кто-нибудь, что-нибудь да отымают и впредь будут отымать, во веки веков.
— А тюрьмы наши пусты, — мрачно заметил воевода. — Что государю доносить будем? Илейку проворонили. А он разинский выкормыш…
— И поведет он чернь на крепость непременно, — добавил подьячий Васька.
— С чем? С вилами, топорами? Супроть наших пушек, супроть стен, рвов! А что касаемо царя-батюшки, так донесем мы, Иван Михалыч, о победном завершении градостроения и добавим, что узников выпустили сами ради окончания укрепы града Кузьмодемьянска. И никто с нас не взыщет. Черемис завтра же пустим по домам…
— А они прямым путем в Ангашино, — не унимался Васька. — Воров там ныне более тысячи, а завтра, глядишь, будет вдвое больше.
— И поглотят они наш город с потрохами, — воевода встал, прошелся по избе. — Нет, Тихон, черемис опускать ни в коем разе нельзя.
— Так они же нас с онучами сожрут. И так уж впроголодь держим.
— Тоже верно. Я день и ночь об этом думаю.
— А може, поднять всех городных? Дать им самопалы, бердыши, пики, да и ударить по сброду, не ожидая пока они сами…
— Надумал тоже? — Тишка тряхнул бороденкой. — Они эту сброю на нас же поворотят.
— Куда ни кинь — везде клин. — Воевода подошел к окну, оперся о косяки, задумался.
Иди на покой, Иван Михалыч. Утро вечера мудренее, — предложил подьячий.
— Пойду, пожалуй. А вы стрельцов досмотрите. Снова, поди, спят.
— Доглядим, батюшка, доглядим.
Воеводе снился хмурый, дождливый день. Злой и недовольный идет он по грязи на канаву… Так и есть— канава не копается, крепостной ров водой не заполнен, людей на работе ни одного. По насыпи на другой стороне рва прогуливаются Тишка-дьяк и подьячий Васька. Оба вроде пьяные. Воевода им грозит кулаком, но Васька вместо испуга крикнул дерзостно:
— Дурак ты, воевода, как есть дурак. Мое дьяково место отдал Тишке, а он…
Далее воевода не расслышал, со стороны канавы грянул гул; в городе, захлебываясь в набатном звоне, надрывался храмовый колокол. Гул приблизился, со стороны реки показался бурлящий, клокочущий вал воды, он катился, сметая все с пути, прорвал недокопаную канавную перемычку, хлынул в ров, заполнил его. Скоро вода начала выхлестывать волны на крепостной вал, сбила воеводу с ног, закрутила, завертела, понесла вслед за валом. Спасать воеводу бросился в ров Васька Богданов, его голова то исчезала, то выныривала из пенно-мутного потока, приближалась к воеводе. «Зачем я надел панцырь? — думал воевода, захлебываясь водой. — Зачем взял саблю? Ведь утону». Вот Васька приблизился, воевода, собрав последние силы, ринулся к подьячему, схватил его за плечи, и оба пошли ко дну. Вода хлынула внутрь, распирая грудь. Воевода хотел крикнуть… И проснулся. В самом деле гудел набат, в окнах опочивальни на слюдяных проемах плясали багряные блики. Воевода вскочил с кровати, поднял раму, высунул голову в ночь. Крепостные стены по всей окружности пылали частыми кострами, около оружейной башни слышались пищальная стрельба, крики. В опочивальню вбежал Васька, бросил воеводе охапку одежды, кольчугу, саблю и шлем.
— Михалыч, беда! Чернь в городе! И черемисы восстали. Стрелецкий голова убит. Что делать будем?
— Как это — «что делать»? — загремел Побединский, просовывая ноги в широкие штанины. — Беги к оружейной башне, держи ее. Без зелья и ядер мы пропадем. Ну-ка, помоги окольчужиться. Пояс где? Где пояс, спрашиваю?
Ворвался в открытую дверь Тишка. Длинная, белая нательная рубаха болталась на дьяке, как на колу, он, словно привидение, воздев руки над головой, орал:
— Воры на дворе, воевода! На дворе, говорю, воры Тот Миронко с ними! — Тишка подскочил к подьячему, оттолкнул его и начал сдирать с воеводы кольчугу. — Бежать надо, бежать. И налегке, дураки! Через приказную избу. Там под полом тайный выход есть.
Воевода взмахнул ножнами сабли, ударил Тишку плашмя по правому боку, крикнул:
— Иди, смерд, в город, собирай стрельцов Башню надо отбить, башню!
Тишка, еще раз крикнув «дураки», высадил ногой раму и выпрыгнул в окно. В горнице грохнула сорванная с нетель дверь, половицы застонали от множества бегущих, в проеме показался Мумарин. Он проскочил, мимо Побединского к окнам, чтобы закрыть ему путь к отступлению, воевода повернулся к врагу, выхватил саблю. Поднял оружие над головой, шагнул к Мирону, но ударить не успел. Левка сзади вогнал воеводе меж лопаток жало копья. Почувствовав удар и страшную боль, воевода успел только подумать про Тишку: «Кольчугу не дал застегнуть, сволочь». И рухнул замертво на пол.
Мирон наискось саданул саблей по шее Васьки Богданова.
На рассвете весь город был в руках повстанцев.
3
А подкоп, и верно, был. Сделали его в пору блаженного Михаила Федоровича царствования. Тогда привычка к подкопам была у всех — ордынцы научили. От этих нехристей в те времена только под землей и можно было скрыться. Этот подкопчик сделали налегке. Пробили глубокую канаву до реки, накрыли плахами, присыпали землей. Тишка знал — выскочит он к воде, сядет в любую лодку — и поминай как звали.
Заткнув за пояс полы длинной рубахи, засучив штаны выше колен, дьяк побежал по подкопу согнувшись. Было темно, душно, сыро. Пахло плесенью, гнилью. Плахи над головой потрескивали, и Тишка испуганно подумал рухнут перекрытия и похоронят его гут навечно. Чем дальше дьяк бежал, тем спертее был воздух, а на дне подкопа — больше было и грязи Казалось, прошла целая вечность, пока не потянуло издалека свежим духом, а впереди не забрезжил свет. Вот оно, отверстие, прямо над головой, по краям свисала мокрая трава, шуршали, падая вниз, капельки воды. Тишка просунул в дыру руки, оперся на локтях и рванулся вверх. Ударил в глаза свет костра, истошные крики резанули слух, несколько пар рук протянулись к нему, вырвали из ямы, приволокли к огню. И понял Тишка — до реки далеко, а дыру эту промыла осенняя дождевая вода. Перед ним возникло лицо Ивашки Шуста, потом дружный хохот грянул вокруг костра.
— Ты что же это вытворяешь, водохлеб? Я к тебе в гости, а ты в нору. Нехорошо, Тихон, ай нехорошо. Мы думали, у тебя брага-пиво на столе, а ты в одних исподниках под землю. Грязный, мокрый. Ну, сынки, подсушим трошки дьяка?!
Те же сильные руки схватили Тишку за руки и за ноги, подняли над полыхающим костром, растянули. Огонь лизнул голое брюхо дьяка, Тишка взвыл от боли.
— Перевернули, сынки! — скомандовал Ивашка. — Спинку надо погреть. Иззябся дьяче.
Меж рубашкой и телом мгновенно возникла горячая прослойка пара, ошпарила спину — дьяк завизжал, как поросенок.
— Мечи его в огонь, что с ним чачкаться! — крикнул кто-то, но Шуст рявкнул: «Рано!», — велел поставить дьяка на ноги.
— Служить нам будешь?
— Живот положу, коли пощадите, — стуча зубами ответил дьяк. — От ярости вашей бежахом и…
— Ладно-ладно. Волоките его в приказную избу.
Приказная изба натоплена жарко, печку не успели скутать, на поду еще тлели, стреляя голубыми огоньками, уголья. Ивашка велел подбросить на угли дров, оседлал скамейку, приказал:
— Найди, друг мой Тихон, бумаги, где ты записывал тюремщиков, беглых грацких и посацких людев. Быстро!
Тишка рванулся к сундучку, открыл его и дрожащими руками начал перебирать бумаги.
— Посвети ему, Гаврюха! — Расторопный мужик вырвал из горнушки пук лучины, запалил одну, поднес к сундуку.
— Все тут? — спросил Шуст, когда дьяк подал ему пачку листов. — Смотри, если утаишь — поджарю.
— Более нету.
— Добро! — Шуст встал, метнул бумаги в печку. Из чела полыхнуло светом, дымом, списки сгорели мгновенно. — Теперь ищи крепостные бумаги, долговые расписки, земельные, тягловые приказы.
— Может, весь сундук в огонь — и вся недолга! — предложил кто-то.
— Это не годится. У дьяка, поди, анбарная книга есть. Что где лежит, как хранитца. Есть, дьяче?
— Есть. Вот она, книга.
Бросив в печь вторую, более объемную пачку, Шуст взял амбарную книгу, углубился в нее, начал читать:
— Пятьдесят пудов солонины. Где это?
— В погребе, на Песках, — готовно ответил Тишка.
— Шестьсот пудов зерна ржанова, сто яровова…
— Это в житнице. Анбары у откоса. Муки тридцать мешков там же.
— Сльмпь-ко, Иван, — шепнул Шусту Гаврюха. — Видел я в городе Косого Холку. Кабы он эту солонину…
— Беги. Найди атамана, скажи.
На востоке, за Волгой, над лесами поднялась, заалела узкая полоска зари. Илейка на коне метался по городу, наводил порядок. Поставил на новое место пушки, разделил по-разумному все оружие, какое было, расставил сотни по нужным местам. Гаврюха нашел его около двора, передал слова Шуста. Илейка рванул повод, поскакал к откосу. Себе вослед крикнул:
— Миронка с сотней за мной пошли!
У житного амбара все двери настежь, кругом десятка полтора подвод. Мужики словно муравьи таскают на хребтах мешки, грузят на телеги. Илейка поднял коня на дыбы, крикнул:
— Стой! Кто позволил?
— Я велел! — Перед ним возник Холка, сверкнул глазом, вырвал из ножен саблю. — Город наш, хлеб наш же!
— Ты, кривая собака, где был, когда город брали?! Под мостом сидел! А у меня сорок убитых, столько же раненых. А грабить первый! Уходи!
— Не мешай, Илья, изувечу! — Холка взмахнул саблей, бросился к коню. Атаман вырвал из-за пояса пистоль, выстрелил. Холка охнул, уронил саблю и, словно спотыкнувшись за корягу, упал под ноги лошади. Люди его, побросав мешки, схватились за оружие, двинулись к Илейке. Но сзади раздался топот, и над откосом на фоне предрассветного неба возникли темные силуэты скачущих всадников. Это шла Миронкова сотня…
Утром созвали круг. Илья объявил Кузьмодемьянск вольным городом, повстанцев — свободными казаками. Воеводой в городе поставили Ивашку Шуста, есаулом Сороку. Управлять всеми делами будет казачий круг. Иного способа правления Илейка не знал.
«Государю царю и великому князю Алексею Михайловичю холопи твои Петрушка Урусов с товарищи челом бьют.
В нынешнем во 179-м году сентября в 15 день послал я с устья Казани-реки товарища своего воеводу Юрья Никитича Борятинского для выручки Синбирска.
Сентября-де в 20 день за Свиягою-рекою под сельцом Куланги дождались его воровские казаки, татаровя, чюваша, и черемиса, и мордва — больше трех тыщ пеших и конных людей — и был у нево с ними бой. И тех воров побили, языков взяли 67 и велел он тех языков посечь и перевешать, а иных расчетвертовать и на колья рассажать.
Да сентября же в 24 день под татарскою деревней Крысадаки был бой, воров взято 36 человек, и велел князь их посечь и перевешать.
Сентября же 28 дню учинен был бой под мордовскою деревней Поклоуш, тех воров казаков, чювашу, и черемису, и мордву он побил, взял языков 38, велел их посечь.
Через день пришел он к черте в городок Тогаев, и с того городка пошел во Мшанеск, а ис Мшанску пошел к Синбирску по Крымской стороне, в день 1 октября пришел к Синбирску за 2 версты.
И вор Стенька Разин собрався с ворами, с великими силами и начал на него наступать. И воевода с твоими, государь, ратными людьми разобрався и пошел против вора Стеньки Разина, сошелся с ним сажень в 20-ти и учинил бой. И был бой, люди с людем мешались, стрельба на обе стороны из мелкого рузкья и пушечная была в притин. И в том бою ево, вора Стеньку, сорвали и прогнали.
А ево, вора Стеньку, самово было жива взяли, и рублен саблею, и застрелен ис пишйли в ногу, и едва ушол. И разбили их всех порознь, а вор Стенька побежал к валу и башню запер. А бились с тем вором с утра до сумерек. И на том бою взято языков 120 человек, 4 пушки, 14 знамен, литавры.
И на него, на вора Стеньку, пришло такое страхованье, что он в память не пришел и за пять часов до свету побежал на судах с одними донскими казаками. И астраханцов, и царицынцов, и саратовцов, и самарцов покинул у города. Обманул их, велел стоять, сказал им, бутто он пошел на твоих ратных людей. А сам он пошел бежать вниз по Волге…»
«…А только бы приходом своим не поспешил князь Юрья Никитыч Борятинской, и Синбирску было бы конечное разорение за малодушеством. Им бы никак от воровских казаков не отсидетца, потому как за вором было с 20 тысяч…
…Если бы пришел к Синбирску кравчий и воевода Петр Семенович Урусов, и вору бы Стеньке утечь было некуда, и черта была бы вся в целости. Города Алатор и Саранск и иные города до конца разорены бы не были. И то разорение все учинилось от нерадения к великому государю князь Урусова…
…Вор Стенька Разин от Синбирска бежал ранен Сечен саблею по голове, да нога права пробита от пищали».