БУНТОВОЕ ВРЕМЯ
«В числе пленных к князю Юрию Долгорукому была приведена одна монахиня в мужском платье, надетом поверх ее монашеского одеяния. Эта монахиня начальствовала над семью тысячами мужчин и храбро дралась до своего пленения».
АТАМАН АЛЕНА
1
Начались осенние утренники. На монастырском дворе вода в лужицах затягивалась тонким ледком, прозрачным и хрустящим.
Монахи пилили-кололи дрова, к зиме готовились. Молились богу мало, службы в монастырской церкви были редки, только по воскресеньям. Или оттого что болел игумен, или. оттого что много было работы. На подворье рубили капусту, солили огурцы, перемалывали зерно на муку.
Аленка все время жила в тревоге. Исправно топила печи, подметала келью, бегала в трапезную. Игумен ел мало, ниши хватало и ей. Антоний с ней почти не разговаривал, изъяснялся знаками. Махнет вяло рукой вниз— останься здесь, отмах в сторону — выйди.
Хворь хворью, но дела игумен не оставлял. Нелепом приходил в келью келарь. Всякий раз он непременно заходил в каморку Аленки и вел ее с собой. Докладывал сначала о делах сделанных и не сделанных за день, потом говорил о провинностях монашьей братии. Аленка бегала за провинившимися, расправлялся с ними игумен жестоко. Чаше всего он наказывал поклонами. За самые легкие проступки триста поклонов, за большие пятьсот и тысячу. Сначала Аленка считала такое наказание пустяковым. Но потом увидела — это страшно.
Следить за исполнением наказания игумен стал посылать ее. Повинного монаха приводили в часовню, он должен был перекреститься, упасть на колени, коснуться лбом холодных каменных плит, встать. Это один поклон. После двухсот поклонов монах начинал пошатываться, к тремстам он еле поднимался, подолгу лежал, уткнувшись головой в пол. Пятьсот поклонов выдерживали немногие, тысячу — никто. Обессиленного грешника выносили во двор, обливали водой, потом снова волокли в часовню. До утра делалось так раза три-четыре. Утром — на работу. Аленку упредили: если она, жалеючи, будет сокращать счет — рядом поставят ее. Поскольку поклонщиков чаще всего было несколько, Аленка считала честно. Боялась — вдруг проговорится кто-то из наказанных, донесет игумену.
Еще мучительнее было смотреть на правеж монастырских крепостных мужиков да тягловых крестьян, каким стал теперь Ефтюшка. Игумен за всякую провинность, за недоимку, за долги клал мужиков под батоги. И поняла Аленка — этот святой человек не лучше, а хуже Андреяна Челишева. И если он догадался о ее тайне — добра ей от него не ждать. Не скрыться ей и у Ефтюшки. Из-за нее он раздавит этого бедняка, как мошку. Где прожить ей до прихода Саввы? И придет ли он?
Может, унять игумену хворь, может, ради своего здоровья он продержит ее в покое до зимы? В котомке у Аленки было запасено немало сухих трав и среди них два могучих лекарственных растения: зверобой и девясил. И пошла Аленка к келарю.
— Котомчешку мою отдай, — сказала.
— Зачем?
— Владыке хочу помочь. Есть у меня там коренья зело добрые. Может, согласится? Молитвы все одно не помогают.
— Ладно, спрошу, — келарь сходил в кладовку, принес котомку.
— И водки мне немного дай. Я пока настойку сделаю.
Через день игумен оставил Аленку вечером у себя. Сказал:
— Погибаю я, иноче, совсем Охоты ко вкушению яств нет, тошнота мучит велия, обессилел. Келарь сказал— исцелить меня можешь ты. Сие верно?
— Попытаюсь, владыко, — Аленка принесла склянку с настоем, налила в ложку, велела выпить.
— Что за снадобье, не скажешь ли? — Игумен взял ложку, понюхал. — Греха в нем нет ли?
— Сие, отче, зверобой. Трава от девяносто девяти болезней.
— Зверей, стало быть, бьет? А я не зверь.
— В Москве говоривал мне грецкий лекарь Ёйль, что истинное имя у травы джеробай, что по-восточному — целитель ран. Пей, не боись.
Игумен перекрестился, влил настой в рот. Через полчаса боль в животе утихла, и он уснул. Утром Аленка снова налила настою из другой склянки.
— Это девясил. Кто восприемлет — девять сил появляется у него.
— Это тоже грецкий лекарь сказал?
— Это я сам знаю. У меня отец болел, тогда я к травам привык.
— Исцелил отца?
— Не успел. Его барин батогами забил.
— Вот оно как! — Игумен задержал ложку около рта, но Аленка подтолкнула его под локоть, снадобье выплеснулось в рот. — А поп как же?
— Какой поп?
— Тот, что привел тебя сюда.
— Он мне духовный отец, — нашлась Аленка. — Как и ты. Поешь теперь. — И пододвинула к игумену плошку с едой.
Игумен хотел было расспросить инока дальше, но от жареной утки исходил такой запах, что не утерпеть. Снадобья начали показывать свою силу.
Через неделю Антоний прочно уверовал в силу трав — здоровье его пошло на поправку. С Аленкой он по-прежнему был ласков и если расспрашивал ее, то только о травах, об их целебном назначении. Рассказы записывал в книжицу.
— Есть трава тысячелистник. Ее тебе тоже надо пить. Она в брюхе еду варить помогает, останавливает кровь в ранах. Есть аир болотный. Хорош от зубной боли, от десен гноения. Ушибы и опухоли полынью лечи, изжогу мятой. Чирьё целебствуй цветами — ноготками, гной — таволгой. Для ран свежих — лучше подорожника нет. А еще для этого хороши мать-мачеха, крапива, рута, горчавка.
Так в лечении, в разговорах прошел месяц. Игумен встал, ходил по монастырскому двору, потом уехал по наделам. Аленке совсем без игумена делать нечего. Первые два дня ходила по монастырю, осматривала ворота, степы. Поняла — монастырь все одно, что тюрьма — не убежишь. У ворот сторожа, па стенах монахи с пищалями, пушкари. Однажды, проходя по двору, услышала у ворот шум. Подошла, глянула, а под сводами Настя. Монахи-сторожа пустили ее в калитку и, кобели, тискали, пытались целовать. Настя отбивалась руками и ногами, бранилась по-мордовски. Монахи ржали, как жеребцы, лезли ей за пазуху. Аленка подбежала, крикнула:
— А ну, отпустите ее! Инако игумену нажалуюсь.
Монахи ринулись к воротам, один задержался, зло спросил:
— А тебе-то она зачем? Куда ты повел ее?
Аленка показала сторожу кулак, увела Настю в келью. Там, торопясь, Настя рассказала, что послал ее отец, чтобы упредить. У трех озер появился пристав из Москвы, допытывался у отца: куда девались приблудшие к нему поп и девка. Ефтишка мог бы соврать, но около него в тот час был игумен, и пришлось сказать правду. Игумен обещал приставу все узнать и, если под видом пария скрывается девка, — задержать ее и выдать.
Яков Хитрово был прав — приказная машина пущена, ее не остановить. Царю, чай, теперь не до колдуньи-девки, он, может, забыл про нее давно, а указ был, пристава по земле шастают, ищут девку и найдут.
Пока Аленка раздумывала, как ей бежать из монастыря и куда бежать, приехал игумен. Аленка по взгляду поняла — по ее душу приехал владыко. А тот позвал келаря, сказал:
— Ни из ворот, ни в ворота — никого! Пушки на стены поставить, пищальников круглые сутки со степ не убирать.
— Что стряслось, владыко? — спросил Тит.
— Воры Кузьмодемьянск взяли! То и гляди у нас будут.
— Господи боже, сохрани нас!
— Монастырских тяглецов будто подменили. Платить за пустоши никто не хочет, в Ярминске-селе мужики накинулись на меня — еле ноги унес. И еще новость: по повелению государя ищут девку-колдунью, и девка эта у нас в обители.
— Я догадывался, владыко. Это твой служка Ляксашка.
— Догадки мало. Надо истинно узнать, что он — девка. А то приставу донесем, а у него окажется… Смех и грех будет.
— Мало дел. Позову я его, да и посмотрим.
— Удумал тоже. Два мужа разоблачают третьего. Для чего? Вели истопить баню, вот тут его раздеть как раз кстати.
Аленка топила баню и все время думала, как бы вырваться отсюда. И надумала. Наносила воды, выскребла косарем полы до желтизны, раскалила каменку докрасна и шмыгнула к задним, запасным, воротам. Сторож было загородил калитку бердышом, но Аленка сказала, что владыка повелел принести в баню можжевельника. Такое бывало и раньше, потому калитка открылась. Аленка наломала в лесу охапку можжевельника, вернулась в баню, разбросала пахучую хвою по полкам, сбегала в каморку, собрала свои пожитки в котомку. Она рассчитала так — в баню игумен пойдет вечером, залезет в мойную, а она тем временем выбежит к воротам, вроде снова за можжевельником, страж в темноте ее котомку не заметит, выпустит.
Антоний, не глядя на Аленку, прошел через предбанник, скрылся в клубах пара, хлынувших из раздевальни. За ним вскочил туда же келарь Спустя минуту он вышел, сказал тихо:
— Иди туда. Владыко велит.
— Зачем? — так же тихо спросила Аленка.
— Спинку владыке потрешь, веничком похлещешь.
— Не пойду я!
— Что ты, что ты, — зашипел келарь. — Владыка ныне так зол, так зол. Иди!
— Отчего зол?
— Стенька Разин Кузьмодемьянск взял.
— Далеко это?
— Верстов двадцать отсюда.
— Вот как! Ну ладно, — Аленка скинула рясу, спустила портки, осталась в рубахе и подштанниках, открыла дверь. Келарю сказала: — Ты иди, Титушка, иди. Я владыке спинку потру, веничком его поглажу.
Антоний лежал на полатях вниз животом, над ним клубился пар.
— Разболокайся, — сказал он кратко и вроде ласково.
— Ничо. Я так.
— Не стыдись. О том, что ты девка, мне ведомо.
— Тем паче. Я греха боюсь.
— Тебе не греха надо бояться, а царского пристава.
— Перед царем у меня вины нет.
— Зачем тогда в портки спряталась?
— Затем, что колдуньей меня сочли. А я разве тебя колдовством вылечила?
— Чтоб я тебе поверил, и ты доверься мне, — игумен спустился с полатей. — Покажись!
— Ты что, девок отродясь не видывал? Где же святость твоя? — спросила Аленка, наливая в шайку крутой кипяток.
— Ни Авраам, ни Исаак, ни Иаков не гнушались женскими прелестями, а для нас до сих пор святыми остались. Я токмо гляну на тебя. Ну?! — Игумен проворно подскочил к Аленке, рванул рубаху за ворот. Аленка с силой оттолкнула его, он поскользнулся на мокром месте, рухнул на пол. Подняв шайку, Аленка плеснула кипятком на рыхлое брюхо игумена. Антоний взвыл волком, дверь распахнулась, в мойную ворвался келарь Тит. Он не успел ничего разглядеть в парном тумане, мелькнула перед его лицом липовая шайка, хлестнула по глазам крутым кипятком.
Аленка перескочила через завизжавшего келаря, набросила на себя рясу, вырвалась во двор. Мимо нее пробежал монах и, стараясь перебить крики и вопли игумена и келаря, завопил:
— Влады-ко-о! Стенька Разин у обители!
Около задних ворот страж захлопнул калитку перед носом Аленки, крикнул:
— Куда лезешь, дурной! Воры за воротами!
2
Взятие Кузьмодемьянска всколыхнуло всю округу: от Свияги до Суры по правому берегу Волги, от Кок-шаги до Ветлуги по левому. Если раньше мятежные люди Поволжья опасливо, кучками или в одиночку, тянулись в леса, то теперь к Кузьмодемьянску хлынули людские потоки со всех сторон. Шли лесные ватаги, брели беглые одиночки, срывались с места целые деревни. Поднялись почти все горные черемисы уезда, нарастал через Волгу приток луговых черемис. Опустели земли Спасского и Троицкого монастырей, поднимались монастырские крепостные Семиозерной, Раифской и Мироносицкой обителей.
Атаман Илья Иванович Долгополов не успевал считать свое войско, распределять пришельцев по десяткам, сотням и тысячам. Всех инородцев он отсылал к Мирону Мумарину. За какую-нибудь неделю в городе скопилось около 15 тысяч повстанцев. Причем русских 6 тысяч, инородцев 9.
Все оружие, какое было в городе, расхватано, к концу подходили житные запасы.
В один из вечеров Илейка собрал сотенных и тысячных атаманов на совет.
— Ну, господа атаманы, пора дело делать. Будем тут сидеть, нас казачки с портянками сожрут. Уже потихоньку грабить своих же мужиков начали. Надо разбегаться. Я мыслю так: тысячный атаман Ивашка Сорока пойдет на Цывильск…
— Ходил уже, — хмуро заметил Сорока. — У Чебоксар по мордасам надавали.
— Ты, калена вошь, без спросу ходил, со своей тысячей. А на Цывиль надо вести тысячи три. Надо пушки брать. Дадим тебе две.
— Это иной разговор.
— Я пойду на Ветлугу. Две пушчонки возьму да пять тыщ войску. Мирон со своими черемисами на Свияжск.
— Може, лучше на Ядрин? — предложил Иван Шуст.
— В те места Степан Тимофеич свое войско повел. Туда нам вклиниваться не велено. Ты, Ивашка, оставайся в городе и если чуть чего — шли гонцов. Цывиль, Сура, Ветлуга — это как бог велит, а ты со своим городом всему войску подпора. Кузьму-город нам отдавать никак нельзя. Это помни.
— Послушай, Илья, — Мумарин подошел к столу, — Пришли ко мне из деревни Коптяковы и из деревни Кадышевы трое: Янсайко, Юванайко да Атюйко — крепостные Спасо-Юнгинского монастыря. Говорят, что у архимандрита Антония много муки, зерна и прочего запасено. Может, пусть сходят?
— Дай им сотню Акпарса в придачу. Зерно и мука нам надобны.
После совета мятежное войско разделили начетверо.
3
Савва, пока ездил с мурзой, время даром не терял. По пути заскочили они в Семиозерную пустынь, напугали до полусмерти игумена, забрали у него всю бумагу, что была, и начал Савва строчить «памети». Чуть не в каждой деревне оставляли они разинские письма, двигались к Цывильску. Как-то на длинной лесной дороге, которой не было конца и края, они разговорились. Савва спросил:
— Пошто ты крюк большой делал? В Цывильск бы от Тетюшей, да напрямую, — куда ближе.
— Людей надо больше увидеть, это самое, паметей больше отдать. И еще скажу — есть у меня середь чуваш, это самое, родовое гнездо Ахпердино. Давно там не был — надо заехать. Там у меня пятьсот душ, это самое…
— Вот ты — и мурза, и богат. Что тебя к Разину кинуло?
— Злость моя, обида.
— Кто тебя обидеть мог?
— Я, это самое, не совсем татарин буду. Больше половины, это самое, я чуваш. Отец мой чувашский князь был, женился на татарке. Умирая, сказал: «Ты, Ахпердя, это самое, веру Магомета возьми, на татарке женись, тогда, это самое, большим человеком от Казани станешь. Я веру мусульманскую взял, на татарке женился, а большим человеком от Казани не стал. Мне еще хуже стало. Казань меня теперь чувашином считает, а чуваши, это самое, татарином. Ни от кого мне корысти нет, я беднеть стал, безвластен стал, и мурзой я от Стеньки Разина зовусь. А так я кто? Тьфу! А Степанко-атаман обещал меня ханом Казани поставить. Ыых! Если я ханом стану — я татар в баранин рог скручу, чуваш скручу, русских с наших земель выгоню…»
— Одначе Степан Тимофеич тоже русский, да и казаки…
— Стенька в Москве царем, казаки на Дону будут, а вся Волга Ахперде будет. Столицу ханства в Ахпердино построю, в Казани только махай варить буду.
— Но Степан мужикам волю обещал.
— Много ты понимаешь, курак![3] Степанко, став царем, про свои обещания забудет, а я и не обещал ничего никому.
В Ахпердине мурза еще больше разгневался. Из подданных ему полтыщи душ в селе осталось не больше ста. Остальные, пристав к какому-то атаману, ушли к Цывильску. В соседнем селе у Ахперди конный завод был, триста рысаков накопил мурза, где они? А может, те же его крепостные на коней сели и уехали.
— Ты, курак, дальше на Цывильск иди, — сказал он Савве. — Я пока тут останусь. Бараний рог крутить буду. Моих мужиков там увидишь, скажи, это самое, пусть домой скачут, пусть…
— А кто тогда Цывильск будет брать?
— Степанко возьмет. У него казаков много.
Савва ничего не сказал мурзе, оседлал своего мерина и поехал обратно. Путь его лежал на Юнгу, к Аленке.
4
Акпарс Ковяжев к Илейке в ватагу пришел, когда тот только встал у ангашинского моста. Сказал: чей он сын, того не помнит, а хочет воевать за черных, простых людей. Соврал мало-мало. Когда-то на горной черемисской земле жили три сына лужавуя Туги: Акпарс, Ковяж и Янгин. Владели они всем горным краем, пожалованным им Грозным-царем. Янгин погиб рано, Акпарс детей не имел, а у Ковяжа остался сын — тоже Ковяж. И тот Ковяж первенца своего назвал Акпарсом — в честь своего дяди. А тот в свое время считался князем — узнают об этом в ватаге, пожалуй, и не примут, поскольку па князей, воевод черные люди больно злы были.
Дали Акпарсу сотню, и вот первое дело поручено — сходить на Юнгу, потрясти мало-мало архимандрита, все награбленное у бедняков — отнять. По пути к ним пристали еще сотни полторы черемис, над ними Акпарс поставил Янсайку и Юванайку.
К монастырю подъехали, когда начало смеркаться. Раньше в этих местах Акпарс не был, но Янсайка сказал ему, что стены у монастыря кирпичные, высокие, ворота из дубовых брусьев с железом. Взломать их ничем нельзя, можно только обвалить хворостом и зажечь. Акпарс почесал за ухом — крепостей ему брать не приходилось. Да и никто из повстанцев толком не знал, как они преодолеют высокие стены.
Монастырь стоял на возвышенности и был похож на крепость. На темнокрасных стенах бойницы, вокруг стен ров.
Акпарс послал Янсайку и Юванайку с сотнями влево и вправо, сам решил заняться воротами. Сперва послал двоих к калитке. Велел постучать, если откроют — ворваться. Двое, оставив лошадей в лесу, вышли на открытое место. В предвечерней тишине грохнуло два пищальных выстрела — высокий парень упал у ворот замертво, другой, что был пониже, прихрамывая, побежал назад.
Акпарс еще раз почесал за ухом и приказал вынимать топоры из-за поясов и рубить хворост. На лесную опушку выдвинул лучников, велел им, как потащат хворост к воротам, ослепить бойницы градом стрел. Хворост нести набрал человек сорок, велел им бежать быстрее, всех перестрелять не успеют. По знаку ватажка хворостенников ринулась к воротам. Не успели- люди пробежать и пяти саженей, ухнула со стены пушка, ядро ударило в бежавших, высекло из камней мостовой сноп искр, завертелось, ломая хворостенникам ноги. Бросив хворост, черемисы ринулись назад. На мостовой осталось человек десять раненых и убитых.
К Акпарсу подошел Юванайка, сказал:
— Я обратно к Илюшке-атаману поеду. Пушку буду просить.
— Погоди. Придумать надо что-то.
— Пушку нам не дадут, — заметил Атюйка. — Надо всем бежать, к стене прижаться — там ни пушка, ни пуля не возьмут.
— Ночи дождаться, — предложил кто-то. — В темноте не видно.
Акпарс думал про себя: «Теперь люди под пули не пойдут. Придется самому вперед бежать», — и еще раз почесал за ухом. Подозвал к себе свою сотню, Юванайка с Янсайкой тоже подошли.
— Я вперед пойду — вы за мной. Янсайкова и Юванайкова сотни за нами вслед, и разбегаться вдоль стен по обе стороны. Кто боится — сразу отойдите, чтобы не мешать.
— Хворост на головы ставьте, — посоветовал Атюйка.
Маневр удался. Пушка ударила вторично, когда первая сотня уже проскочила под ворота, а вторая еще не пошла вперед. Залп пищальных выстрелов тоже заметного урона не нанес, а дальше стрелять было нечем, пищали перезаряжать надо. Вторая и третья сотни, сбросив хворост у ворот, прижались к стенам справа и слева Кто-то начал высекать огонь. Вот задымился трут, поджег сухую веточку, с нее огонь перенесли на хворост. Пламя весело запрыгало с ветки на ветку, костерок начал дышать. Уже занялись тоненькие сучки, перебрасывая огонь на толстые. Стены молчали — стрельбы не было.
Вдруг вверху что-то зашумело, и холодный водопад ударил по костерку, по шапкам, по плечам. Треснув, свалилась на мостовую бочка. Люди взвыли — мокрый хворост не зажечь, бегать за сухим — перебьют по одному «Юмо серлаге, — подумал Акпарс, — не умеем мы воевать, что делать дальше, не знаем».
За воротами что-то брякнуло, наверное, щеколда, потом что-то упало тяжелое, и вдруг створки ворот со скрипом начали расходиться. Молодой монах, ухватившись за тяжелый створ, оттолкнул его и крикнул:
— Проходи, мужики! Бей монахов!
И хлынул мимо Аленки людской поток под своды ворот, начал растекаться по двору во все стороны. Гле-то хлопнуло несколько выстрелов, кто-то заорал истошно— обитель наполнилась криками, звоном колоколов, выстрелами, шумом и гамом сотен голосов…
Около Аленки очутился молодой парень, обхватил ее за плечи, прижал к груди, поцеловал, заговорил горячо на непонятном языке.
— Ты што сопли распустил? — Аленка оттолкнула парня. — Воевать надо, а не целоваться. Беги, давай.
Парень крикнул «Паснбе!», — ткнул Аленку в плечо, убежал.
Боя в монастыре, почитай, не было. Монахи в темноте разбежались, ушли задними запасными воротами, убоясъ расправы.
Акпарс всю ночь был в заботах: останавливал попытки к разграблению, ставил дозоры, осматривал кельи — нет ли где засад. Только на утре вспомнил про молодого монаха, который открыл ворота. Послал Атюйку разыскать его, поскольку видел, что Атюйка с ним разговаривал и обнимался. Атюйка вернулся не скоро:
— Не нашел я монаха. А вот девка есть. Коасивая.
— Веди.
— Да не идет. Я по-русски понимаю мало, но она вроде говорит — если твоему атаману надо, пусть сам придет.
— Ну, пойдем к ней.
В келье игумена темно, только тябло со множеством икон освещает маленько лампадка. Когда Акпарс и Атюйка вошли, девка лежала на кровати.
— Свет зажги, — добродушно попросил Атюйка.
— Сам зажги. Свечка на столе.
Акпарс нащупал свечу, по шее ее к лампадке.
Когда келья осветилась, девушка уже поднялась, села к столу. На столе лежал пистоль, в углу стояли две пищали, на кровать брошена сабля.
— Ты атаман? — спросила девка.
— Сотник.
— Из города?
— Да.
— Сотник, а воевать не умеешь.
— А ты отколь знаешь?
— Если бы ворота не открыли, до сих пор куковал бы в подворотне. Монаху спасибо сказал?
— Не нашли мы его.
— И не найдешь.
— Почему?
— Был монах и нету.
— А ты кто?
— Как сам думаешь?
— Монастырь мужской, ты баба. В келье игумена сидишь. Наверно, постель ему грела.
— Угадал. А почему здесь осталась?
— Скажешь сама.
— Хозяйкой монастыря буду. Вы тут люди чередные. Разграбите все и ускачете. А я грабить вам не дам.
— Мы тебя и спрашивать не будем! — Акпарс встал. — Свяжем, отвезем в Кузьму.
— Попробуй! — Аленка тоже встала, взяла пистоль. — Я тебе пулю в голову всажу. Был сотник — станешь покойник. А товарищу твоему, поцелуйнику, губы отсеку.
Акпарс хотел было послать Атюйку за подмогой, но тут в голове мелькнула догадка — девка не зря ведет себя смело, за ней что-то стоит, и об этом надо узнать.
— Ладно, хозяйствуй, — Акпарс сел. — Грабить монастырь мы не будем. Но ты нам хлеба дай, мяса дай, луку, чесноку. Одной тебе много ли надо? И еще в сундуки игумновы пусти.
— Ты сказал грабить не будешь.
— Не грабить. Мы только всякие монастырские крепости подерем, долговые записи и земляные отводные книги спалим, чтобы черные люди все и инородцы вольными стали.
— Ладно. Сундук вот он — бери бумаги хоть все. Хлеб поделим исполу…
— Зачем исполу? Ты одна, нас много.
— Одна? А монахи вернутся? Они в лесах голодные, как волки.
— Дармоедов плодить хочешь?
— Я их на конь посажу, сабли дам, воевать заставлю.
— С кем?
— А это как атаман скажет.
— Какой атаман?
— Илейка.
— Долгополов?!
— Он самый. Ты знаешь его?
— Еще бы! Он всего нашего войска атаман.
— Может, ты и Миронка знаешь?
— Тысячный наш. Это он меня сюда послал.
— Передай ему поклон. Скажи — девка Аленка из Москвы. И Долгополову тоже поклон. Передай — скоро к нему приеду. А теперь во двор пойдем. Покажу, где мука и зерно. Подводы уделю.
У амбара с зерном Аленка спросила:
— А попа Саввы в городе не было?
— Не слыхал. Кузьмодемьянский поп Мишка с нами, а Саввы вроде нет.
— Если появится — про меня скажи.
Около полудня кузьмодемьянцы собрались уходить. Нагрузили тридцать телег зерном, мукой и всякой снедью. Крепостные, долговые и отводные бумаги все подрали, сожгли. Перед отъездом их Аленка отлучилась, пришла в келью, переоделась в портки, в рясу, одела скуфейку. За широкий монашеский ремень заткнула пистоль, нацепила саблю, села на коня. Обоз медленно проходил под сводами ворот. Акпарс, Юванайко, Янсайко и Атюйко стояли на присыпи. Аленка подскочила к ним, подняла жеребца на дыбы, выхватила саблю.
— С богом, кузьмодемьянцы!
Атюйко дернул Акпарса за рукав: «Смотри, монах!» — и осекся. Он, да и товарищи его, узнали в монахе Аленку.
Проводив повстанцев и закрыв ворота, поставила жеребца в конюшню, пошла осмотреть монастырское хозяйство. Подошла к храму — двери настежь. Заглянула внутрь — церковная утварь и сосуды пограблены — не углядела. Зашла в баню, думала, что игумен с келарем подохли. В бане пусто — ошпаренные уползли.
На другой день стали появляться монахи. Аленка всем говорила одно: «Служение богу окончено, надо послужить бедному люду». Воевать монахам не хотелось, приставать к бунтовщикам было боязно. И они уходили искать новую обитель. Антоний и келарь Тит не появлялись. Еще через день раздался стук в ворота. Аленка подошла, спросила:
— Кто там?
— Это я — Ефтюшка.
Открыла калитку, глянула — за воротами Ефтюшка, Настя и с ними полсотни мужиков. Обрадовалась, раскрыла створы. Не спрашивая ни о чем, развела мужиков по кельям. У Насти спросила:
— И вы за хлебом?
— Мы насовсем. Тут все мужики — мордва. Они так говорили: «Появилась на Юнге атаман Алена-мордовка. Все крепостные бумаги подрала, встала за мужиков. Ей помогнуть надо». И пошли.
— Как узнали?
— Во всей округе говорят. И монахи, и черемисы. Я видела — во многих деревнях к тебе собираются. Жди.
И верно — потянулись в монастырь люди, все более с пустошей: мордва, чуваша, беглые лесные бродяги.
Аленка понимала — гонит их сюда нужда. Все они, как и Ефтюшка, прибежали в эти края в конце лета либо осенью. Пустотную землю им дали, но они с нее еще ничего не сняли, поскольку не посеяли, и жрать им нечего. А в монастыре (им, чай, монахи сказывали) запасы велики. Ну и волю почуяли, поняли: ее надо защищать.
Когда Настя произнесла слова «атаман Алена», Аленка от неожиданности вздрогнула. Она никогда не думала стать атаманом. Когда открыла ворота кузьмодемьянцам, сразу ушла в келью, чтобы обдумать, как дальше быть. Она догадывалась, что среди повстанцев наверняка Миронко Мумарин — помнила, что он из-под Кузьмодемьянска. Это придало ей смелости. Можно было пристать к ним и итти в город, но не будут же мятежники сидеть на одном месте? Бог весть куда закинет ее судьба? А как же Савва? Он будет ее искать здесь, он велел ей ждать непременно. Стало быть, ей нельзя никуда уходить до прихода попа. Оставалось одно: проводить черемис в город, дождаться монахов и с ними досидеть в монастыре до Саввы. Одной ей обитель не удержать. Аленка знала — игумен жив, он вызовет войска, придется сидеть в осаде.
Все оказалось так, как думала Аленка. Кузьмодемьянцы согласились на дележ хлеба и ушли, Миронко и Илейка недалеко. И вдруг появился Ефтюшка с мужиками и назвал ее атаманом. Мало того — беглые бродяги, уж и впрямь разбойники, они тоже стали называть ее атаманом, и ведь слушаются. Приходят все к ней, «атаман, давай то, сделай это, прикажи, укажи».
А какой она атаман? Саблей, пистолью, правда, владеет — дядька Мокей в Москве выучил, на коне скачет, но ведь воевать придется, города брать. А она что-нибудь смыслит в этом? Ничего. И опять мыслишка — Акпарс, Юванайко тоже воеводы никакие, а вот, поди ж ты, атаманы, водят людей. Ах, Саввы почему-то долго нет, уж он бы все рассудил, он бы посоветовал.
И как на счастье, появился в монастыре Савва. Он приехал на своем мерине усталый, на страже ворот как раз стоял Ефтюшка. Он и привел попа в келью Аленки.
Девка на радостях завалила стол яствами, выставила вина, меду и браги, благо ключи от кладовых теперь были у нее. Ефтюшка выпил за приезд Саввы чарку вина, спешно заел студнем, поднялся, сказал:
— Спасибо, атаман, я пойду. У ворот парни неведомые, ненадежные, сама понимаешь.
— Погодь, Ефтюха, — Савва выпивши взбодрился. — Кто тут атаман? Ты, Алена?
— Она, она. Добрая хозяйка нашей ватаги будет.
— И велика ватага?
— Да уж к третьей сотне подходит.
— Дела-а! Я думал, выручать ее еду, а она — в атаманы.
— Вы тут говорите, а я пойду, — Ефтюшка вышел, осторожно прикрыв дверь.
— Ну, рассказывай.
Аленка налила Савве еще чарку и начала смущенно рассказывать. О том, как ошпарила игумена; о приезде кузьмодемьянцев. Поп ахал, ухал, теребил свои седые космы, вскакивал из-за стола, бегал по келье» из угла в угол.
— Что дальше думаешь делать?
— А я знаю?!
— Должна знать, раз атаманом назвалась.
— Кто назвался?! Я и не думала вовсе. Вот завтра соберу всех и откажусь!
— Подожди-и, — Савва замахал руками. — Это очень даже может быть благолепно!
— Чего уж. Не по зубам орех, не по плечу ноша. В монастыре еще туды-сюды, а воевать? Если бы с Илейкой рядом…
— А я? — Савва выплеснул в рот чарку. — Встану с тобой плечо о плечо. Ты с мечем, я с крестом. Илейка нам не попутчик.
— Отчего?
— Скажу тебе по секрету — Степан Тимофеич от Синбирска бежал.
— Как бежал? Куда?
— А так, очень просто. Он на мурзу с татарами да чувашами надеялся, на Илейку с черемисами. Одначе мурза татар не привел, Илейка твой на Ветлугу подался. И надавали Стеньке под Синбирском по шеям. Раненый, он убежал водой к Саратову. Войско, которое слепилось под Саранском, оттянул на себя.
— Ой, как худо! — воскликнула Аленка. — Что же теперь будет?
— А будет вот что: войско Стенькино, что было под Синбирском, не то, чтобы разбито, а разметано. Разбежалось войско. Деваться ему некуда. И потечет оно лесами на реки Алатырь да Суру. И мы туда пойдем. И будет расти наша ватага, яко снежный ком.
— А далее?
— Одному богу ведомо, что будет дальше. Может, погибнем мы за народ страждущий, а может, дарует господь нам победу. И тогда ты станешь воеводой всего русского воинства, а я крестьянским патриархом стану!
— Выпил ты, отче, вот и…
— А почему нет? Того же Никрна возьми. Кем был’ Простым монахом, чернецом в Анзерском скиту, а вот же вознесся.
— Боюсь я речей твоих, отче. Завтра на трезвую голову иное скажешь. Ложись спать.
— Истинно сказано — утро вечера мудренее, — Савва сдернул сапоги и не раздеваясь полез под одеяло. И вдруг ни с того ни с чего спросил:
— А Ваську Золотые кудри помнишь?
— Не забыла, отче.
— Узнал я про него в дороге. Пойман в город Шапке, а сидит в узилище в Темникове. А нам бы с тобой туда итти. А что? Места там нам родные… Мать опять же ждет. Про кандалы, чай, забыла?
— Помню, отче, помню. Спи.
Оставив Савву в келье, ушла в каморку, под лесенку. Но заснуть не могла до утра. Роем гудели в голове поповские хмельные речи, снова нахлынули воспоминания о кудрявом, голубоглазом казаке, растревожили душу.
Утром Савва, опохмелившись, повел те же речи:
— Назвал тебя народ атаманом, и держись. Супротив его не пойдешь.
— Страшно, отче.
— Нам теперь, Алена, выбор мал. Либо в стремя ногой, либо в петлю головой. Собирай ватагу — я говорить буду. Да приоденься, как следоват. Ты теперь атаман, а не девка. Я будто чуял — в пути подобрал шлем воеводской. Шишак медной, нашлепки слебряны, а завеса на ушах — кольчужны. На-ко, примерь.
Так случилось, что слава об Аленке понеслась из разных мест. Началось, я думаю, с кузьмодемьянцев, побывавших в монастыре. Они на обратном пути шли с подводами медленно. Останавливались в каждой деревне и рассказывали, как девка-монашка открыла им монастырь, дала хлеб, мясо, овощи. Все долговые бумаги, крепостные книги и другие кабальные списки сожжены— теперь все люди уезда вольные.
Эта весть побежала по деревням с прибавками и переделками, и скоро передавалась уж совсем по-иному. Говорили, что-де в Спасовой обители появилась монашка небывалой смелости, доброты и щедрости. Она-де с горными черемисами взяла монастырь, подрала и пожгла все кабальные записи и объявила волю.
Много рассказывали о ней монахи, разбежавшиеся из обители. Они говорили, что девка сперва вылечила игумена от тяжкой болезни, а потом убила, обитель пограбила и зовет всех мужиков служить не богу, а черным людям.
Немалая доля в славословии принадлежала Ефтюшке. Он, узнав об монашке, сразу догадался, что это Аленка, и стал ходить по пустотным землям и говорить про девку-мордовку, ставшую атаманом. А на пустошах собрались все больше мордовцы из-под Алатыря — им свой атаман был больно кстати. Тем более, что Ефтюшка, рассказывая о смелости Аленки, приводил пример, как она, безоружная, пошла на конокрада с саблей и взглядом выбила эту саблю из рук разбойника. Все эти разговоры передавались из уст в уста, обрастали самыми невероятными подробностями, и слух об атамане Алене пошел гулять по земле.
И потянулись в обитель Спаса-на-Юнге мятежные бунтовые люди.
5
Они ехали рядом, стремя к стремени. Кони под ними были добрые — их подбирал для атаманов сам Ивашка Шуст. Тот, когда его поставили воеводой Кузьмодемьянска, с чего начал? Перво-наперво собрал со всей округи лошадей, выбрал наилучших, отдал атаманам Остальных заверстал в конные сотни. Себе про запас оставил десяток самых резвых.
Когда Илейка и Миронко надумали ехать в монастырь, Ивашка оттянул Мумарина в сторону и, вроде бы по секрету, сказал:
— Слышь, Миронко, в том монастыре, по слухам, некая монашка объявилась, ну, прямо бой-баба. Ты черемис— за тебя она не пойдет, Илейка женат, а мне она в самый раз. Ты сивую кобылу, что под Побединским ходила, знаешь? Так вот, уведи ее этой монашке и скажи — от Ваньки Шуста подарок. И еще скажи — пусть едет в Кузьмодемьянск, воеводшей ее сделаю!
— Она в монастыре за хозяйку. У нее лошадей своих полно.
— Много ты понимаешь! Знаю я монастырскую лошадню — на них пахать да воду возить. А моя кобылка лучшая в Кузьме! Она яко лебедь белая и крутошеяя.
И вот теперь подарок для Аленки вышагивает сзади атаманов, привязанный за повод к луке седла. У мужиков разговор идет тоже об Аленке:
— Значит, так и сказал: «Сделаю воеводшей»? А ты?
— Мое дело последнее. Я ведь знаю, что Грунька тебя бросила, а у Аленки к тебе сердце лежит.
— Любишь что ли?
— Видел всего два раза, а из головы не идет. Да что тут говорить! Твоя она, ты — с ней в Москву пришел.
Илья ничего не ответил Мирону, задумался. По сторонам дороги шумел на осеннем ветру осинник, крутясь, падали на влажную землю желто-пунцовые листья. Илья, помолчав немного, заговорил снова:
— Вот мы друг дружку побратимами назвали. А знаешь ли ты, что это больше, чем братья? Иные братья меж собою как волки живут, а побратимы судьбой связаны, они друг друга по воле выбрали, по сердцу. И дело у них одно. И вот я тебе о думках своих расскажу. Никому не сказывал, а тебе расскажу. Теперь скрывать нечего, Степана Тимофеича под Синбирском разметали…
— Да и как скроешь, если оттуда в наши места люди валом валят. Об этом теперь все знают. Сказывают, он на Дон пошел за подмогой. Ждут.
— Нет, подмоги, браток, не будет. Я сам казак и казачишек знаю. Все, кому воля дорога, с Разиным раньше ушли, теперь они либо побиты, либо к нам соберутся. А на Дону остались казаки крепкие, домоседливые. Их на кичку не поднять. Жаль, атаман малодушен и малоумен оказался. Сбежал.
— Может, и вправду за подмогой?
— Да нет! Он не мог не знать, что там ему веры не будет. И все же побежал. Стало быть, смалодушествовал. А ему тот же Никон, мудрый человек, советовал не на юг бежать, а на север. Там нашему делу успех. И откроюсь тебе, брат мой: я решил разинский стяг кинутый поднять. И не на казаков опираясь, а на инородцев. Пойду сперва на Ветлугу и Шексну, потом на Шепсну и Сухону, оттуда на Кологрив, Великий Устюг и Соль Камскую. Надо поднять татар, черемис, чувашей, вотяков, кемь и иные северные народы и тогда итти на Русь, на Москву.
— А если Разин снова поднимется?
— И дай бог. Он же пойдет на мордву, на Козлов, на Танбов. И если мы вместе соединимся — кто устоит перед нами?!
— Никто, пожалуй.
— Со мной рядом встанешь?
— Зачем спрашиваешь? Мы же братья теперь. Я отцом, матерью клянусь.
— Тогда нам обоим не до Аленки. Ты слышал, как Стенька персидскую княжну в Волгу метнул?
— Слышал. Выходит, Аленку Шусту отдадим?
— «Отдадим». Она, что, варежка? В ней сила великая таится, из нее атамана надо сделать, с собой на север позвать. Я за этим к ней и еду.
— За бабой люди пойдут ли?
— Пойдут. Ты вчера людей считал. Сколько вышло?
— Шестнадцать тыщ было.
— Завтра, глядишь, будет семнадцать. Им деваться некуда, они за кем хошь пойдут. Дадим ей тыщи три…
— Не бабье дело воевать. Ей бы мужа любить, детей растить…
6
Савва сходил в храм, прибрал там уроненные хоругви, повесил сброшенные иконы, разыскал служебное облачение: стихарь, орарь, епитрахиль, шитую золотом фелонь и даже амфор — и объявил обедню. Из монахов, которые остались при Аленке, выбрал дьякона, пономаря, семерых певчих. Зажег все свечи, и храм засверкал огнями словно на пасху. Аленке велел приготовиться.
Народу собралось — негде яблоку упасть.
Когда Савва вышел из алтаря в блеске, церковного одеяния, люди ахнули и все как один опустились на колени.
Обедню Савва повел торжественно и по всем правилам старого обряда. Громогласно провозглашал молитвы, ходил по главному проходу, торжественно покачивая кадилом, окуривал прихожан ладанным дымом. На хорах гремел хор певчих, дьякон бесплатно вручал верующим восковые свечи, люди подходили к подсвечникам, перенимали огонь от больших свечей, становились снова на колени. Скоро весь храм осветился мерцанием множества огоньков.
Окончив торжественную часть обедни, Савва ушел в алтарь переодеваться. Сняв фелонь, он вышел в шелковой рясе и начал читать проповедь. Храм притих. После непонятных славянских молитв, простой и понятный язык пастыря люди слушали затаив дыхание. Они ныне вставали на новый, неведомый путь, и каждому было важно знать, благословит ли их святая церковь па дело, которое им предстоит принять.
— Во время оно господь наш Исус Христос изрек: «Придите ко мне все страждущие и обремененные, и аз упокою вы», — начал говорить Савва, — И шли к нему такие же, как и вы, рабы божий и несли ему горести свои, и беды свои, и жалобы свои, и утешал их господь, и направлял их умы, и говорил им: «Где двое или трое собраны во имя мое, там и я есмь посреди них. Пока да просвятится свет ваш перед человеки, да видят добрые ваши дела, да прославят отца нашего иже на небесех». Ныне же собрались вы в этом храме во имя господа, и он среди вас и благославляет еси на путь новый, путь праведный. Ибо сказано господом — многие же будут последние первыми, а первые последними. Так и вы, гонимые и терзаемые, преследуемые и угнетенные, обретете право стать вольными и первыми, сытыми и одетыми.
В священном писании святой апостол Павел изрек: «Мне и бывшим со мною послужили руки мои, и ни у кого я задаром хлеба не ел». Так и вы, пришедшие сюда, руками своими добудете хлеб свой у тех, кто не трудясь, задаром ест хлеб, взращенный вами. Ведомо ли вам, что святой патриарх Никон благословил воина, раба божьего Степана Разина на бояр, дьяков и воевод, и идут под стяги его люди страждущие и обремененные, как во время оно к господу нашему шли.
Савва так увлекся проповедью, что не заметил, как в храм вошли Илья и Мирон. Они тихо пристроились в задних рядах, сняли шапки. А Савва гремел:
— И мы, собравшись здесь, да встанем под эти вольные стяги и пойдем на бояр, князей и дьяков. И поведет нас жена мужественна именем Алена, и да будет нам дарована победа над злодеями и гонителями. Взойди во храм, глава воинства народного, положи меч свой перед святыми алтарями, дабы господь наш освятил его. Взойди!
Раскрылись двери храма, и в проходе появилась Аленка.
Илья и Мирон взглянули на нее и удивились. Они помнили ее совсем иной. Теперь она словно выросла, раздалась в плечах, выпрямилась. Она уверенно сняла с головы шлем, тряхнула головой, густые черные волосы упали на плечи. За поясом у Аленки пистоль, сбоку сабля в дорогих ножнах. Кафтанец знакомый Илейке, тот, что куплен в Касимове. Тогда он был ей чуть великоват теперь же был как раз впору. Широкие плисовые штаны вправлены в сапоги. Твердо ступая по каменным плитам храма, она подошла к Савве, поклонилась, переложила шлем из правой руки в левую, выдернула из ножен саблю. Огляделась, увидела около себя дьякона, передала ему шлем и, положив саблю на вытянутые ладони, встала на одно колено. Хор запел: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас», — а Савва, обмакнув кропило в сосуд, крестно взмахнул им над саблей и торжественно изрек:
— Благослови, господи, оружие сие, даруй, боже, воинству народну и воеводе его победы над лиходеями и врагами люда черного и обремененного. И слава тебе, господи, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!
Хор снова грянул «Святый боже, святый крепкий».
7
— Ну, отче, смотрел я на тебя ныне во храме — чистый патриарх! Куда Никону до тебя. — Илейка стукнул ложкой по миске, поддел жирный рыбий кусок, отправил в рот. — Как это ты изрек — первые будут последними, а последние первыми.
— Это не я изрек, а господь.
— Все одно больно кстати. А про Никона-то соврал, признайся?
— Ты, Илья, не в свое дело не суйся! — вскипел Савва, налил в ковш медовухи, малость отхлебнул, фыркнул. — Сказано в писании. «Кесарю кесарево — богу богово». Я в атаманы не лезу, ты в проповеди не суй нос Что касаемо Никона, то не ты ли Степану Тимофеичу благословение патриархово из Кузьмодемьянска пересылал.
— Так ты ж, калена вошь, первый ненавистник Никону был.
— Ну и был. А ныне он образумился. Ныне он…
— Ладно, ладно. Все правильно.
— Да не спорьте вы, — Аленка была рада неожиданным гостям, она переоделась в сарафан, перевязала волосы алой лентой, хлопотала около стола как радушная хозяйка.
— Где мне с ним спорить? — Илейка склонил голову к Савве. — Я хочу покорно просить тебя встать над нашим воинством со крестом и молитвой и, ей богу, буду во всем тебя слушаться. Встанешь?
— Нет, Илья, не встану. Ибо пути наши в разные стороны пойдут. Вот ты сказал ранее, что поведешь рать на Ветлугу…
— И поведу. Я за тем и приехал, чтобы и вас туда позвать. У вас сколько душ ныне скопилось? А ну-ка, атаман, ответствуй?
— Вчера было около тыщи. Еще день тут промедлишь, и все запасы монастырские сожрут.
— Верно, атаман. Посему завтра в путь тронемся. Сперва на Кузьмодемьянск, а оттуда на север тремя потоками. Я на Ветлуге погуляю, ты, Алена, на реку Унжу сходишь, а Мирон по Кокшаге пройдет.
— А далее как? — спросил Савва.
— Поднимем тыщ триста, четыреста, а может, и более, а потом на Москву.
— И долго поднимать будем? — Савва прищурил правый глаз. — На дворе осень.
— За месяц, я думаю, обернемся. Нам, главное, клич бросить.
— Плохо удумал, атаман! — Савва выскочил из-за стола, пробежался по келье, встал перед Илейкой, — Тебе, я чаю, ведомо — Разин на низы ушел, второе войско на себя оттянул. Мы мотнем на север, а царь уже рати выслал и всех, кто за волю поднялся, от Танбова до Кузьмодемьянска передушит. А на нас он пули тратить не будет — мы зимой сами с голоду передохнем. Ведь холода, вьюги снежные на носу.
— Ты, отче, погоди! — Илейка тоже выскочил из-за стола. — Сам же сказал: «Кесарево-кесарю». Пусть атаман скажет. Говори, Алена. И помни. Ты одна со своей ватагой много не навоюешь. На коме ты, я знаю, скачешь лихо, саблей махать тоже можешь, но этого мало. Савва при тебе, но он крестом владеет и более ни чем. Нам вместе надо держаться, помни это. Располземся по сторонам если — гибель всем.
— Ты тоже, Илья, не велик воевода. Есаулов себе завел?
— Завел.
— Круг собираешь, советуешься?
— Советуюсь.
— Вот и мы завтра круг соберем.
— Ты, калена вошь, за атамана не ответствуй. Сам же святой водицей только что ее окропил. Говори, Алена.
Аленка встала, молча развязала котомку, достала кандалы, положила на стол:
— Если бы не железы эти, я, может быть, в атаманы и не встала бы. Меня в Заболотье люди ждут.
— Стало быть, на Темников пойдешь?
— Да. А река Унжа мне чужая. Что я там оставила? Да ничего.
— Ну а люди?
— Они тоже к домам своим стремятся, — ответил за Аленку Савва. — Средь них все более мордва. Их на север и калачом не заманишь. К тому же нам ведомо: и в Ядрине, в Арзамасе, в Алатыре и Саранске многая чернь восстала, к ней встречь надо итти. И ежели даст бог, атаман Степан Тимофеич туда же устремлен будет. А твой север спокойный, нетронутый лежит. Погибнете вы там. Иди, атаман, с нами, вот наш сказ.
— Может быть, поп правду говорит, Илья? — сказал Мирон. — Может, до зимы всем нам саранскую черту повоевать, закрепиться на ней и встать на зимовку. В снег да холода и царские рати не воюют. А к весне, глядишь, север поднимем, а?
— Вижу, у нас у каждого свой резон. Спорить можно до утра. Давайте завтра круг соберем — людей спросим. Наливай, Савва, гостевать будем…
Утром на круге споров не было. Почти все завопили: «Итти на саранскую черту». Илейка и Миронко уехали удрученные. Просили только об одном — гонцов не жалеть. Если будет тяжко, не раздумывая просить друг у друга помощи.
Хитрый мужик Савва, перед тем, как сесть с атаманами за стол, напомнил Аленке не только про кандалы и Заболотье, но и про Ваську Золотые кудри, который томится в Темникове, в тюрьме.
«Да их же, государь, воровская прелесть во все люди кричали, что будто с ними, ворами, Нечай — царевич Алексей Алексеевич да Никон-патриарх. И малоумные люди то ставят в правду их воровскую затейку, и от того, государь, пущая беда и поколебание в людях».
«А кадомский воевода Аристов с женою и с подьячим ис Кадома бежал и жил в Подболотье-селе дни с 3, а ис села куда съехал, мне не ведомо».
«А в Саранску остался тот воровской донской казак, а от себя посылал Федьку Сидорова и велел ему быть атаманом. И он-де, едучи ис Саранска, по дороге збирал вольницу в казаки…
…Ему же, Андрюшке, воровские казаки сказывали, что в Шацком уезде ходит баба-ведунья, вдова, крестьянка Темниковского уезду, Красной слободы, и собрались-де с нею воровских людей 600 человек. И ныне та жонка из Шацкого уезда хотела итти в Касимов».