1
Всего два дня не было Илейки в Кузьмодемьянске, а там новостей полон воз. Прибежал гонец из Надеин-ского усолья, от есаула Васьки Уса. Лазарко Тимофеев писал Илейке, что теперь за Степана Тимофеевича остались двое: Василий Ус и Федор Шелудяк, что гнездо атаманово из Белого Яра ушло в Усолье, и все-де остается по-прежнему, и дела вам вершить, как было велено в прошлом письме. Никакого письма Илейка не получал, видно гонец тот сгинул в дороге. Казак, прибежавший теперь, рассказал, что «гнездо», судя по всему, в Усольи не удержится, казаков там мало, всего 700 человек, и, наверное, Васька Ус переберется в Камышин. В тот же день прибежал в город атаман Пронька Иванов и уж совсем удивил Долгополова. Этот Пронька водил небольшую ватагу под Саранском, но в бою под Атемаром его сильно побили. Узнав, что его родной город Кузьмодемьянск взят, он с тремя товарищами решил бежать сюда. И рассказал тот Пронька, что по саранской черте про синбирское побоище не знают, и дела там идут зело борзо. Там казаков Разина не ждут: мордва, черемиса и чуваша вкупе с русскими мужиками воюют вовсю. В сентябре повстанцы взяли село Кочемасы, что под Ломовом, 17-го запалили Алатырскнй острог, через день ворвались в Саранск, потом в Шацк. На той же неделе восстали село Мурашкнно, Лысков, Корсун. В конце месяца пал Ломов, атаманы Мишка Сергеев и Петька Семенов укрепились в селе Паново. Воевода Долгорукий торчит около Арзамаса, зажатый с двух сторон. Бунтовщики отрезали его от Нижнего Новгорода с севера и от Темникова с юга. Атаман Петька Семенов с четырьмя тысячами встретился Проньке в 12 верстах от Арзамаса в селе Юсупове.
Снова был собран круг, где долго спорили и решили десять тысяч бросить на помощь восставшим в Ядрине, Курмыше и Мурашкпне, а пять тысяч оставить под Кузьмодемьянском. Илейкину северную задумку тоже не отвергли, согласились послать на Ветлугу полсотни дотошных казаков с прелестными письмами. Когда стали распределять атаманов, Илейка неожиданно для всех итти на Ядрин отказался:
— Я, казаки, в малом числе все-таки пойду на Ветлугу. К Ядрину рать поведет Мирон Мумарин, и вот почему: в тех местах все больше черемиса, чуваша и мордва — ему от них веры будет больше. Воевать он умеет не хуже моего, а на север посылать абы кого не гоже. Мое место там, здесь Ивашка Шуст вполне справится, и будет все ладно.
— А коль будет не все ладно? — вмешался в разговор гонец от Васьки Уса. — Вы прошлое письмо не получили, а там, насколь я знаю, было указано: Кузьмодемьянск держать любой ценой.
— Не беда, если будет туго, воевода Шуст гонца ко мне в Лапшангу пошлет. Я к тому сроку накоплю там тыщенку-другую и приду на помощь.
Так сотник Мирон Мумарин стал атаманом десятитысячного войска и вывел армию на Ядрин.
2
А в монастыре люди все прибывали и прибывали Савва и Аленка с каждым вели разговоры, определяли к месту, а казачишек, которые утекли из-под Синбирска, ставили в сотенные. Ибо сказано — за битого двух небитых дают. Вчера под вечер появился на дворе мужик, в котором Савва определил человека степенного, умного. И не ошибся. Позвал его в келью для расспросов. Аленке такие беседы надоели до тошноты, и она хотела уйти в каморку, но задержалась. Человек был и впрямь не похож на других. Те, чаще всего, приходили тощие, голодные, грязные и оборванные. А иногда и хмельные. В келью вошел мужик лет сорока, высок, могуч, в плечах широк. Снял шапку мерлушковую, перекрестился. Волосы расчесаны на пробор, бородка и усы не всклокочены, как у многих, а коротко и чинно пострижены. Зипун доброго сукна подпоясан широким кушаком, штаны хоть и стары, но аккуратно залатаны. Сапоги чисты, мокры — видать, перед воротами смыл грязь в луже.
— Как зовут, чей будешь? — начал расспрос Савва.
— Степанко Кукин, сын Федоров. А родом я из деревни Копани, что под Кузьмодемьянском.
— Где был, что видел?
— Был, почитай, везде, видел много.
— Присядь, рассказывай.
— С чего бы начать? Ну бывал я в солдатах и назад тому года с три из полка бежал на Дон. Попал к Степану Разину, жил в казаках. После взятия Астрахани пошел с атаманом вверх по Волге, под Саратовом ранен был. Степан пошел дальше, а мне велел, оклемавшись, итти на Саранск и сбивать там ватагу, ждать его указу. Ватагу под Шацком я сбил, но приказа не дождался. Люди в разбой ударились, мне это не по душе стало, ушел я от них. В селе Кочемасы под городом Ломовым люди, взбунтовавшись, меня атаманом поставили. Село взяв, нам бы надо под Ломов итти, а бунтовые мужики село свое оставить не захотели. Я опять ушел.
— Бросил, стало быть? Как и шацких.
— Сказано — не по душе мне такое. Я и к Стеньке потому убег, что он волю всему черному люду обещал. Всему, чтоб ты знал. А шацкие только о разбое мыслили, а кочемасовцы о своих дворах да о барском добре. И тех и других гибель ждет. А я если и погибнуть хочу, то за корысть всего люда, а не своего двора ради. Прошел я мимо Алатыря, был в Керенске. Троецкой острог миновал, сидел в тюрьме в Инсаре, около Темникова был: везде бунтуют, все розно, а чего хотят — не знают. А един вож где? Разин ушел на Дон, Васька Ус попятился аж в Камышин. И тогда решил в родные края податься.
— А к нам зачем пришел? — спросила Аленка.
— О вас далеко слух разнесся? Любопытно мне стало— девка в атаманы выбрана. Да и кормят у вас, говорят, справно.
— Хлеб-квас пока, слава богу, есть, — заметил Савва. — Прикажи Насте принести еды для гостя, ну и этого… того самого.
— Я сама схожу.
Аленка вышла, велела Насте угостить пришельца, сама пошла к Ефтюшке узнать, как идут сборы. Потом ее окружили сотенные атаманы, у каждою десяток вопросов. В келью вернулась часа через два. Савва и Кукин, слегка захмелевшие, горячо спорили. Поп докладывал Степке, что Разин смалодушествовал, и надо искать иного большого атамана, который вкупе с казацким патриархом собрал бы все бунтующее племя в един кулак.
— Слышь-ка, Алена, — сказал Савва, — Степан удумал с нами итти. Возьмем его есаулом, а? В ратных делах он зело мудр и многоопытен.
— Пусть остается. Знает, куца мы идем?
— Говорил я. Расскажи, есаул, како ты мыслишь.
— Сколь, атаман, у тебя на сейчас людей?
— Коло тыщи.
— Больше нам и ни к чему. Я мыслю, нам до Темникова в бой вступать не надо, в дела бунтовых сел и городов не вмешиваться. Итти через Ядрин, Курмыш, Сергач, Мамлеево — путь самый краткий. В города не заходить, инако до Темникова мы и к весне не дойдем. Я такие путя знаю — все мимо и мимо. Взяв Темников, мы бросим клич, чтоб все ватаги нас слушались — сколотим по саранской черте одно войско. Далее будет видно. А теперь покажи мне свою рать, атаман. Есаулом, так есаулом! Дай бог нам удачи…
Спать было некогда. Почти всю ночь Аленка и Кукин обустраивали войско. Степанко хорошо видел людей — он сразу же сменил четверых сотенных (пустые людишки), перестроил по-своему пешие сотни. Из полтораста монастырских лошадей лучших выбрал под седла и установил конную сотню. Выбрал бывалых казаков, велел им чинить седла и сбрую. Оставшуюся полсотню лошадей отдал в обоз, хозяином в обозе поставил Ефтюшку. Савве дано было более всех — он получил должность духовного атамана, казначея и письмоводителя. Настю Алена поставила своим стременным.
Ефтюшка перво-наперво начал одевать ватажников. Раскрыл все кладовые, вытряхнул оттуда все белье, ходильное платье: нижние ряски, верхние рясы, скуфейки камилавки и куколи. Раздал все сапоги, кафтаны — в кладовых остались только моль и мыши. Во дворе почернело — ватажники вздевали рясы поверх зипунов, натягивали на головы скуфейки, остроконечные куколи, меняли лапти на сапоги. Молодые обрубали полы длинных ряс, чтоб удобнее было ходить, и напрасно. Потом, в пору холодов, они в этом раскаялись.
На телеги погрузили зерно, муку, солонину рыбную и мясную, а также остальную снедь. Туда же водрузили пушки, зелье, свинец, бывшие в монастыре.
Сама Алена надела шлем, села на подаренную Шустом сивую кобылу, повесила сбоку саблю, сунула за пояс пистоль, выехала к воротам. За нею, в седле же, встала Настя, за Настей Кукин с конной сотней. На Савве новая суконная ряса, поверх рясы на серебряной цепи золотой крест (взятый из кельи игумена). Он только хотел было осенить крестом воинство, как вдруг…
…Пристав — он на то и пристав. Ему велено было в Москве, в приказе, разыскать девку-колдунью — он ее и искал. Шел, как гончая по следу, от самой столицы более чем два месяца и вот почти достиг. Ошпаренный игумен послал к нему монаха, чтобы сказать: та самая девка-ведунья в. монастыре. Пристав со стрельцами ринулся туда. Только подъехал к воротам, вдруг распахнулись створы, а за ними — полный двор воинства. Не то ратники, не то монахи — не поймешь. Впереди молодой воевода, судя по шелому — княжеского звания. Пристав подъехал к воеводе, склонил голову. Воевода спросил:
— Кто ты и зачем?
— Пристав государева приказа Терешка Курии. Ведомо стало мне, что в сей обители скрывается девка-колдунья Аленка, коюю велено взять и везти в Москву.
— Коли велено, так бери! — дерзко ответила Алена.
— Где?
— Вот она я!
Пристав удивленно вскинул брови — шутит воевода? Но воевода спокойно вытянул пистоль и разрядил его в грудь Терешки. Так же спокойно глянул в дымящееся дуло, сунул оружие за пояс и тронул поводья. Ничего не успевших понять стрельцов тут же прикололи пиками…
…Далеко позади остался опустевший монастырский двор, исчезли из вида золоченые луковицы храма, и только сейчас Алена по-настоящему поняла все, что произошло. Она почувствовала свою силу, ощутила себя атаманом, облеченным властью и ответственностью, которые легли на ее. плечи. Сразу ушел из сердца страх, который беспокоил ее все эти месяцы. Нет пристава, нет девки-ведуньи, есть атаман Алена, есть люди, вставшие с нею рядом на святом и правом пути к воле.
Когда ватага вышла на широкую дорогу, Кукин поровнял коня с атамановым, спросил Алену:
— Этот пристав… ты и вправду колдовать умеешь?
— А ты как думаешь?
— Глаза у тебя колдовские. Замечал я вчера — глянешь на мужика, он и голову в плечи.
— Умею мало-мало, — призналась Алена. — Не зря же «Слово и дело» за мной.
— Ого! Вижу, у тебя с царем особые счеты?
— Не только с царем. Приедешь в Темников — узнаешь.
— Ты чем-то на Стеньку похожа. Тому человека прикончить — все одно что плюнуть. Как ловко ты пристава срезала. Когда привыкнуть успела?
— Первый он у меня, — тихо сказала Аленка.
— Лиха беда начало.
— А ты убивал много?
— Бывало.
— Зачем?
— Так ведь война. Если не ты его — он тебя.
— Ну, а если он отца мово убил?
— Пристав?
— Да нет. Любой. Должна я его убить за это?
— Только не ради мести.
— За что же?
— Чтобы он больше не убивал. А мстить — это грех. Христос велел прощать.
— Прощать?! Тогда зачем ты поехал со мной? Бунтовать?
— Да. Не себя ради, а всего простого люду.
— Врешь. Бунт потому и начинается, что собирается множество людей, у которых свои, но одинаковые обиды, слитые в одно большое горе. Барин мой… он отца моего батогами забил, мать в болото загнал, сгноить хотел заживо, мне жизнь изломал. Таких вокруг него тысячи. И если все мы будем прощать…
— Твой барин один такой?
— Все они людоеды, все! Жила я у боярина в Москве. Про любовь мне пел, златые горы сулил, а потом… да что и говорить!
— Вот ты сама же себе и поперечила. Если они все кровопивцы, то всех их кончать надо. А если каждый своего обидчика… это тот же разбой начнется, а не бунт.
— Верно сказал. Но с кого-то начинать надо. Вот я с Андреяна Челищева и начну.
— Поживем — увидим.
Первый день похода окончился удачно. Прошли верст пятьдесят или около того. В селах и деревнях, попадавшихся на пути, ни кого не встретили — избы и дворы были пусты, церкви заперты. Аленку это сначала удивило, но есаул объяснил — мужики ушли в бунт, бабы и старики прячутся в лесу. Кукин держал казаков строго, даже в брошенных домах ничего брать не позволял. Под вечер сошли с большой дороги влево, на широкую лесную просеку. Ядрин остался правее.
Ночевать остановились в небольшой деревеньке, тоже пустой. Сотни расположились в избах, клетях и сараях. Аленке и Насте отвели лучшую избу, Савва, Кукин и Ефтюшка ушли на сеновал. Снова был приказ: ничего у мужиков не брать. Аленка уснула сразу же, как убитая, но около полуночи проснулась — нужно было проверить охрану. И беспокоилась она не напрасно. На обоих концах деревни, а — также и боковые, сторожа безмятежно спали. Сменив сторожей, на обратном пути заметила: четыре стога сена, стоявшие за околицей, исчезли— конные казаки скормили лошадям. На рассвете снова по такой же просеке пошли в сторону Алатыря. Сергач и Мурашкино решили обойти дугой — по слухам туда из Тетюшей через Туваны к Четаево князь Борятинский провел большое войско.
По обе стороны просеки стоял густой еловый и пихтовый лес. Дорогу эту Степка-есаул знал и разведку высылать не стал. Аленка, как и прежде, ехала впереди, рядом с Настей, за ними дремал в седле Кукин. Он ночью спал плохо — мучила старая рана. Солнце только что поднималось над лесом, освещая верхушки елей, внизу было сумрачно. Завал — сваленные поперек просеки, вперехлест, деревья — заметили поздно. Не успела Аленка натянуть поводья, как из завала блеснули две искорки, раздались выстрелы, и белый конь, подарок Ивашки, рухнул на дорогу. Аленка, успев бросить стремена, вскочила быстро, крикнула:
— Настька, коня!
Перепуганная Настя свалилась со своей лошади, Аленка мгновенно вскочила в седло, выхватила саблю:
— Казаки! За мной!
Есаул вырвался вперед, загородил конем дорогу, крикнул зычно на весь лес:
— Назад! Все назад!
— Как это назад?! Они у меня коня убили. Казаки, вперед!
— Ты что, атаман! Это же засека.
— Пушку ставь!
— Посмотри назад! — гремел Кукин. — Мы в ловушке.
Сзади, в трехстах саженях, с треском валились на просеку густые, разлапистые пихты.
— В стороны и ложись! Не то перекокают по одному.
У Аленки почему-то не было страха. Ее всю захлестнула злость — убили любимую лошадь.
Кукину два раза повторять не пришлось — ватажники рассыпались по сторонам, просека опустела. Прошло минут десять, засека молчала. Наконец, Кукин крикнул:
— Эй, воины! Чьи вы?
— Мы батькины! — раздалось из завала. — А вы чьи?
— А мы мамкины!
— Ого-го-го! Стало быть, родня. Выходи, кто посмелее — не тронем!
Аленка шагнула было вперед, но Кукин опередил ее, вышел на просеку, двинулся к завалу. Он уже знал, что кричат свои.
— У вас шо — очи повылазили? Своих бьете! Покажись, кто отчаянный.
С завала, раздвинув ветки, спрыгнул человек, подошел к Кукину, что-то сказал. Аленка увидела, как есаул махнул рукой — мол, подходите, тут свои. Издалека узнала — с Кукиным рядом стоял горбун, какого встретили они с Илейкой на пути в Москву.
— Вот наш атаман, — сказал Кукин, когда Аленка подошла.
Она подала горбуну руку:
— Ай-яй, Федор, как нехорошо. Второй раз и все из-за пенька бьешь. По-иному-то не умеешь?
— Погоди, парень. И верно, где-то я тебя видел.
— Вспоминай.
— Что мы тут стоим. Пойдем в стан — вспомню. А коня освежуйте — на махан пойдет. Жратвы, поди, что и у нас — маловато.
Стан у ватаги находился рядом. Только Аленка подошла к костру, как в стороне, раздалось:
— Ой, доченька! Ты досе портки не сняла?
— Видно судьба моя такая, тетка Настя.
И тут горбун вспомнил, как чуть было не отнял у парня пистолю там, на реке Оке. Обнял Аленку, сказал строго:
— В обмишулке не меня вини — себя. Шелом княжецкой брось. Инако в лесах все пули, все стрелы будут твои. Мне еще ночью доглядчики донесли — встало в деревне войско, воевода в медном шеломе, нашлепки серебряные — видать, князь. А рать вся в черном на головах, шеломы черные же. Молись богу, что утром встретились. Будь ночь — перебили бы друг дружку. Вот оно как.
— Ты прав, атаман, — сказал Кукин. — В казаки мы заверстались, а обычаев не переняли. У казаков не только в войске, а у каждой сотни свое знамя есть. И нам бы пора знамена заиметь.
И тут горбун, как будто вспомнив что-то, подошел к поварихе, шепнул ей на ухо несколько слов. Та ушла. В это время подошел Савва, его горбун узнал сразу. После объятий Савва спросил:
— А прежний атаман где?
— Убит, царство ему небесное. Теперь вот я ватагу веду. Старых почти не осталось. Только вот мы с поварихой да еще с десяток. Остальные новые, в этом году прибрели с разных концов. Илья Иваныч-то где?
— Илья атаман теперь. Кузьмодемьянск взял. Там воюет.
— А мы все еще Разина ждем. А он что-то с Волгой расстаться не может.
— Степан Тимофеич шибко ранен. На Дон лечиться ушел. Теперь нам самим в едино место сбиваться надо.
— Куда же, хотел бы я знать?
— Мы, вот, идем к Темникову. А вы?
— На Олатырь было собрались.
— Пошто на Олатырь? — спросил Кукин. — Олатырь месяц тому взят и острог спален. Вы бы лучше на Мурашкино пошли, на Орзамас. Там, сказывали, князь Юрья Долгорукой лютует.
— Супроть князя у нас руки коротки.
— Тогда идите на Темников, — посоветовал Савва, — Только иной дорогой.
— Верно, — заметил Кукин. — Если вместе, то мы не только сено, солому вокруг сожрем. Тебя как зовут-то?
— Федька Сидоров.
— Договорились, стало быть, ищи нас под Темниковом.
К костру подошла повариха Настя. Она подала атаману два куска пестрядинного полотна. Один был выгнан красной и зеленой нитью, другой красной и синей.
Горбун размотал первый кусок полотна, положил на плаху, оттяпал ровненько топором длинный лоскут, сказал:
— Вдолину буде как раз, а вширь маловато, — и оттяпал еще один такой же лоскут, протянул поварихе, — Скоренько обмечи и сшей. — Потом отрубил два лоскута красно-зеленого цвета, подал Настьке. — И ты шей, а мы пока древка соорудим.
Через час знамена были готовы, приделаны к древкам. Красно-зеленое знамя досталось Аленке, другое Сидоров взял себе.
— Теперь-ча мы друг друга издали узнаем.
Кукин по казацкому обычаю приделал к нижнему концу древка ременную петлю, отдал Настьке.
— Отныне ты будешь знамя носить. Ногу вденешь в петлю и — с богом.
Еще через час Аленкино войско выступило в путь.
Впереди отряда пустили Настьку. Над ней, слегка выгибая древко, трепетало на ветру пестрядинное красно-зеленое знамя.
3
Вторая ночевка была в селе Петаково. После совета с Саввой и Кукиным Аленка хотела было итти спать, но пришел Ефтюшка. Переминаясь с ноги на ногу у двери, он сказал:
— Что делать будем, атаман? Припасы кончаются. Солонину сожрали, мука на исходе…
— Как это так, Ефтихей? — удивилась Аленка, — Полсотни телег было нагружено…
— Так ведь более тыщи ртов, сама посуди.
— Но двое суток только прошло. Неуж все кончилось?
— Когда все кончится — будет поздно. Я заранее упредить должон.
— Верно, Ефтюха, — похвалил его Савва. — Мы подумаем.
— Слушай, Кукин, — сказала Аленка, когда Ефтихей ушел, — вот ты дважды атаманом был. Где корм людям доставал?
— Вестимо где — в барских усадьбах. Там завсегда кормов понатаскано…
— Но ты говорил — грабеж не по душе. Как же?
— Грабеж, атаман, это когда мужика обдирают, его кровное тащат. А у бар разве грабеж. Это мужики свое наработанное берут, поскольку им есть нечего, одеться не во что. Тут греха нет. И нам бы пора усадебку присмотреть, которая побогаче. Вот тут Барышевка недалеко есть, боярина Хитрово именьишко.
— Это Барышевска слобода что ли?! — воскликнул Савва.
— Она самая.
— Так мы там летом бывали.
— У меня там муж недовенчанный есть, — Эти вроде бы шутейные слова Аленка произнесла печально, и только один Савва понял эту грусть, сказал:
— Его уж, поди, приказчик Сенька. Ивлев довенчал, а отец Ферапонт вместо венца крышкой накрыл гробовой.
Кукин глянул на Аленку, на Савву — не сказал ничего. Вмешиваться в такие дела на ночь глядя не следует.
— Так я доглядчиков в слободу пошлю.
— Посылай.
4
Доглядчики вернулись на другой день под вечер. Встревоженно донесли: в Барышевке солдаты. Говорят, крутился давно в тех местах атаман Петька, прозвищем Грешник, и связан он был с отцом Ферапонтом. Приказчик Сенька об этом знал давно, но не доносил куда следует, потому как разбойники усадьбу не трогали, а грабили по дорогам. Когда забунтовался весь уезд и запахло жареным, Сенька съездил в Арзамас к воеводе Долгорукому и привез полсотни солдат и столько же стрельцов, да две пушки. Отца Ферапонта посадили в подвал, пытают — где стан атамана Грешника? Тот пока молчит.
— Ну теперь, — сказал Савва, — нам в гости к Ивлеву и сам бог итти велел. Отца Ферапонта будем выручать.
— Надо поразмыслить как следоват, — заявил есаул Кукин.
— Что тут размышлять. Их сотня, нас тысяча. У них две пушки — у нас четыре.
— Ты, може, Саввушка, запамятовал — мы драться будем впервые. А сто пищалей, знаешь, что могут сотворить? Вижу — не знаешь.
— Доручаю наш первый бой тебе, есаул, — согласилась Аленка, — Я как рядовая буду биться, со стороны на бой погляжу.
— Почему же, — улыбаясь ответил Кукин. — Ты атаман — веди бой.
— Чиниться будем потом. Сейчас нам надо усадьбу взять, людей не потерять. Давайте размыслим…
Сенька Ивлев сам не рад, что привел солдат и стрельцов. Мало того, что корми их, но и пои, и всячески ублажай. Стрелецкий голова Самойло пьет, как бочка, солдатский сотник Михайло Ермолаев щупает сенных девок, а стрельцы и солдаты бродят по лесам, собирают грибы, орехи, а с разбойниками встречаться, вроде бы, не хотят.
Этот день выдался дождливым. Стрельцы и солдаты пришли из поиска мокрые и злые, Самойло потребовал водки «для сугреву» не только себе и Ермолаеву, но стрельцам и солдатам. Пришлось откупорить второй бочонок.
«Сугрев» перешел в пьянку, после чего, выставив кой-какую охрану, воины завалились спать. Сенька тоже выпил немало.
Разбудил их набат. Приказчик выскочил на двор и сразу дернулся обратно, закрыл дверь на засов. По двору метались бородатые люди, горела конюшня, из ее широких ворот выводили лошадей. Кто-то непрерывно орал истошным голосом, слышались выкрики, команды, выстрелы. Сенька понял, что ему надо бежать одному. Жену и детей, может быть, разбойники и не тронут, но если скрываться всей семьей — верная гибель. Спрятав бабу с ребятишками на чердак, Сенька приготовился бежать. И вовремя. В дверь уже ломились налетчики. Сенька, не долго думая, высадил ногой раму и прыгнул в сад. Его на лету подхватили чьи-то сильные руки, приподняли и ударили головой в стену…
…Дело начали не торопясь, честь по чести. Савва благословил ватажников, сказал им напутственное слово. Кукин указал, какой сотне, что делать. Сам есаул встал на холме около усадьбы, за собой поставил конную сотню. В усадьбу со всех сторон шли четыре дороги, каждую оседлала сотня — на случай, если по дорогам пойдет стрельцам подкрепление. В саму усадьбу и сельцо при ней послали всего триста человек, чтоб не было сутолоки. Их туда повела Аленка. Было велено сразу, как только ворвутся во двор, зажечь сарай. Чтоб было светло и все видно.
Условились также бить в набат — для суматохи. Если во дворе у стрельцов выйдет перевес — набат остановить. Это будет знаком для сотен, расположенных на дорогах, — итти на подмогу Аленке. Если и сотни не помогут, то Кукин, увидя это с холма, пустит конников.
Набат в ночи загудел, Аленка ворвалась в усадьбу, сама сунула под соломенную застреху пучок горящего хвороста (думала — сарай, оказалось — конюшня). Стрельцы и солдаты выскакивали из дверей в подштанниках и попадали либо на копья, либо под сабли ватажников. Аленке воевать пришлось мало: она разрядила пистоль в голову бежавшего на нее с пищалью солдата, полоснула саблей стрельца и все. Потом солдаты разбежались, пришлось выводить из горящей конюшни лошадей.
К рассвету выяснилось — наших убито трое, ранено двенадцать, солдат и стрельцов на дворе лежало около двадцати. Поручив есаулу наводить в усадьбе порядок, Аленка вместе с Настькой принялась помогать раненым. Развязала котомку, вытянула свои травы и снадобья, сбросила кафтан, засучила рукава. Настька вскипятила воду, нашла чистого полотна для перевязки, изодрала его на ленты. Казаки вносили в избу раненых, Аленка и Настька промывали раны, посыпали сухим порошком из руты, тысячелистника и. горчавки. Когда сухие травы кончились, Аленка сходила за усадьбу, принесла крапивы, подорожника и листов мать-мачехи. Она знала — выжатый сок этих трав чудесно заживляет свежие раны, не дает им гноиться.
В избу то и дело заскакивали ватажники, чтобы глянуть на невиданное и удивительное. Многие из них ходили в бой со Стенькой Разиным или в других ватагах, и везде было не до раненых. Если тебя покалечило в бою, то либо подыхай, либо, как волк, зализывай раны сам. А здесь… «воевать за таким атаманом будет гораздо надежнее», — говорили они, и слух этот скоро разнесся по всей ватаге.
После перевязки раненых укладывали на телеги — значит, кидать на смерть их не будут.
И еще понравилось ватажникам — атаман всю одежду, взятую в усадьбе, велела не делить, а сперва одеть всех, кто сильно обносился, оружие и лошадей давать тем, кому надобно. Указ был такой: брать не каждому для себя, а для ватаги.
Утром разыскали отца Ферапонта, вывели из подвала. Савва на радостях хотел было обнять приятеля, но тот упредил:
— Меня стрельцы наобнимали — телеса болят нестерпимо. Мне бы сейчас штец горячих да полежать бы. Спасибо скажу потом. — Савва увел попа к себе.
Разведчики, посланные за усадьбу, донесли — стрельцов и солдат поблизости нет. Стало быть, можно дать ватажникам отдых. Когда все успокоились и улеглись где попало, в боярскую избу привели Сеньку Ивлева. Увидев Аленку, приказчик не удивился и не испугался. Он сказал мрачно:
— Не зря тебя царски слуги ловили. Каюсь, что не утопил тебя тогда по приказу воеводы. Я думал…
— Ты, Семка, не дерзи, — предупредил Савва. — Она ныне может тебя запросто повесить.
— Мне все одно. Не она, так боярин голову оторвет. Еще раз скажу — надо было утопить.
— Голову я тебе, Сенька, отрывать не буду, а отплачу тем же, — усмехнувшись сказала Аленка. — Я велю тебя женить.
— Я уже женат, детей трое. Старшая такая же кобыла, как и ты. Младшему пятое лето было. И еще скажу: я ведь тогда знал, что отец Ферапонт с разбойниками якшается. Мог бы…
Суд над Сенькой был скорый. Савва, Кукин и отец Ферапонт одногласно сказали — повесить. Аленка молча приговор утвердила. Виселицу соорудили быстро. Всем, кто прибился к ватаге после Синбирска, вешать бояр, приказчиков, дьяков не впервой. Сеньку подвели к петле, велели подняться на чурбак. Приказчик поглядел на Алену, спросил:
— С детьми позволь проститься?
Алена кивнула головой. Из дворницкой выпустили простоволосую бабу, девку, паренька лет десяти и мальчонку голоштанного. Баба бросилась к Сеньке, распласталась перед ним, обнимая ноги, заголосила. Что есть силы завыла девка, повисла у отца на плече. Малого Сенька взял на руки, и о «обхватил ручонками шею отца, прижался к щеке.
И сердце атамана дрогнуло. Алена встала с места, подошла к виселице:
— Ладно, прикащик. Долг платежом красен. Ради детей твоих отпущаю, помни. Только боярину Богдану Матвеичу отпиши: была, мол, в гостях ключница Аленка, благодарила, мол, за хлеб-соль боярскую. И непременно отпиши — пусть ждет в гости на Москве. Скажи — будет непременно. Отпустите его.
Потом, когда люди разошлись, Савва ворчал:
— Первая победа, и уж опьянела ты. Ускачет он в Арзамас, приведет на нас войско, и будет тебе на орехи.
— А без него, думаешь, князь Долгорукой не узнает?
— Ну-ну, гляди. А нам отсюда топать надо. Чем скорее, тем лучше.
Кукин однако, когда Савва ушел, атамана одобрил!
— Ты поступила праведно. Теперь тот Сенька нам не опасен. А народишко понял — ты не токмо за волю идешь, но и за правду.
Есаул словно в воду глядел — после полудня прибежали два мужичонка из ватаги Мишки Грешника. Один из них, терзая в руках старенькую шапчонку, сбивчиво заговорил:
— Ты бы нас к себе, того… заверстала бы. Поскольку… мы, того…
— А чем у Мишки в ватаге плохо? — спросила Алена.
— Дак ведь как получается, — ответил другой. — Атаман наш супротив бояр итти не хочет, он по-прежнему зипуны на дорогах у проезжих снимать горазд, деньгу отбирать, лошадей. А нам, мужикам, это не подходит. Нам бы к одному концу прийти надо. Не век же кистенем махать.
— А мы, думаешь, бояр одолеем?
— Если всем миром черным встать — подомнем. Ну, а нет, так и за дело свято погибнуть можно. Я говорю же — какой никакой конец должон быть. А вы, слухи идут, поступаете справедливо, раненых не бросаете. У нас вон от болотного жит. ья мрут мужики как мухи, а кто их лечит? Да никто.
— Вы только двое? А иные не захотели?
— Как же! С Мишкой дюжина, не больше. Но сорви головы, не дай бог. Их все мужики боятся. Вот нас и послали. Ты бы помогла им, а?
— Оставайтесь. О других я подумаю.
Появление этих мужиков не то чтобы встревожило Аленку, но заставило задуматься, поразмыслить над тем, что же с нею происходит. Приказав оседлать коня, она выехала в лес, чтобы подумать наедине. Начался дождь, но Аленка, не обращая внимания, ехала по дороге. Задала себе вопрос — кто она теперь? Была крепостная девка. Бежала от барина. Потом побежала от приставов. И вдруг резко сменилась судьба — стала атаманом. Вот она уже убивает врагов, судит, рядит, повелевает. Когда бежала, тут уж выбора не было. Хотелось жить, нужно было спасаться. Теперь же она должна знать ради чего вставать на этот неведомый, тяжелый путь. Ну, ради мести Челищеву, ради вызволения заболотцев. А потом что? Вот взяла она усадьбу, завтра пойдет на Красную слободу. А тут мужики пришли — просятся в ватагу. А она только еще первый шаг сделала. Дальше будут приходить еще больше — ведь вся Русь поднялась, ходят люди, чего-то хотят, чего-то ищут. Если отказывать им — для чего тогда в атаманы встала? Если принимать, то уж уйти от них будет нельзя. Взялась за гуж… А имеет ли она право браться за этот гуж? Если не хватит сил, ума, отваги? Бросить их на погибель? Воеводы бросают людей в бой — на то они и воеводы. А ты, девка, — можешь ли ты встать над многими душами, повести их на бояр, на царя? Вон Степан Тимофеич, ей не чета, а смалодушествовал, ушел на низы. Кто-то должен заменить его. Найдется же человек. И вдруг мысль дерзкая, отважная! А почему не она? Вот мужики пришли, не к кому-нибудь, а к ней. Говорят, слух добрый идет. И раньше, в монастыре, она об этом слышала. Разин тоже не один города брал. И около меня встали мудрый Савва, рассудительный Кукин, и другие встанут. Ведь говорил же Илейка, да и не только Илейка, что в ней сила особая есть. А есть ли? И снова мысль, уж совсем отчаянная — надо одной поехать в ватагу к Мишке, отнять у него мужиков. Если сила есть — сможет, если ее убьют — не страшно. Резко рванув поводья, она повернула коня, прискакала в усадьбу, нашла мужиков, расспросила, где стан Мишки Грешника. Настька, видно, поняла ее намеренье, побежала в избу, где отдыхал Кукин.
На опушке леса ударила коня в бока стременами, жеребец поднялся на дыбы, сразу перешел на галоп. Изредка оглядываясь назад, Аленка погони не заметила. Дождь перестал, от коня валил пар, но Аленка все скакала и скакала.
Наконец, запахло дымом, в стороне от тропинки меж деревьями замерцал костерок. Аленка, не раздумывая, будто с берега в холодную воду, выскочила на поляну, осадила коня перед кострищем.
— Зовите сюда атамана!
— Ну, я атаман, — из группы сидевших у огня выделился высокий, худощавый, лет сорока, белобрысый человек. Белые брови, ресницы, поросячьи глазки, пухлые губы — такую породу людей Аленка знала. Властны, жестоки, но трусливы.
— Я из усадьбы…
— Да уж понял, — Мишка говорил медленно, растягивая слова. Пойдем в землянку — поговорим.
— У меня от ватаги секретов нет.
— Чо надо?
— В гости звать пришла.
— А потом?
— Потом на Темников пойдем.
— Нам и здесь неплохо.
— Все так думают? — Аленка указала на мужиков, которые толпами подходили к костру, окружив его плотным кольцом.
— Здесь думаю я и мои асаулы, — сердито произнес атаман.
— Я вас и не зову! Скажите, люди, — Аленка сошла с коня, вскочила на пенек, обращаясь к толпе. — Вам не надоели эти гнилые места?
— Опостылело все! — крикнул кто-то из толпы.
— Мочи нет!
— Вы здесь своих же мужиков грабите, а на Волге Степан Тимофеич ранен — от вас помощи ждет. Под Арзамасом князь Долгорукой появился — то и гляди бунтовых черных людей придушит, а вы…
— Микитка! — крикнул атаман. — Заткни ей глотку!
К Аленке подскочили двое, сдернули с пенька, схватили за руки. Атаман подошел к ней, ощупал взглядом с ног до головы, облизнул свои пухлые губы:
— Смотрю я на тебя — такая кобылка не обхожена гуляет. Уведите ее в землянку — обходим.
Аленка с силой рванула правую руку, выхватила из-за пояса пистоль, сказала спокойно:
— Я вот вгоню тебе меж ног— про кобыл забудешь. Сразу мерином станешь.
В толпе рассмеялись. Мишка снова крикнул: «Взять!>, —но мужики придвинулись к Аленке, молча оттеснили «есаулов». Над головами толпы взметнулись рогатины, вилы и топоры. Атаман выхватил саблю, но, увидев угрюмые и решительные взгляды мужиков, снова бросил ее в ножны.
Аленка подошла к коню, бросила тело в седло и крикнула:
— Кто верит мне — за мной! — И, не глядя назад, тронула поводья. Оглянулась только на дороге — за нею тянулись люди: пешие, верховые и на телегах.
5
Ватага разрасталась. За атаманом пришло около трехсот человек, почти все крепостные Богдана Хитрово пристали к Аленке. Прибавилось и лошадей, оружия, кормов. Усадьбу обчистили до зернышка. Две пушки, посланные князем, пригодились тоже.
Аленке верили все и не очень допытывались, почему она ведет их на Темников. Раз ведет — значит, надо. Отец Ферапонт открыл церковь, вместе с Саввой отслужили молебен. Это еще больше укрепило веру бунтовых людей. «Если церковь с нами, — думали они, — то, стало быть, дело это богу угодное».
Перед походом в избе у отца Ферапонта потихохоньку выпили. Аленка наравне со всеми приняла чарку, захмелев, вдруг спросила:
— Жених мой жив?
— Жив.
— Где?
— В шорницкой, где ему быть.
— Проводи, отец Ферапонт. Проститься хочу.
Шагая по двору, поп заговорил:
— Ты бы, атаман, Проньку-то взяла с собой, а? У тебя сейчас сбруи-то ой-ёй-ёй сколько, а шорника нет. Сгодится ведь.
— В пути не умрет?
— Как знать? Может, в трудностях оклемается? Должен же я довенчать вас когда-нибудь, али нет?
— Этим шутить нельзя, отец Ферапонт.
— Я не к тому сказал. Венец, это уж как бог велит, а тебе в атаманах замужней ходить будет легче. Заметил я — Кукин на тебя око грешное кладет, а если дальше дело пойдет, охотников будет много. А при муже, пусть и невсамделешнем, не посмеют. А я скажу, что вы венчаны…
— В этом резон есть, — согласилась Аленка. — Если поедет — возьмем…
Через день в усадьбу возвратился Сенька Ивлев с семьей. В Арзамас князю ничего доносить не стал — убоялся. Вдруг бунтовщики возьмут Арзамас, донос найдут… А боярину Хитрово, как и велено было, отписал:
«…В нынешнем 179-ом году, в октябре начале, твоя дворовая девка Аленка сбежала в лес и, собрався с ворами, намедни налетела на твою усадьбу. До этого князь Юрья Долгорукой прислали мне сотню стрельцов, но она их разметала, строения некие пожгла, житло все пограбила без остатку, а воров с ней было полторы тыщи. В бою стрельцовый голова Самойло пробит рогатиною подле горла в правое коромысло и оттого умре. Другой, Михайло Ермолаев, пробит копьем под правое ухо. Стрелец Грегорей прострелен его же пищалью в шею насквозь, стрелец Оська посечен саблею пополам тою Аленкою, а солдат Левовтий проломлен в голове дубиною. У стрельца Данила прострелена рука насквозь ис лука, другая стрела попала в чело насмерть. Двое солдат без имени проткнуты рогатинами, стрелец Афонь-ка топором зарублен. Меня, холопа твоего, ударили головой о стену, оттого я теперь мало слышу. Отпиши, государь мой, что мне делать, холопу твоему…»
«…Бил челом государю… боярин и оружейничий Богдан Матвеевич Хитрово. В нынешнем году его вотчины Барышевской слободы крестьяне от своего малоумья пошатались, а за шаткость им никакого наказанья не учинено. И государь велел про шатость ево разыскать, и по сыску хто чего, смертной и торговой казни доведетца, за воровство учинить им указ.
И Ефиму Насонову ехать с Москвы в село Барышевскую слободу, взять у человека ево Сеньки Иевлева статьи и по тем статьям разыскать всякие сыски накрепко, и воров пытать…»