1
Темниковскнй воевода Василий Максимович Челищев готовился ко сну. Года четыре назад, сразу, как только сел на воеводство, заболели у него пятки. Какая невидаль — пятки, подумал воевода и лекаря звать не стал. Потом началась ломота в костях ниже колеи, а после заныли и колени. Да так заныли, что хоть ложись и помирай. Все ночи напролет Василь Максимыч мучился и отсыпался только днем, когда ноги болели меньше.
Лекарь натер их каким-то вонючим зельем, замотал овчинами и не велел открывать ноги до утра. Сколько уж мазей перепробовали, сколько натираний делали, а проку что? Может, эта вонючая смесь поможет? Лекарь ушел, воевода заложил под бороду край одеяла, плюнул на палец, придавил язычок пламени свечи. И верно — ноги ныть перестали, дрема сразу перешла в сон…
Вдруг загремело кольцо в двери. Да так сильно, что воеводу подкинуло на кровати будто от удара грома.
— И-ироды, умереть спокойно не дадут, — плаксиво заговорил воевода. — Кто та-ам?
— Василий, открой — дело спешное! — раздалось за дверью, и воевода узнал голос брата.
— Заходи-и, Змей ты Горыныч. Не заперто.
Брат толкнул дверь, вошел. За ним через порог шагнул подьячий Ондрюшка.
— Што это тебя черти носят, полуношник. Мне вставать не велено, телеса оголять нельзя, а ты…
— Не бранись, Василий. Доспишь потом.
— Что в твоей усадьбе до завтра подождать не может, а?
— Да не из усадьбы я. Из Москвы. Разве забыл?
— Совсем из головы вон. Ну и что там, в Москве?
— А то… Воеводе козловскому башку оттяпали.
— Как это… оттяпали?
— А так. Положили на плаху и…
— Так он же давний приятель мой. Сосед.
— И на это не посмотрели. Заворовался, говорят.
— Расскажи.
— Лучше вот это прочитай. Какой-то стервец челобитную накатал. Будто бы от дворян разных городов. Имен нет, токмо подписано — из города Козлова. Мне один дьяк список с челобитной сделал. Слово в слово; Держи, — и подал воеводе свиток.
— Я дюже глазами слаб. Пусть Ондрюшка чтет — у него глаза вострее.
Подьячий принял свиток, взял шандал, прижег свечу от ночника и начал читать:
— Царю, государю и великому князю Алексею Михайловичу. Бьют челом холопы твои, дворяне разных городов, и дети боярские, и разных чинов помещики и вотчинники. Служим тебе, великому государю, мы, холопы твои, на твоих государевых дальних службах, а без нас, холопей твоих, в вотчинах наших и поместьях люди наши и крестьяня, разоря домишки наши без остатку и пограбя животы наши всяки, бегают от нас в понизовые городы — в Казань, а також по саранской черте…
— Это к нам, выходит?
— Ох-ох-хо! — вздохнул Андреян. — Вся земля опрокинулась. А от нас, думаешь, не бегут?..
— А которые, государь, крестьянишка наши последние осталися и не хотели с ними итти, тогда беглыя крестьяня, собравшись, все у них отняли, желая за ними пусто учинить ввек. Поместьишка оттого совсем запустели, и с тех пустых дворов мы, холопи твои, с последними разоренными крестьянишки всякие твои государевы доходы окупаем, должася великими долгами. Да те же, государь, разорители, приходя из бегов в поместьишка наши, последних крестьян наших подговаривают, из полей лошадей крадут. А коль мы, холопи твои, сами в погоню ездим или людишек своих посылаем, и те, наши крестьяна беглыя, бьются до смерти. А иныя беглыя наши крестьяна, збежав от нас, поженились на посатских землях, у вдов, и на девках, и на работницах, а воевода Горчаков тем посатским людям потакал, да и сам беглыя люди принимал тож…
— Будто про нас, — вздохнув, промолвил воевода и засунул ноги в овчины.
— …принимал тож в имения свои, полныя дома свои, а нам, холопам твоим, не отдает.
— Много там еще? — спросил Челищев, вытирая влажную шею.
— Столько же, — ответил подьячий.
— Давай сюда, утром дочту.
В опочивальне воцарилось молчание. Прервал его Андреян:
— Я еще не все высказал. Упредил меня тот дьяк из приказа, что и на нас с тобой подметное письмо есть. Что делать будем? Если дело до сыска дойдет…
— Чует кошка, чье мясо съела, — воевода прищурил левый глаз. — Сколько, Андреянушко, в слободе твоей было людей, когда ее тебе государь пожаловал?
— Триста пятьдесят душ.
— А сей день у тебя сколько? Токмо не лги, говори честно. Если что — на одну плаху ляжем.
— Тыщи с полторы.
— И все беглыя?
— Разныя. Теперь слобода раза в три больше города сталась.
— Зачем допустил?
— Не ты ли позволял?!
— Я позволял, я и запретить могу!
— Поздновато, Василь Максимыч, запреты класть. Полторы тыщи душ к слободе приросли, домов понастроили, землянок понарыли — не оторвешь. В тягловых-ту ходить кому хочется?
— А сколько еще в лесах, вроде кузнеца Ортюшки, — заметил Сухота.
— Эго кто — Ортюшка?
— Есть тут один, — Андреян махнул рукой, — Трижды от барина бегал, теперь в Заболотье хоронится. Золотые руки. Выгоду от него имею большую.
— Гроши, поди, какие-нибудь. А в случае чего…
— Не в кузнеце дело, Василь Максимыч. — Подьячий заговорил уверенно, он знал, что его теперь будут слушать внимательно, — Дело в мысли им поданной. Был я в том лесу. Вокруг болота, глушь. Приказных сыщиков теперь не остановить — они все одно приедут. Но оммануть их можно. Всех, кто в списках не числится, можно в те леса переселить, дабы спрятать. Смутная пора, я чаю, когда-нибудь кончится…
— А он, братан, дело говорит, — сказал воевода, подумав. — В случае чего, скажем: «Знать не знаем, ведать не ведаем».
— Стало быть, благословляешь?
— Выселяй. Год-другой в землянках поживут.
— Спасибо, воевода. Ради этих слов я и потревожил тебя.
Андреян поклонился, вышел, а подьячий чуток задержался. Потоптавшись у порога, сказал:
— Все ж даки Андреян Максимович совет мой выслушал в пол-уха. Тех бессписочных мужиков, сказал я ему, от домов не оторвешь ничем, окромя страха. Ныне и так беглых людей много, а скажи им про Заболотье, они скорее разбегутся, чем…
— Многословен ты, — недовольно перебил его воевода. — Дело говори.
— Тог Ортюха убежал из Алатыря. Позволь туда грамотку заслать? Дескать, тот беглый Ортюшка снова у нас. Сыщики мигом будут здесь. И попросить, чтобы они заковали его в железы на виду всей Красной слободы и шкуру ему спустили тут же. Ему не привыкать, а на наших страху нагоним. И пойдут они за болото, как милые. А так…
— Давай, пиши грамотку.
— Прости, воевода, чуть не забыл. Есть у того кузнеца дочь — девка красы неписаной…
— Ну и што? Мало ли красных девок на свете.
— Я в смысле хвори твоей. Лечит та девка травами всякую боль, и глаза у нее — чисто волшебные. Многим помогала она. Если велишь — приведу.
— Спрашивать было нечего — веди. Чай видишь — муку терплю.
Когда подьячий ушел, воевода пытался уснуть, но не смог. Снова вздул огонь, стал читать грамоту дальше!
«…Из сел и деревень крестьяна, умысля воровски, бегут в посады и слободы, собрався человек по сту и больше, а дворы в тех селах жгут, а нам, холопям твоим, всякое разорение чинят. Идут явно в день и ночь, собрався в большие обозы, с ружьем, и с луки, и с пища» ли, и с бердыши, и убивства чинят и фалятся нас, холопей твоих, побить до смерти. Смилуйся, государь, вели тем, кто беглова человека принял, наказание зело суровое чинить».
Дальше воевода читать пе стал. В голову пришла страшная мысль: «Не дай бог бунтарский дух проникнет в сии места. Царь голову снесет или нет, а уж голытьба оторвет башку непременно».
2
На другой день по слободе и посаду слух прошел. Бабы испуганно шептались: всех бессписочных людей будут срывать со своих мест и выселять за реку Мокшу. Заволновались бессписочные, забегали. Ведь если это правда, то всех сгноят в замокшанских болотах. Начались суды-пересуды. Ехать или не ехать, а если ехать, то как туда добраться?
Долго бы еще судачили мужики и бабы около приказной избы, но вдруг услышали топот. Вырвалась на площадь на высоком жеребце девка, а за нею табун сытых лошадей. Еле успели люди сунуться в проулки, прижаться к заборам. Пронесся табун мимо, пыль поднял выше хором, остановился перед барскими воротами. Глянул Челищев из окна — ахнул. На его Белолобом девка сидит. Уж не дочка ли Ортюшкина, про которую Логин докладывал? Она, пожалуй. Хороша, ничего не скажешь. Ах ты, как красива! Особливо на коне. Глаза блестят, косы как смоль, брови вразлет.
Мужики из-за углов тоже девкой любуются. Вот и Логин вышел. Еще более барина удивился:
— Чем же ты его, девчонка, покорила?
А она словно плеткой огрела:
— Тем же, чем и тебя! Помнишь!
Ну, истинно колдунья.
Вечером к воеводе пришел подьячий.
— Обещанную девку я привел, Василь Максимыч.
— Давно жду. Веди ее сюда.
— В сенях распоряжается. Велела воду кипятить.
— Она, што, и верно колдунья?
— Истинно сказать не могу, но совет дам. В глаза ее не гляди — утонешь.
— Мне сие не грозит. Я пятый год вдовствую без забот.
— А если она и впрямь колдунья?
— Хоть сама сатана. Лишь бы ногам было легче. Ночи напрочь не сплю.
Воевода хоть и не стар, лет полсотни с хвостиком, но на баб уже не глядел. Сперва схоронил жену. Потом забот полон рот, хворь навалилась — до баб ли? Чтоб еще раз жениться — и мысли не было. Потому на девку, что вошла в спаленку, он толком и не глянул. Да и что глядеть— такая, как и все: платок, косы, сарафан с оборками, лапти. За девкой слуги несли два ушата, поставили их рядом с кроватью. Девка воеводу тоже не очень разглядывала. Будто всю жизнь то и делала, что воевод лечила. Молча села на порог, разула лапти, подоткнула полы сарафана под пояс, засучила рукава. Слуг, что стояли рядом разинув рот, вытолкала за дверь. Подьячему кивнула головой: «И ты выйди», — закрыла дверь на засов.
Воевода, вытянув шею, разглядывал ушаты. В одном курится паром вода горячая, в другом плавают льдинки. «Видать, из погреба», — опасливо подумал воевода. От холода он свои ноги берег.
Девка подошла к ушатам, вытянула из мешочка пучок трав, бросила в горячую воду, покрыла овчинным тулупом. Глянула на воеводу, сказала кратко:
— Подштанники засучи.
Воевода хотел было возразить, но девка упредила:
— Оголяйся. К тебе лекарь пришел, не поп.
Натянув на себя пуховое стеганое одеяло, воеводе, кряхтя, начал подтягивать подштанники.
— Садись на край кровати, ноги свесь. Вот так. — Девка взяла подсвечник, осветила ноги, ощупала коленки. — Теперь суй ноги в ушат, — и распахнула тулуп. Воевода окунул пятки в воду и тут же выдернул — кожу обожгло нестерпимо. Девка крикнула: «Сиди!», — навалилась на голые коленки, вдавила ноги в ушат. Василий Максимович хотел было треснуть девку по шее, но пятки вдруг перестали ныть, кожа обтерпелась, и приятственное тепло растеклось по всему телу. А девка оседлала воеводские колени, набросила на Челищева тулуп. Воевода хмыкнул: «Ты не задави меня, — девка», — но та снова сказала: «Сиди, сейчас потеть будем», — и еще крепче сдавила больные ноги.
Воеводу сразу прошиб пот. И не столько от кипятка, сколько от прикосновения к молодому телу. Стало трудно дышать, хотелось сбросить тулуп, но девка обняла его так крепко, что он не мог пошевелиться и только мычал, захлебываясь паром и потом.
Наконец, тулуп сброшен, девка встала, приподняла воеводские ноги, переместила в соседний ушат. Ледяная вода, будто клещами, сжала ноги, у воеводы зашлось сердце, он открыл рот, словно окунь, выброшенный на берег. Хотел что-то крикнуть, но девка снова водворила его конечности в кипяток.
— Ты што это вытворяешь, скверная, — заговорил воевода, отдышавшись. — Я ноги от ветерка берегу, а ты — в лед. Кости мои больны, а ты…
— Не ври, кости твои здоровы. У тебя жилы кровяные болят, жиром заросли, мясом сдавлены. Кровь по телу не ходит, оттого и боль. Сиди, давай, — не дрыгай.
И так раза четыре она совала воеводские ноги то в кипяток, то в ледяную воду.
От потения одежда на обоих — хоть выжимай. Девка задвинула ушаты под кровать, уверенно, словно всю жизнь провела в воеводской спаленке, подошла к коробу, достала чистое белье, бросила воеводе. Пока тот переодевался, погасила светец и закопошилась у печки. Челищев растянулся под одеялом. Пятки не болели, ноги не ныли и не дергались — в тело вошел блаженный покой.
— Ты ишшо тут? — спросил он в темноту.
— А где мне быть?
— Я думал — ушла.
— В мокром сарафане? Да и некуда мне итти.
— Тогда достань в коробе перину да скамейки сдвинь…
— Уже достала, сдвинула. Спи.
Легко сказать — спи. Пока болели ноги, воевода толь» ко о сне и мечтал, а тут сразу полезли в голову грешные мысли. «Может, она осталась тут намеренно, может, ждет, когда приласкаю ее? А я лежу, как бревно».
Прошло полчаса, может, более — сон не приходил. Девка лежала тихо. Воевода, наконец, решился. Откинув одеяло, спустил ноги на пол, на носках, чтоб не за «скрипели половицы, дошел до скамеек. Протянул руку, наткнулся на мокрый сарафан, висевший у печки. Опустил руку ниже, почуял теплоту одеяла, упругость девичьего бедра. Погладил легонько. Девка не шевелилась. Осмелел, откинул одеяло, прилег на скамью, прижался рыхлым брюхом к обнаженной девичьей спине.
— Ты чего это, козел старый?
— Молчи. Я ить не каменный. Всю ночь не усну.
— Уснешь, — девка вильнула бедром, сбросила вое» воду на пол.
— Сказано — на всю ночь мука! — Сердце у воеводы. колотилось бешено.
— Я тебе говорю — спи! — твердо сказала девка, словно хлестнула кнутом, — Спи!
И — странное дело — ноги сами повернули к кровати, воевода лег поверх одеяла и провалился в темноту.
Утром проснулся — девки и след простыл. Только на перине вмятина от ее тела да под одеялом пряный запах женского пота.
— Что же она со мной сделала, ведьма? — воевода сжал ладонями виски, сел на скамью. — Околдовала она меня, подлая. Теперь мне либо жениться, либо в лямку.
Но, увидев на скамейке свиток — грамотку из Москвы, Челищев сразу поостыл. Понял — не вовремя грешные мысли в голову полезли, ой, не вовремя.
3
Аленка возвращалась из Темникова довольная. Табун довела благополучно, барин Андреян Максимыч похвалил ее, дал денег и назад отпустил не пешком. Лошаденку на конюшне выбрали хоть и захудалую, но разрешили держать ее за болотом до следующей весны. Купила Аленка две больших связки баранок, четыре калача ситных — матери гостинцы. Домой возвращалась тем же кружным путем, прямая дорожка через болота была только для пеших. Вот и ее землянка. Аленка обрадовалась: мать, давно не встававшая с лежанки, сидела у порога. Повесив связку баранок ей на шею, Аленка обняла мать:
— А батя где?
— Беду чую, дочка. Был Сухота — воевода отца к себе зовет. Не к добру это. Убьют они его.
— За что же, мама? Я воеводу лечила, Андреян доволен. Смотри, денег дал, коня дал, обещал бате желе* за. Может, затем и позвали.
— Хорошо, если так.
— Все будет ладно, мама. Вот и ты поднялась— стало легче тебе. Мази мои помогли?
— Не знаю, что и сказать. Знаешь, поди, все эти годы, еще до рождения твоего, мы с батей спор вели. Я Чам-пасу молилась. А он русский крест надел, в Христа поверил. И так сильно поверил, что послал меня в монастырь за его здоровье русского бога молить. Он тог» да умирал совсем, ну, я и пошла. Принесла ладанку— дорого, ой, дорого за нее заплатила. Повесила ему на шею, и к осени поднялся отец твой на ноги, оздоровел. Велел и мне крест принять. Потом родилась ты, он сказал — тоже ладанка помогла. Заставил меня крест взять. Я взяла, но не носила на груди, спрятала. Ныне с весны он ту ладанку надел на меня, я в силу ее все равно поверить не могла, нечистые руки дали мне ее.
— Но тебе же легче стало.
— Не ладанка меня подняла — тревога. Если отца убьют — погибнем мы. Может, съездишь туда еще раз?
— Завтра не вернется — поеду. Подождем.
4
Подьячий Сухота Аленку перед воеводой как мог расхваливал, желание его распалял. Съездил в Красную слободу, завел свои лисьи разговоры:
— Что делать будем, Андреян Максимыч, — воевода жениться вздумал?
— Не ври. Из него жених, как из лыка чересседельник.
— Может, это и так, однако невеста — такая ягодка-малинка…
— Кто?
— Кузнеца Ортюхи дочка. Очаровала она его.
— Вот уж истинно — седина в бороду, бес в ребро. Не сладить ему с ней.
— Помогут.
— Кто?
— Да хоть бы и ты.
— Я те язык за гнусные речи вырву!
— Не понял ты меня, боярин. Я ж не в смысле греха.
— А в чем?
— По-братски поможешь девку обломать. Она ершиста, сам знаешь, а кузнец тошнее ее. Век благодарить тебя будет. Сколь добрых дел сделаем: воеводе радость, девке сладкая жизнь и тебе услада.
— Ну и сатана ты, Ондрюшка.
— По Ортюхе давно батоги плачут. Я знаю: о нем прежний барин разнюхал. Вот-вот сыщики приедут. Сей побег у него четвертый — пощады не будет. И куда ей тоды деваться? Только к воеводе прислониться.
— Подумать надо, подьячий.
— Чо тут думать. Я уж за Ортюхой гонца послал.
5
Отца ждали пятеро суток. Все думали: вот-вот появится. Мать упрашивала ехать, Аленка медлила — боялась разминуться.
На шестые сутки, утром, — снова гонец от Сухоты. И принес тот вершник страшную весть: прибыли из-под Арзамаса сыщики, на Ортюху наложили кандалы, будут бить батожьем, и только одна Аленка может его спасти. Надо броситься на колени перед Андреяном Максимовичем или перед воеводой — жизнь Ортюхи в их руках.
Аленка, оседлав лошаденку, поскакала в Красную слободу.
Все эти дни бессписочные людишки жили в большой тревоге. Одни настроились на заболотское сидение, другие подумывали о побеге. Есть же иные места, где можно скрыться от глаз сыщиков и дьяков. Вдруг по слободе весть — Заболотского кузнеца Ортюшку поймали, выдали сыщикам, и велено всем выйти на площадь, где беглеца положат под батоги. Правеж — не новость для краснослободцев, но раньше били виновных либо на конюшне, либо в Темникове на воеводском дворе. А ныне, на-ко, на площади при всем народе. Около приказной избы вкопали сосновый столб, ввинтили в него кольцо…
Аленка въехала на площадь, не успела соскочить с копя, как схватили ее за руки два дюжих стрельца, подвели к Сухоте.
— К Андреяну Максимовичу мне! — крикнула Аленка.
— Поздно приехала, девка. Андреян в Темникове, у воеводы.
— К воеводе пусти! Я вымолю…
— Гневен он ныне. Отец твой дерзостен с ним был. Поздно.
Толпа на площади загудела. Из приказной избы вывели кузнеца, раздетого по пояс. Он заметил Аленку, остановился. Палачи потянули его дальше, но Сухота поднял руку, кивнул стрельцам. Те отпустили Аленку, она рванулась к отцу, обвила руками шею.
— Прости меня, дочка, — сказал тихо Ортюха. — Мать береги. И не покоряйся.
— Изверг ты! — злобно сказал подьячий. — Сам в могилу идешь и дочь туда же тянешь.
— Погоди, гад, придет время. И ты в муках подохнешь! — кузнец резко развел локти, протянул к Аленка руки в кандалах. — Погляди на железы, дочка, навек за» помни.
Палачи рванули кузнеца, подтащили к столбу, подняли руки к кольцу, звякнула защелка. Привычно взяли длинные палки, поплевали в ладони, встали по сторонам. Сначала размахнулся один, ударил по обнаженной пояснице. Кузнец вытянулся, охнул. Затем ударил другой палач, по спине. Колени у Ортюхи подломились, он повис на руках. Аленка, вырываясь из цепких лап стрельцов, закричала на всю площадь:
— Не надо-о!..
Сухота махнул рукой, стрельцы поволокли Аленку на крыльцо приказной избы. Свистели батоги, удары глухо и равномерно падали на обмякшее тело отца. У Аленой потемнело в глазах…
…Очнулась на ступеньках от громких голосов. Стрельцов рядом не было, а на крыльце стоял Логин и строго говорил стоявшим на площади мужикам:
— Вашего же спасения ради Андреян Максимыч велел передать — скоро на темниковской земле дьяки из Москвы будут сыск творить. И всех, кто в посадских списках не значитца, будут ловить, ковать в цепи, бить батогами и отправлять в прежнее тягло. Воля ваша, если не хотите в Заболотье стоять, ждите дьяков здесь. У них, я мыслю, цепей и батогов на всех вас хватит. Помните это.
Кто-то крикнул: «Избушки наши ломать, ай нет?!»
И Логин ответил:
— Жилье рушить не след. Уедут дьяки — сызнова сюда вернетесь. До холодов в землянках перетолкаетесь.
Толпа медленно расходилась.
— Батя… где? — спросила Аленка приказчика.
Логин ничего не ответил, помог встать на ноги, привел на господский двор. Ортюха лежал на старой телеге вниз лицом и тихо стонал. Спина вспухла буграми, по багряным полосам сочилась сукровица.
Заводя в оглобли лошаденку, на которой приехала Аленка, Логин сказал:
— Благодари Андреяна Максимыча. Итти бы вам всем троим в Арзамас, к помещику. Теперь же вы принадлежите господу богу и ему. Откупил он вас. Батю лечи — может, выходишь.
Выехав из слободы, Аленка остановилась на берегу, нарвала листьев подорожника, вымыла их в воде, положила на спину отца. Сняв с себя исподницу, расхлестала ее на ленты, перевязала. Отец стонать перестал, но в сознание не приходил.
В пути он умер.
6
Как проснулся воевода после той злополучной ночи, так и задурил. Ни домашние, ни городские дела на ум не идут. Из столичных приказов грамоты одна за другой идут — их не только исполнять, читать воевода не успевает. Одна лишь мысль в голове — как бы девку Аленку увидеть. Холопы каждый вечер ноги ему парят, боли стали проходить, а сна нет. Только закроет воевода глаза, а перед ним Аленка стоит. Полы сарафана под пояс заткнуты, ноги — будто репа, икры — словно балясины точеные. Уж до чего дело дошло — стоит воеводе повернуться на левый бок, как чует он всем телом девичье тепло. Очнется воевода, а рядом пустота, и рука плетью падает на холодную перину…
Помучился Василий Максимович и давай брата звать:
— Пропадаю я, Андреяшка! Околдовала меня ведьма подлая. Жить без нее не могу, ночи не сплю. Что делать?
— Бери, да и вся недолга. Теперь она моя крепостная. Куплена.
— А что люди скажут?
— Тебе ли на людей оглядываться. А ей ныне деваться некуда. Отец умер, мать тоже на ладан дышит. Если хочешь, я Логина пошлю. Пусть сватает.
— Посылай.
Нагретая солнцем земля покрывалась разноцветьем трав, в полях колосилась рожь. Вокруг буйствовало лето. Аленка сидела на краю свежей могилы. Внизу, в землянке, причитала мать. У Аленки слез нет, они ушли, отлетели вместе с юностью в тот миг, когда она коснулась окоченевших рук отца и поняла, что его уже нет и никогда больше не будет. Не плакала Аленка и тогда, когда мать упала на тело отца и забилась в рыданиях. Она дала матери выплакаться, сходила в кузню, принесла молоток и зубило, срубила на кандалах заклепки, сняла их с рук отца. Гроб делать было некому, Ортюху положили на перевернутую скамью, обмотали кусками полотна, опустили в сырую и темную пасть могилы. Мать положила на холмик кандалы, сказала:
— Всю жизнь вольным хотел быть, а умер в цепях.
— Неправду говоришь, мама, — Аленка сдернула железо с могилы. — Он не покорился. Он и мне…
— Знаю. Ты такая же непокорная будешь.
А время шло и надобно было жить дальше. Похлебав кислых шей из щавеля, женщины легли спать. Волнения прошлых дней умаяли их, и они быстро уснули.
Утром Мотя разбудила дочь:
— На берегу кто-то гомонит? Сходи.
Аленка возвратилась быстро:
— Несписочные это, беглые, как и мы. В берегу землянки роют, жить здесь будут. Андреян их тут до зимы спрятать хочет.
— Пойдем, посмотрим.
Они вышли из землянки, тихие, скорбные. К ним сразу же подошли мужики, бабы, ребятишки. О смерти Ортюхи они уже знали.
— Не тужи, Матрена, — сказал один. — Проживем как-нибудь. Соседями будем, помогать друг другу станем. Бог поможет.
— Бог-то бог, да сам не будь плох, — заметил другой, — Всех нас батоги и железы ждут. В слободе народишко остался всякий, они тоже эти места знают — укажут.
— Народишко, может, и утаит, а вот подьячий, собака, за полушку продаст. Да и барин, если выгода выйдет…
— Ему-то кака выгода?
— Ортюху не кто иной, как он под батоги положил. Неужто вы думаете, что Сухота без его ведома донос в Арзамас мог послать.
— Эва! Для чего же?
— Нас устрашить хотели.
— Но почему? Ортюха на него спину гнул. Любого из нас бы…
— Откуда мы беглые — они не знают. А кузнеца уж ловили здесь единожды.
— А мне холопка воеводского двора сказывала, — вступила в беседу молодая бабенка, — что воевода Аленку высмотрел. Подьячий Андрюшка будто зубы скалил. Воевода, мол, сам давно мышей не ловит — ждите, мол, молодых котов. Теперь, мол, девке некуда податься, сама в воеводскую постель полезет.
Аленка слушала эти речи, и комок обиды подступал к горлу, не давал дышать. Значит, в смерти отца она виновата, сговорились, гады!
Молодка, поняв, что сболтнула лишнее, перевела разговор на другое. Но это другое было такое же горестное и безысходное. Чем тут жить, где работать? Стоит ли ждать, когда придут в Заболотье сыщики, не лучше ли подаваться в иные места? А гам разве легче? И туда дьяки и сыщики ходят. Кто-то заговорил про Стеньку Разина. Собирает-де казак бедных черных людишек против бояр и обещает всем волю. Говорит, что давно нора всем холопам собираться вместе, показать свою силушку. Только кто знает, где этот Стенька?
После полудня приехал на Мокшу Логин. Он вошел в землянку, велел Моте подняться.
— Умереть спокойно дайте…
— Ладно, лежи. Я от Андреяна Максимовича. Шлет он тебе пять рублей серебром на первое время. Сказал — в беде вас не оставит. Дочка где?
— К коню ушла.
— Я сватать ее пришел. За воеводу. Скажи — пусть не строптивится.
Мотя долго молчала, что-то обдумывая, потом тихо промолвила:
— Скажу.
Вошла Аленка. Глянула на приказчика смело, спросила:
— Что надо?
Мать приподняла руку над грудью, покачала: «Не дерзи».
— Что же ты, девка, не долечив воеводу, убежала? — строго заговорил Логин. — Теперь он не только ногами, но и сердцем мается.
— Мне там делать нечего. Траву я оставила, воду греть и без меня есть кому. Холопов у воеводы, я чаю, много.
— Воду греть есть кому, это- правда. А вот грудь воеводе кто будет греть?
— Пусть в баню ходит чаще. Веником греется.
— Окромя шуток говорю — воевода жениться надумал. И тебя, девка, в жены хочет взять. Пойдешь?
— Откажу если? Я знаю — он без венца хочет.
— Воевода упрям и силен. А ты слабая, вся в грехах. Тебя в округе колдуньей чтут. Отдаст он тебя монахам, а те сожгут за всяко-просто.
— Дай подумать.
— Думай. Послезавтра снова приеду. Сватать.
— Какой ты сват! Жидковат немного. Воевода в боярском сане ходит, пусть брата своего пришлет. Иного не приму.
— Не много ли чести? Да и где ты, девка беглая, таких слов наслушалась? Андреян Максимыч к тебе на поклон не пойдет.
— Не пойдет, и не надо. Обойдусь без воеводы.
За сутки Заболотье изменилось совсем. Несписочники изрыли весь берег — в мягкой глине долго ли землянку сделать. Вынул землю, покрыл толстым слоем из пихтовых и еловых лапок, придавил это все плахами на скат, повесил на вход рогожу — и живи. Слава богу, лето — тепло и сухо. Иные изладили шалаши. Они, как понимала Аленка, в затею барина не верили и готовились в бега. Из крепких мужиков Логин сколотил артель лесорубов — теперь Челищев будет продавать втридорога даровые бревна, дрова и иную плотницкую нужду. Баб Логин нацелил на грибы, ягоды и орехи — задаром баб тут никто кормить не будет.
А как Аленке быть? В какую сторону ни качнись — везде тупик. Если в бега удариться — на первой же заставе словят. В монастырь уйти — сгниешь заживо. Да и как оставить мать одну-одинешеньку? Думы, думы без конца…
Мать беспокойно ворочалась на нарах. Среди ночи вдруг позвала:
— Сядь рядом. Покаяться тебе хочу… — сняла с шеи ладанку, передала Аленке. — Помнишь, я про нее тебе рассказывала?
— Помню. Она бате здоровье принесла.
— Дал мне ее монах один. Цену, большую запросил А у меня какое богасьво? Только одно — молода была, красива. Глянул он на меня глазищами своими… и пошла я за ним, будто овца. Силу он в глазах бесовскую имел. И свершился меж нами великий грех. Неделю, словно цепями, держал меня, говорил, что полюбил сильно. С собой звал.
— Но ты же не пошла.
— Убежала я от нею. А Ортюху еще больше любить стала. Но камень греха до сих пор грудь мою давит.
— Если он околдовал тебя, какой тут грех?
— Оно так, доченька, но… у тебя его глаза.
— Нет, неправда! Я кровь от крови отца своего!:
— В минулом году в церкви узнала я… монах тот ныне выше царя стоит.
— Опомнись! Выше царя только бог.
— И патреярх Никон. Иди в Москву, найди его, ладанку эту покажи, обо мне напомни. Защиты у него попроси. Он в силе большой — поможет. Может и себя, и людишек наших сохранишь.
Аленка вскочила с нар, подошла к окошку. В землянке будто посветлело. Мыкаясь вместе с отцом по лесам и скитам, Аленка часто слышала имя Никона — патриарха всея Руси. О нем говорили мужики, раскольники, попы, монахи. Спорили, ругали, хвалили, но сходились на одном — Никон сильнее царя, власть его от бога.
— А как же ты? Как одну тебя оставить?
— За мною присмотрят. Теперь тут люди.
— Дальше Темникова не бывала я, дорог не знаю. Денег нет, лошаденка хилая. Да и поймают меня — воевода погоню пошлет.
— Об этом я всю ночь думала. И надумала. Приедут от воеводы за тобой — ты согласие дай. Проси денег на приданое. Больше проси. А с деньгами не только до Москвы, на край света дойти можно.
— Я полушки чужой не брала. А эти деньги все одно, что краденые…
— С волками жить — по-волчьи выть. Ты не для себя одной стараться будешь.
— Ладно, мама.
— Ну, вот и хорошо. Мне сразу легче стало. Камень, с груди я нынче вроде скинула. Ко сну клонит…
Мать уснула. А наутро появились в землянке сваты. Андреян Максимыч, Логин и Сухота. Подьячий положил на стол полотенце, раскинул его, обнажил пирог с мясом. Аккуратно разрезал его на части, сказал шутейно:
— Приехали сваты, не бедны, не богаты. У нас купец, у вас товар.
Логин выставил на стол полуштоф вина, разлил по чаркам:
— Свату первая чарка…
— И первая палка, — закончил Андреян и принял вино.
Мотя взяла кусок пирога в одну руку, чарку в другую:
— Против божьей воли, против добрых людей мы не идем.
— А дочка молчит отчего? — спросил Логин.
— Скажите воеводе — буду его любить.
— Только знай, девка, — заметил Сухота. — Свадьбы и венца не будет. Царь не велит, — и подмигнул Логину.
— Это я знаю, — просто сказала Аленка. — Однако в старом сарафане я к нему не пойду. Пусть шлет деньги на приданое. Но если воевода, как и ты, скуп, — Аленка подбросила на ладони пять серебряных рублевиков, — то лучше и…
— Кто скуп? Андреян Челишев скуп?! Не знаю, что скажет воевода, а от меня вот тебе подарок! — Боярин выхватил из-под полы кафтана сафьяновый кошелек, тряхнул, и высыпались на столешницу золотые рубли, серебряные полтинники и гривенники. Аленка таких денег отродясь не видывала.
Съели пирог, выпили вино, договорились: везти не весту через неделю.
На следующий день в Заболотье снова появился Сухота. Он привез деньги от воеводы с приказом помогать невесте в покупке приданого. И еще было велено не спускать с девки глаз.
…Увидел подьячий — у омута людно. Шарят мужики с берега в воде баграми, молодые парни ныряют в омут, что-то ищут. Соскочил с коня, подбежал к песчаной косе. А на ней лежит Аленкин сарафан, исподница, гребенка и медный крестик на цепочке. Сел Сухота около одежды, стал размышлять. Утопиться Аленка не могла— не такая девка. Конь, подаренный Логиным, тоже исчез. Ясно, что девка убежала. Догнать ее, конечно, можно. Но надо ли? Не лучше ли сказать воеводе, что деньги он Аленке отдал, но не углядел. Пошла невеста вроде в село за покупками, да и бросилась в омут.
Воевода, узнав печальную весть, трое суток не вставал с постели, стон стоял на весь дом. Хотел поколотить Сухоту за недогляд, но как раз приехали приказные дьяки из Москвы по царскому указу. Тут уж стало не до женитьбы.
«174-го июля в 9 день. Царю, государю и великому князю Алексею Михайловичу бьют челом холопы твои, стольники и стряпчие и дворяня московские и жильцы, тульские и дедиловские и сомовские помещики, и туляня дворяня и дети боярские. В нынешнем, государь, году идут с Дону казаки и прибрали на дороге воров, наших крестьян, которые от нас збежали, и всяких чинов люди. И те, государь, люди приезжают в деревнишки наши и разоряют всяким разорением, животину отымают и насильствования чинят.
И остальные наши крестьянишки от нас, холопов твоих, бегут, видев их воровское самозванство. А стоят те казаки с ворами от Тулы в 8-и верстах на берегу Упы-реки и похваляются те воры на нас всяким дурным и на домишки наши разорением…»
«…И из тех пущих заводчиков велеть казнить смертью трех человек, а с достальными учинить наказанье, бить кнутом нещадно, смотря по их винам, и разослать их в городы, в прежнее тягло, а барских холопей и крестьян отдать помещикам».