1
Из сотни в сотню, от человека к человеку, из уст в уста передавалась весть — наш атаман был в шатре воеводы Хитрово и вернулась оттуда живой. Через день новость обросла новыми подробностями: Аленка околдовала воеводу, взяла с него клятву не воевать против нее, а потом провалилась сквозь землю и вышла только в лесу, в овраге у родника. Васька передавал эти слухи жене, Аленка только посмеивалась. Пусть считают ее ведуньей, больше будет веры, больше надежды.
— А ты обо мне думаешь? Каково мне, прославленному казаку, с колдуньей ночевать!
— Я говорю — пусть считают. А я… На, посмотри, — Аленка запустила руку в разрез кофты, вытянула медный крестик на тонкой железной цепочке, — Такая же православная, как и ты.
— Что дальше будем делать?
— На Алгуново пойдем.
— Так это же крюк бо'льшой.
— Я воеводе слово дала. Смердово слово.
— Какое?
— Будто рать воеводы Мышецкого мною разгромлена. А она сейчас около Алгунова должна быть. Придется слово сполнять. Ты вот на Хитрово рвался. Бери теперь половину войска, встречай князя Мышецкого, дай ему по шее. Он на Селищи побежит, а я там ему вдоль хребта добавлю. И будет нам любо.
Васька с радостью согласился, повел свою тысячу на Алгуново. Мышецкого он встретил на дороге, рать его разметал, конников гнал до Селищ. Там князюшке-батюшке подсыпала лиха Аленка, проводила на Конобеево. Под этим селом, она надеялась, воеводу хорошо угостит Мишка Харитонов. Так оно и получилось. К Шацку стольник Борис Ефимович прискакал только сам пятьдесят.
Перед походом к Темникову Васька и Аленка ночевали в Алгунове. Утром проснулись — на дворе белым-бело. С полуночи ударил добрый морозец, покрыл реку тонким ледком, припорошил снегом.
В усадьбу войско пришло быстро, по морозцу, без грязи. Встретил их старик Образцов. Савва, уехав в Темников, оставил его вместо Ефтюшки.
— Что делать укажешь, атаманушка? — спросил Образцов. — Людей и лошадей кормить нечем. Голодушка приходит.
— По барским усадьбам пошарить надо.
— Усадьбы все растрясли, Олена Ортемьевна. Там только прошлогодние запасы были, нового хлеба нет.
— Как это нет.
— А новый урожай не сеяли. Мужики все воюют, поля пустые гуляли. А где и посеяли — не выросло. Лето ныне не урожайное было.
— А в деревнях?
— Пусто, атаман. Все, что на огородах было, — выдрано. Кормов взять негде. Войско наше все прибывало, а теперь убыль одна. Мужики по своим домам разбегаются. Там бабенки ихние, чай, по ямам кое-что схоронили.
— Что Кукин думает?
— Его рать на засеках лесом кормилась. Орехи, грибы, рябина, желуди, то да се. А сейчас морозец и эту кормушку прикрыл. Тоже голодные как волки сидят.
— Слобода стоит?
— В осаде сидят. Тоже, поди, брюхавицы подвело.
— Соберем совет. Будем думать.
2
Наутро еще одна худая весть — князь Юрья Долгорукий перевел свой стан в Кадом, острог укрепил сильно. А это означало — отныне все силы он бросит на темниковские места. Так оно и вышло: из Кадома на Темников выслан был воевода Иван Лихарев, а с ним три тысячи стрельцов, к Красной слободе пошел Яков Хитрово. У него полторы тысячи. Войско Долгорукого хлынуло на засеки. Теперь там дорога стала проезжей. На реке Алатырь с севера накапливал свои силы воевода Щербатов. С запада, от Саранска, грозили Темникову воеводы Юрий Борятинский и Иван Панин. Круг помалу узился.
В конце ноября из Красной слободы в Кадом прибежал приказчик Логин Литвинов. Главному воеводе сказал;
— В Темникове, князь-батюшко, ныне стоит шесть тыщ с гаком, у Аленки столько же и, по слухам, они хотят сидеть в осаде до смертного конца. Благоизволь советец выслушать?
— Говори.
— Девка Аленка ныне поженилась, взяла в мужья некоего казака Ваську. Есаулу Степке Кукину это вышло не по ндраву, и у них произошел раздор.
— Так, так. Это зело важно. Может, того Кукина подкупить?
— Не его. Ваську бы золотишком поманить. Пропойца он и к богасьву жаден. Позволь мне им заняться.
— Делай. Деньги есть?
— Наскребу. Сиделец царского кружечного двора кое-что припрятал. Позволь их изъять?
— Изымай. Скажи Ваське — голову мы его сохраним. Где ныне эта баба?
— В усадьбе Андреяна Челищева обретяся. У меня там верные люди остались, все, что там происходит — доносят.
— Иди в слободу, делай дело. Ко мне тайно шли гонцов.
1 декабря под Темниковым появился атаман Федька Горбун с тысячей ватажников. Они тоже бы^и без кормов, и Федьку позвали на совет, как равного. Было решено оттянуть с засек по арзамасской дороге половину войска, и Кукину, Еремке и Федьке с пятью тысячами сходить на село Веденяпино — там, по слухам, собран большой запас кормов для войска князя Долгорукого. И хранил Веденяпино воевода Лихарев. Цели было две. отнять корма, упредить поход воеводы на город и, если удастся, прорвать осадное кольцо для выхода повстанцев в сторону Касимова. Аленку с ее войском оставили у. Красной слободы, чтобы охранять город от удара с востока.
Старик Образцов посоветовал Аленке на всякий случай отвезти мать снова в Заболотье. И еще посоветовал увезти туда сколь возможно пороху, пуль, пищалей и две-три пушки.
— Зимой, Ортемьевна, болота те не замерзают, гуда, сама знаешь, ведет одна дорога, если ее хорошо укрепить— там всю зиму продержаться можно. Не зря говорят: «Запас карман не дерет и есть не просит».
— Монах с монашкой не живет, — добавил Васька, — а это самое носит.
— Ты, охальник, замолкни, а то в зубы дам.
Васька захохотал, но не обиделся. Он с утра был пьян.
Снарядив десяток телег с кормами и ружейным зельем, Аленка с матерью поехала в Заболотье. С собой взяла Мирона и сотню черемис для укрепления заставы на дороге. Хотели взять с собой Ваську, но он, пьяный, уснул. Решили, что от него пользы там не будет.
На рассвете, когда вся усадьба спала, в барском доме появился Логин. Он растолкал Ваську; тот, увидев приказчика, схватился было за саблю, но Логин остановил его:
— Убить меня еще успеешь. Разговор есть. Опохмелимся давай. У меня тож башка трещит.
Васька, увидев в руках Логина штоф с вином, забыл про саблю. Сели за стол, опохмелились.
— Благоверная твоя где?
— А хрен ее знает. Я с вечера спал.
— Она уехала в Заболотье.
— Ты отколь знаешь?
— Я все про вас знаю. А с кем уехала?
— С маткой, наверное.
— И с Миронком — черемисином.
— Ну и што?
— Да ничего. Только они друг друга знавали давно.
— Говорила она мне…
— А зачем она вызвала его из такой дали, не говорила?
— Нет, — Васька выпил еще чарку.
— То-то и оно. Приелся ей белый хлебец — на черный потянуло. Оба ведь черноволосы. Ночевать там будут.
— Она мне верная! Любит меня.
— Любит? А про боярина Хитрово ты что-нибудь слыхал?
— Боярин как боярин. Гнусь!
— Как ты думаешь — зачем она к нему в шатер ходила? Одна. И воевода ее не убил, а отпустил. Она и его любит. Она в Москве с ним жила. И с ним, и с дядей его Богданом. С чего бы они ее ключницей сделали, добро ей свое доручали?
— Вот этого я не знал! — Васька опрокинул в рот чарку.
— Ты, милый, многова не знаешь. Скажи мне, отчего на вашей свадьбе Степка Кукин вдруг соколом на тебя кинулся? Любитель он ее был. С Волги за ней таскается.
— Ну, сокол, ну, коршун! — Васька вскочил, пробежался по избе. — Я тебе, Степанушко, клюв почищу. И черемисину тоже!
— Не скачи, сядь! Тронешь ты Мирона, а черемисы тебя напрочь разорвут. Да и Кукин тебе не по зубам.
— Я ее убью! Все равно нас смерть ждет.
— Вот тут ты думать начал. Убить тебе ее не позволят. А голову спасти ты можешь. Я к тебе от князя Юрья Долгорукого пришел. И послал тебе главный воевода вот это, — Логин вытянул из кармана кошелек, высыпал на стол грудку золотых рублей, серебряных полтинников. — Юрей Ляксеич сказал: если ты к нему переметнешься, еще столько же получишь, а может, и более. И жизню твою князь обещал сохранить. Я мыслю, резон есть. Золото золотом, а голова дороже всяких денег, а?
Васька завороженно смотрел на горку монет, думал.
— Ты в носу не ковыряй — твоя же присказка. У меня времени нет, на дворе вот-вот светло будет.
— Мне с тобой итти?
— Рано, братец. Ты тут оставайся. Эй, Костька, зайди.
В избу вошел конюх Костька, встал перед столом.
— Вот ему будешь говорить все, что атаманы задумают, а ом уж мне перенесет. А я князю-батюшке. Только и всего. Ну как?
Васька выхватил у Логина кошель, ссыпал туда деньги, опустил в карман, уронил голову на стол. Не заметил, как Логин и Костька исчезли.
Прошел день. Вечером возвратились люди из Веденяпина. Обоз Лихарева они разметали, привезли хлеба, мяса, круп. Но и потери понесли большие. В бою оставили четыре пушки, медную да три железных, пушечные ядра да 16 знамен. А под каждым знаменем полегло по сотне.
Аленка и Мирон пробыли в Заболотье двое суток. Ружейные припасы схоронили под полом к часовне, на единственной дороге сделали стену с бойницами, окопы и вал. Верст на семь вглубь оборудовали засеки.
Васька все эти дни пил без просыпу. Встретив Мирона, сказал:
— Слушай, ты, чернозадый. Если будешь и дальше с бабой моей путаться — пришибу!
— Ты бы проспался, — посоветовал Мирон. — Разве время сейчас пить?
Аленке было не до Васьки — из-под Веденяпина привезли две сотни раненых, она с Настькой и сынами старика Образцова сутки не выходила из дворовой избы: делала из трав и кореньев настои, мази, отвары. Настька и Образцовы таскали раненых, перевязывали, лечили.
3
Зима вступала в свои права. Сковала реки, осушила дороги, покрыла жестким панцирем. Снегу было мало, холодный ветер метался по полям, обнажая бурьянные травы, которыми заросли за лето нивы. В лесах появилось неисчислимое количество волков. Их стаи обнаглели, они подходили к усадьбе, выли по ночам, врывались в хлева и овчарни, задирали последний скот, нападали на людей. Кольцо царских войск сжималось вокруг Темникова. Из Кадома подступил под стены города воевода Лихарев. К его трем тысячам Долгорукий прибавил еще пять. Недалеко от Красной слободы стоял Яков Хитрово. От Арзамаса подвел свои 8 тысяч окольничий Константин Щербатов. От Саранска на Шешнев шел Юрий Борятинский.
Во все четыре стороны каждый день Аленка и Кукин делали высылки. Мирон, Еремка, Савва, Васька, Федька Сидоров водили сотни на прорыв. И всюду их ждали, встречали пушечным боем, ружейными залпами. Пробовали прорываться ночами — то же самое. Сама Аленка решила попытать счастья — повела большой отряд без дорог в сторону реки Алатырь. Там, по слухам, царской рати не было, она стояла по дорогам, по деревням. Но и тут неожиданно появились заслоны. Стало ясно, кто-то их предает. Про Ваську никто не думал — он тоже водил высылки и тоже возвращался битым.
Голодные, худо одетые, озлобленные повстанцы не знали покоя ни днем, ни ночью. Юрий Долгорукий трижды посылал в осажденный город монахов, предлагал, призывал не проливать бесполезно кровь, но Аленка твердила одно: «Умрем, но не сдадимся». Монахи возвращались и доносили: «Баба зело злюща, тверда, яко кремень. Пока она там, город не сдадут. А грацкие-де лутшие люди, кои к воровским людям не приставали, хотят бить тебе челом». Из Кадом а Логину последовал указ — бабу Аленку словить.
Наконец, корма, захваченные в Веденяпино, все вышли, в городе начался настоящий голод. Кошек и собак уже съели, принялись ловить крыс. Все чаще стали раздаваться голоса о тщетности сидения. Савва в воскресенье начал служить в храме обедню, сказал горячую проповедь, велел людям уповать на милость божью, на помощь зимы. Ибо в войсках царя было также голодно. Хлеба не было нигде — от Волги до Оки. Обозы с зерном, запрошенные царем из южных мест, не приходили и, как видно, не придут. Ибо вся белгородская черта тоже охвачена бунтом.
Во время проповеди к Аленке подошел Васька. Его не было видно двое суток, и сейчас он вошел в храм трезвый.
— Где ты пропадал? — тихо спросила Аленка.
— В Заболотье гонял.
— Зачем?
— Сказали, что матка твоя больна. Я чтоб тебя не беспокоить…
— Что с ней?
— Простудилась. На ладан дышит. Тебя зовет.
Аленка, склонившись, прошла к выходу, послала за конем. На паперть выскочил Еремка, спросил:
— Что стряслось?
— Мать шибко захворала, умирает. Скажи Степану — поеду проститься. Может, вылечу…
— Я с тобой! Мне она тоже мать.
Вскочив на коней, они поскакали в Заболотье. На пути им встретился Мирон. Увидев скачущих во все опор всадников, крикнул:
— Куда?
— Мать больна! — выкрикнула Аленка на ходу.
Мирон осадил коня, остановился. Про себя подумал «Тут что-то не ладно. Я вчера из Заболотья приехал, Мотя совсем здоровая была. Видно, что-то плохое произошло». Эта мысль не выходила из головы до самой усадьбы. В усадьбе старый Образцов тоже был тревожен:
— Мужики сказывали — видели утресь Логина и конюха Костьку. Поехали будто бы на Заболотье. Прикащик с добром никогда не ездит.
И тут Мирон понял — против Аленки замышляется зло. Он сменил усталого коня и поскакал в сторону Заболотья.
Когда Еремка и Алена выехали на дорогу через болото, коней с рыси перевели на шаг. Дорога была узкая, неровная. По обе стороны гиблая топь.
— Скажи-ка, атаман, — спросил Еремка, — кто у нас ныне на Заболотьи живет?
— Мама, старики, бабы, детишки.
— А на дорогу глянь — сотня конная прошла, не меньше.
— Может, Васька туда с ватажниками ездил. Он мне про мамину хворь сказал.
Еремка сошел с коня, осмотрел следы подков:
— Конные туда прошли. Может, вернемся? Мужичков с собой захватим?
— Столько проехали — возвращаться неохота. Будем осторожны.
В Заболотьи было тихо. Конные следы с дороги куда-то исчезли. Труба над Аленкиной землянкой дымилась, за часовней лаяли собаки. Еремка оставил Аленку около кузни, сам спустился к берегу, подошел осторожно к двери, прислушался. В землянке было тихо. Прижавшись спиной к стене у двери, Еремка крикнул:
— Мать, ты жива?!
За дверью грянул выстрел, и сразу послышался крик:
— Доченька, беги! Спа…
Распахнулась дверь, выскочил стрелец. Еремка разрядил в него пистоль, в три прыжка очутился у кузни, схватил Аленку за руку, потащил к часовне. Они еле успели захлопнуть дверь — со всех сторон к часовне бежали стрельцы. Церквушка была маленькая, три окошка и дверь. Стрельцы залегли, попрятались за шалаши и клетушки. Ударил по двери первый залп. Из досок полетели щепки. Аленка, хоронясь за простенком, выглянула в оконце, увидела — склонившись бежал стрелец с факелом. Она не спеша прицелилась, нажала на спуск пистоля. Грянул выстрел, стрелец словно наткнулся на преграду, упал. Факел ткнулся в снег, зашипев, погас. Еремка выносил из подполья пищали, кожаные мешочки с порохом и свинцом. Быстро зарядил пищаль, подал Аленке, та бросила ему разряженный пистоль. Стрельцы вели редкий огонь по часовне, на виду не показывались, видимо, ждали, когда изладят и зажгут другой факел. Еремка торопливо, но сноровисто работал шомполом — забивал в дула пищалей порох и свинец, проверял кремни. Пищали расставлял у окон. Аленке сказал:
— Стреляй ты, я буду заряжать. Так способнее выйдет.
Аленка испугалась единожды, у кузницы. И то не за себя, а за мать. И здесь, в часовне, она отстаивала, как ей казалось, не свою жизнь, а материнскую. Она не суетилась, была спокойна, прицеливалась не спеша и била наверняка. Стрельцам казалось, что в часовенке не двое, а десяток человек — три оконца постоянно огрызались выстрелами, вокруг часовенки лежало много убитых.
Наступило затишье. Оно тянулось довольно долго. Еремка упредил:
— Ну, бережись, атаман — сейчас хлынут. Накопились уж.
И верно, стрельцы по чьему-то знаку бросились враз к церквушке, затопали ногами по ступенькам на паперти, стали ломиться в дверь. Еремка всадил одну пулю в дверь, там кто-то охнул. Аленка перебегала от окна к окну, разила подбегающих стрельцов без промаха. Из-за укрытий хлынула вторая волна склоненных фигур, на деревянное крыльцо паперти кто-то сумел метнуть факел. Запахло дымом, выстоянные смолистые бревна загорелись сразу. В дверь стали бить чем-то тяжелым, видимо, бревном. И вдруг за шалашами на опушке леса раздался громкий окрик:
— Сотня, за мной! — И в проулок выскочил с саблей над головой Мирон Мумарин. Стрельцы бросились от часовни.
Мирон догнал их, несколько человек сразил саблей, соскочил с коня, вбежал на паперть, затушил огонь:
— Аленка, впусти!
— Миронушко, милый, не надо, — крикнула в оконце Аленка. — Мы тут продержимся. Скачи за подмогой. Не медли!
Мирон понял атамана, вмиг очутился в седле и, выхватив пистоль, ринулся в проулок:
— Держитесь, скоро вернусь!
Зимний день короток, сумерек почти не заметили — сразу наступила темнота. И этого Аленка боялась больше всего. Теперь стрелять приходилось наугад, на шум или шорох и только в три стороны. Четвертая стена, там, где была дверь, служила для стрельцов прикрытием. Именно туда притащили они ворох соломы и зажгли.
— Ну, атаман, — услышала Аленка голос Логина, — сейчас я тебе задок поджарю.
Деревянное крыльцо паперти запылало, осветило все вокруг часовни. Аленка приготовила мушкет, кивнула Еремке. Тот понял ее, распахнул дверь. В зареве пожара мелькнула фигура Логина. Боек ударил по кремню, высек искру на полку с порохом, грянул выстрел, и приказчик, схватившись за грудь, рухнул на землю Еремка захлопнул дверь.
Против стрельцов они могли еще сражаться долго, против огня были бессильны Аленка с ужасом вспомнила— пушку и порох к ней они спрятали под папертью. Под полом часовни для нее не хватило места Хотела сказать об этом Еремке, но не успела — стена — качнулась, треснула, ослепительно ярко блеснуло пламя — это было последнее, что запомнила Аленка…
Очнулась — лежит на снегу, связанная ремнями, неподалеку от сгоревшей часовни валялся изувеченный труп Еремки.
Мирон с тремя сотнями конников прискакал в Заболотье поздно. Он нашел здесь сгоревшую церковь, задушенную в землянке мать Аленки. Повернув конников обратно, он поехал в Красную слободу, надеясь во что бы то ни стало ворваться туда и выручить атамана. Он не знал, что Аленку увезли в Кадом.
3 декабря Степка Кукин собрал последний совет. Стало ясно — держать крепость нет смысла. Было решено ночью покинуть Темников и всем уходить в леса в сторону реки Алатырь.
Утром темниковский протопоп Перфилий облачился в торжественное храмовое одеяние, собрал всех попон и священниц, дьякониц, стариков, и женщин, и детей, открыл ворота. Подняв кресты и хоругви, вышел навстречу полку Василия Волжинского.
Воевода Яков Хитрово снял осаду с Красной слободы.
Князь Долгорукий, узнав что повстанцы город покинули и ушли в леса, немедля послал в погоню Константина Щербатова с пушками, рейтарами и стрельцами.
Голодные и измученные повстанцы далеко уйти не смогли. Их окружили и уничтожили. Попа Савву, атаманов Степку Кукина, Федьку Сидорова-Горбуна да девять сотенных атаманов поймали и привезли в Кадом.
Мирон Мумарин спасся тем, что в лес не пошел, а укрылся с тремя сотнями черемис в Заболотье. Он все еще надеялся вызволить Аленку — человека, которого не переставал любить.
Аленку привезли в Кадом на два дня раньше Кукина и Саввы. Тюремные смотрители содрали кафтан, портки и сапоги, отняли шапку. Взамен бросили в подвал, где ее заперли, дырявый чапан без ворота.
— Не замерзнешь ино и в этом, — сказали. — А коль застынешь — в пытошной отогреют. Там будет жарко.
Глумиться не посмели, князь Долгорукий не велел.
Алена понимала — пришли последние дни. Но страха не было. Знала, на что шла, приготовилась ко всему. Да и надо было показать гнуси, что она смерти не боялась в боях, не окажет перед ней страха и теперь.
4
Как только узнал Васька, что Аленку словили, сразу прибежал в Кадом и стал пробиваться к воеводе Долгорукому. Ему бы, дураку, удирать надо было подалее, затаиться до поры до времени. Денег, полученных от Логина, ему хватило бы не менее чем на год. А Ваську сгубила жадность. Ведь за Аленку ему обещано было вдвое больше.
К воеводе его пустили. Не сразу, но пустили. Князь Юрий денег ему решил не давать, но воеводе хотелось как можно больше разузнать про атамана-бабу. Когда Васька распустил свой язык и рассказал, что Аленка путалась сначала с Богданом Хитрово, а потом и с Яковом, вспомнил Долгорукий московские дела. И донесение Максима Йойля о девке-ведунье, пригретой Богданом, и «Слово и дело». Понял, что девка-ведунья и Аленка одно и то же лицо. И что с ее помощью можно худородного выскочку Богдашку Хитрово не только отринуть от царя, но и свалить намертво. Мысли у воеводы завертелись быстро. Перво-наперво надо доказать, что Аленка колдунья. И самому в это дело не вмешиваться. Ибо тогда Хитрово вывернется. Скажет, что князь сам пытал девку, а под пыткой-де можно вырвать любое признание. Надо, думал князь, поручить это дело полковнику драгунского полка Воронину. Все одно ему поручено государем ведать делами краснослободского присуду жилецких людей. Он знал, что Воронин, как и все драгуны, привержен благородным поступкам, и его нужно умеючи настроить.
Ты знаешь, Борис Анофрич, что атаман-баба поймана?
— Слышал.
— Я хочу попросить, чтоб ты допросил ее умело.
— Почему я? Я в пытошном приказе не состоял и не состою.
— А потому, что она жилица Красной слободы.
— Уволь, князь. Я смелых воинов и во врагах чту.
— И я чту. Потому тебя и прошу. Ей, сам знаешь, петля грозит. Сия смерть позорна, Боровска и грешна. Ее надо бы сжечь.
— Ей оттого не легче будет.
— Вестимо. Но не позорнее. Многие святые великомученики на костре свою жизнь завершили, и оттого их святость возвысилась паче. А сколь ученых мужей на костер взошло. Ты с послами за рубеж хаживал, слышал.
— Согласен, князь. Сия смерть почетна.
— Надо бы не боем, не пыткой, а умным, хитрым словом уговорить ее сказаться колдуньей. Бросим ее в огонь, смерть будет мгновенной. А над телами висельников надруганье великое вершиться. Сделаешь?
— Ладно, княж.
— Бери к себе ее мужичонку, он поможет.
Ваське было сказано — драгуну в этом помогать.
На другой день утром Аленку повели в пытошную.
Повели босую, по снегу. Пытошная размещалась в подвале воеводского дома. Тут было сыро и холодно. Кирпичные стены окинуты белым налетом изморози, потолок деревянный в хлопьях желтоватой плесени.
В углу небольшое горно, видно, что излажено недавно. Подручный палача лениво покачивает рычаг мехов, они, вздыхая, гонят воздух под горку раскаленных углей. В горне уткнуты железные прутья, рядом клещи.
Палач в фартуке и рукавицах ворошит угли, над горном взлетают искры. «В кузне родилась, в кузне и умирать придется», — подумала Алена. В углу в полутьме сидит полковник драгунского строя. Алена узнала об этом по синему кафтану и по нашивкам на рукаве. Она не раз встречалась с драгунами в бою и бивала их не однажды. На плечах полковника наброшена богатая шуба, он хмур, кутается в меха. Видно, что дело это ему не по душе. Около него примостился у верстака подьячий с пером, чернилами и бумагой. Вдруг пламя в горне дрогнуло, поднялось ввысь, осветило угол. За боярином Алена увидела Ваську. Он хоронился за спину полковника, повернув лицо в сторону. Алена не удивилась — она еще раньше, в часовне, поняла, что он продавал ее товарищей, предал и ее.
Полковник оглядел пленную, строго спросил тюремщика:
— Почему босая? Почему в рванье?
— Одежонку стрельцы стянули, — ответил тюремщик.
— Отдать немедля.
— Ужо растащили…
— Найти!
Тюремщик выскочил из подвала.
— Как зовут тебя?
— Алена.
— Отколь родом ты?
— Родилась под Арзамасом, жила в Красной слободе.
Подьячий погнал строку по бумаге.
— Родители где?
— Отца засек до смерти боярин Челищев, мать где — не ведаю.
— Замужня?
— Вдова.
— Что ж ты врал? — Полковник повернулся к Ваське — Он сказал, что ты жена ему.
— Врет, слизняк!
— У нее, Борис Анофрич, мужей, как нерезаных собак.
— И еще раз врешь, слизь! Мой муж крепостной, и зовут его Прохор. Венчаны мы с ним в храме Барышевской слободы, он от чахотки умер.
Вбежал тюремщик, бросил под ноги Алене сарафан из бязи с позументами, опашную телогрею, почти новую, из парчи. Вытянул шею к боярину, сказал скороговоркой:
— Сабоги не сысканы.
— Переоденься.
Алена отошла в угол, переоделась.
Ты, как тебя зовут? — драгун ткнул через плечо Ваську.
— Васька, сын Сидоров.
— Сними сапоги, отдай.
— А я как же?
— Ты казак — стерпишь.
— Я воеводе Юрью Ляксеичу пожалуюсь. Ей все одно на веревке висеть — ноги не озябнут.
— Я тебе пожалуюсь! — Воронин погрозил Ваське кулаком. — Снимай!
Пока Васька стягивал сапоги, драгун молвил:
— Это она казак, не ты. Я ее в бою видывал. Драгуны смелых воинов и в врагах почитают. Говорят ты колдунья?
— Напрасно говорят. Людей лечить умею, колдовать — нет.
— Подьячий, покажи.
Подьячий достал из-под верстака котомку, высыпал из нее коренья, пучки трав, скляницы с мазями, бумажные пакетики с тертыми листьями.
— Это твое?
— Мое.
— А говоришь, не колдунья.
— Тут снадобья, травы. Раненых исцелять.
— Поверь, Борис Анофрич, сам я видел — она к боярину Хитрово в шатер вошла, его околдовала, а выскочила из шатра верхом, на помеле. Кого хошь спроси.
— Слышишь? Я ведь пытать буду. Огнем.
— Какая тебе, боярин, разница? Топор для меня, я мыслю, наточен, вас, бояр, я вешала и рубила, именья ваши жгла. Жалко, что мало. И колдуньей я умру или нет, все равно.
— А коли так — сознайся. И оставлю я тебя в покое. Будешь упрямиться — истязать будут. До тех пор, пока не скажешь правду.
— Какую правду? Вон эта мразь говорил, что я на помеле от боярина Хитрово улетела. И в тюрьме помело было и здесь, вон в углу оно стоит — могла бы, здесь не стояла бы.
— Иди и подумай. Я тебе добра хочу. Не то завтра начнут тебя огнем испытывать.
Ночью в подвал пришли Воронин и Яков Хитрово. Воронин снова уговаривал признаться в колдовстве, Яков молчал. Алена понимала, зачем он пришел, и начала разговор сама:
— А ты, Яков Тимофеич, слово боярское не сдержал. Выходит, оно ниже смердова.
— Не правда твоя, — тихо возразил Хитрово. — Я пошел на слободу поздно, когда там тебя и людей твоих не было. И за промедление сие наказан. А ты свое слово сдержишь ли, мне не ведомо?
— Я душой не кривила никогда, боярин. Спокоен будь.
На следующий день в пытошную привели Алену, Савву, Кукина и Федора Горбуна. Теперь на допрос пришли князья Долгорукий, Щербатов, воеводы Хитрово и Волжинский.
— Допреж всего я хочу спросить вас, — начал говорить Долгорукий, — как вы, и все с вами, клятвопреступники: казаки, мужики, воры, братоубивцы, разбойники, христопродавцы слушались бабы, дурной, неписьменной, смердовой дочки. И не стыдно вам, головорезам, таскаться было за мокрым бабьим подолом, не совестно? Ну, ответствуйте!
— Она околдовала нас, князь батюшко! — торопливо выкрикнул Васька. — И меня допреж всего. Я мужик лепный, молодой, я на девок глаз не клал, а она, головешка черная, присушила меня. Одинова я на нее с ножом пошел. Глянула, у меня нож упал. Поп Савва видел, соврать не даст.
— Было, нехристь?
— Было, — сказал Савва. — Только ты, трус, не одинова саблю бросал. Наши хоть отняли, а твоя где? За золото продал?
— Федька Горбун не раз мне рассказывал, как она его ведовству учила.
— Было, вор?
— Травы узнавать учила, снадобья для ран варить учила, — ответил Федька. — А чтобы ведовству…
— Пиши, — подьячий, — учила!
— А ты, Кукин, что молчишь? — Васька подскочил к Стеньке. — Разве ты околдован не был?
— Не был, — твердо ответил Кукин. — Я ее просто любил, как и все любили. Потому мы за нею и шли.
— А Яков Тимофеич пошто молчит. Она у тебя в шатре была? Была. Добром ты мог ее отпустить? Не мог. Она на помеле от тебя улетела. Сам я видел!
— В шатрах воеводских помело не держат, — уклончиво ответил Хитрово.
— Нет, ты нам скажи, воевода, как она из шатра ушла? — Долгорукий повернулся к Якову, устремил на него глаза.
— Сам не знаю. Затмение нашло. Очнулся — ее уж нет.
— Вы ее под пытку! — визгливо крикнул Васька. — Она скажет.
— Подожди. Нам еще воры ничего путного не сказали. Палач! Ну-ко, ты у нехристя-расстриги поспрашивай.
Подручный ловко схватил Савву за плечи, нагнул его, задрал сорочку и рясу. Палач щипцами выхватил из горна раскаленный добела прут, положил поперек поясницы. Савва охнул, выгнулся, но палач ударил носком сапога в живот снизу. В подвале запахло паленым мясом. Савва вырвался из рук подручного, упал на пол. Палач выхватил второй прут, наступил ногой Савве на шею, поднес прут к бороде. Волосы затрещали:
— Счас я те язычок подогрею. Заговоришь.
Алена крикнула, что есть силы: «Не надо, все скажу!»— Князь поднял руку:
— Воров увести и пытать далее, ее оставить.
Тюремщики схватили Федьку, Савву и Кукина, повели к выходу. Долгорукий глянул на Ваську, сказал сердито:
— Что стоишь? Ты ведь тоже с ними воровал. Увести!
Ваську поволокли вслед — атаманам, он отрывисто закричал:
— Князюшко! Батюшко! Ты же обещал!
— Ничо. Умел воровать — умей ответ держать.
— Теперь рассказывай, — Юрий глянул на Алену исподлобья. — Колдовать умеешь?
— Умею.
— Порчу насылать можешь?
— Могу. Все могу.
— Отравы, зелье варить приходилось?
— Приходилось.
— Ладно. Ты, писец, все строчи. До единого слова. Ведомо нам стало, что ты в Москве у Богдана Хитрово на дому жила?
— Служила сторожем, потом ключницей.
— «Слово и дело» за тобой числится?
— Не знаю. Я убегла от боярина.
— Почему?
— Сперва меня боярин на конюшне выпороть велел, другой раз вот этот, — Алена кивнула головой в сторону Якова, — в сенях розгами сек. Небось, убежишь.
— За что пороли?
— За то, что к Никону бегивала. К патриарху.
— Что у Никона надо было?
— Уговаривала его к Стеньке Разину пристать.
— Уговорила?
— Нет.
— Тебя туда Богдан посылал?
— За что бы тогда пороли?
— В сыскном приказе в грамоте было сказано, что ты по уговору Богдана порчу на государя насылала, отраву для сынов его варила?
— Нет. Тогда я ведовства не знала. В ином месте научена была.
— Где?
— У мордовки одной. В каком селе не помню. Я во многих была.
— Стало быть, Богдан Матвеич про царя худого не замышлял?
— Нет. Он, я слышала, у царя первосоветник. Зачем ему.
— Врешь ты все. Князь Константин?
— Я тут, воевода.
— Пытать ее. И чтоб про Хитрово Богдана всю правду.
5
Алену, Савву и атаманов пытали четверо суток. Алена держалась стойко. Говорила одно: «Бояр, приказчиков, дьяков и подьячих вешала, воевод рубила. Жалко, что мало. Именья зорила и жгла. Хотела с Руси всю гнусь вывести, жалко, что не успела. Колдовать колдовала, но не в Москве. Бояр Хитрово ненавижу, однако против царя они меня не учили. Врать не хочу».
Истерзанных, полумертвых привезли их из Кадома в Темников. Долгорукий приказал: «Савву, атаманов повесить. Алену сжечь в срубе». Воевода Василий Челищев постарался: воздвиг виселицы на воеводском дворе, а сруб рубить не стал. Рядом со двором стояла его банька, совсем почти новая — не пожалел. Велел снять с нее крышу да два верхних венца, изладить над банькой помост с люком. Внутрь натаскали соломы, поверх склали поленницу сухих березовых дров.
День казни выдался непогожий, темный. Над Темниковом нависли тяжелые, будто свинцовые облака, они медленно ползли на север, задевая за маковки храма.
Народу во двор набилось много. Смотреть казни на Руси любили издавна. Князья и воеводы сгрудились на высоком крыльце воеводской избы. Сам Василий Челищев суетился внизу, около виселиц. Первой из подвала вывели Алену. Впереди шел протопоп с высоко поднятым крестом (не пришла бы к ведьме на помощь нечистая сила), по бокам два стрельца с пищалями. На Алене длинная, до пят, рубаха из мешковины, волосы коротки, спалены при пытке. Лицо в кровоподтеках, рот вспух. Она подошла к лестнице, приставленной к срубу, медленно вступая на перекладины, поднялась на помост. Стрельцы хотели было лезть за ней, но она, резко повернувшись, оттолкнула лестницу ногой, та упала на огородную грядку. Стрельцы еле успели отскочить. Бросились было поднимать лестницу, но Долгорукий рукой махнул: «Не надо».
Затем вывели Савву, Ваську, Стеньку и Федьку. Подвели к виселицам, велели подняться на скамейку. Одели на шеи петли. Савва поднял руки, широко развел их, крикнул:
— Прощай, доченька! Не уберег я тебя, прости!
Стенька крикнул:
— Не поминай лихом! На том свете встренемся!
Федька молчал, по пыльному его лицу катились слезы, оставляя за собой чистые дорожки.
Васька вяло помахал Алене рукой, губы его беззвучно шевелились.
Долгорукий махнул платком, стрельцы вырвали скамейку, четыре тела осели вниз, дернулись и застыли.
Теперь все взоры обратились на Алену. А она стояла, подняв голову, смотрела вверх и улыбалась. Народ повернулся в сторону храма, и все увидели — от колокольных окон, по шатру храма, к маковке карабкалась Настя. Все подумали, что за спиной у нее пищаль, но Алена первая поняла — это было древко знамени.
Князь приказал стрельцам: «Снять!», — те вскинули пищали, выстрелили вразнобой. Настя была высоко, и пули не задели ее. Вот она добралась до маковки, примостилась на венце, сняла со спины древко, развернула пестрядинное знамя, воткнула древко в трухлявую драночную крышку венца и поднялась во весь рост.
Алена гордо шепнула про себя: «Знаменосец. Мой». А Настя, взмахнув руками, оттолкнулась от венца и бросилась вниз головой Алена подняла руку вверх и крикнула:
— Ты видишь, князь-воевода, наше знамя! Видишь! Придет время, и под него встанут тысячи и тысячи черных людей. И оно поведет их на гнусь, на тебя, князь, на твоих детей, внуков и правнуков. Сегодня вы нас, а завтра они вас. Берегитесь, кровопивцы! Берегитесь!
А в срубе занимался огонь. Черный дым валил через люк, в банном оконце появился длинный язык пламени, лизнул сухие бревна, разделясь на несколько меньших языков, побежал к помосту. Василий поднял лестницу, приставил ее к срубу, полез.
— А ты куда, безногий мерин! — Алена снова отбросила лестницу, подошла к люку, перекрестилась и прыгнула в бушующую коловерть пламени. Из люка вырвался сноп искр, сруб занялся огнем весь. Черный дым огромным густым столбом поднимался к облакам, растекался под ними темным траурным пологом.
Над землей плыл серый мрак. Потемнело все: и храм, и березы вокруг него, дома, снег и небо. И на фоне этого мрака трепетало ярко-красное пятно пестрядинного знамени.
«…Велено мне, холопу твоему, с твоими, государь, ратными людьми итти в вотчену боярина и оружейничьего Богдана Хитрово в село Никольское и в разных помещиков вотчинные села, где воровских казаков собранье с воровскою силою, с Ылюшкой Ивановым с товарищи».
«… Они-де были посланы в заимку 11 человек от атамана Илейки Долгополова, а сам он с товарищи будет на вечер со всеми ворами. А далее он хочет иттить в поместье князя Григория Сунчелеевича Черкасского, и по иным вотчинам и помесьям, а приказных людей сечь и животы их грабить, а крестьян добрить. Да как он прикащиков вырубит всех, хочет воротитца назад и крестьян богатых мучить и, мучив, сечь».
«К вору-де Илюшке они, Пронька и Ларька, приставали во ветлужском лесу и ездили для воровства своей охотою. Помещиков и прикащиков рубили под Галичем и в Чухломе же…
…Монастыря Варнавины пустыни приводные крестьяня сказывали, что они, с Илюшкой и на Унже, и в Верховской волости, и в Судайском и Кологривских осадах, ездя, домы детей боярских разоряли и их рубили.
Воры Илюшки Иванова да сотника Миронки Мумарина проходили по всей черте от Солигалича до Тотьмы, поместья зорили, детей боярских секли, прикащиков рубили и вешали…»