1
Братья Нарбековы, Василий и Федор, не виделись лет, этак, восемь. И, вроде бы, недалеко живут: один сидит на воеводстве в граде Юрьевце-Повольском, другой воеводой на Унже. Вроде, и недалеко — верст семьдесят по реке проплыть, да и встретиться. А все как-то не приходилось.
Перед Покровом нежданно-негаданно унжескнй воевода шасть на двор к воеводе юрьевецкому.
— Господи, да каким это ветром? — воскликнул Федор, встречая брата.
— Разбойным, воровским, — ответил Василий. — Отныне я полковой воевода и должен промышлять воришек, которых на Унже и Ветлуге развелось яко блох. И кусают зло, окаянные.
— А полк твой где?
— Бог его знает. В указе сказано: соберут рейтаров и стрельцов во Ржеве, Владимире, Твери да Старице и к тебе в Повольск вышлют. Не появлялись?
— Не видно.
— Пушки велено у тебя взять.
— Какие пушки?! У меня девять железных под стенами валяются без колес, без станков В дулах крысы гнезда свили. Ядер нет, пороху нет, а пищаль всего одна:
— Пришлют, чай. Без пушек да пищалей какой я воин.
— Ну, ладно. Пошли за стол. Сколь лет не виделись.
В воеводской избе после чарки-другой братья разговорились.
— Положа руку на сердце, скажу — боюсь я этого атамана.
— Что за атаман?
— Илейка Долгополов, он же Пономарев, он же Попов. Говорят, Стеньки Разина птенец. И на Нижней Ветлуге он страху уже дал. Чем он силен? Народом. У него седни сто человек, завтра, глядишь, тысяча, а еще через неделю пять тыщ. А то и десять. А я, полковой воевода, какую-то вшивую сотню рейтар месяц ждать буду. И приплывут они ко мне зимой на бревнах. В указе сказано — у те§я девять пушек, а у тебя девять шишей! А северские крепости Унжа, Галич, Чухлома, Кологрив, Судай, Тотьма, это там, где мне воевать придется, хуже твоей раз в десять. У тебя хоть бросовые пушки есть, а там никаких. Был я как-то случаем на Тотьме. Воевода, правда, молодой, шустрый, да ты его знаешь — Максим Ртищев, но крепостишка худая, ружья нет, одни бердыши да копья. А дорог никаких нет совсем.
— Ты говорил — пришлют войско, пушки.
— Откудова оно? Батюшка-государь нос вынет — хвост увяз, хвост вынет… Чай, слышал — бунт полыхает огнем под Саранском, под Белгородом. Волга, Сура горят. Вот река Унжа встанет, Волга застынет, на чем пошлют-то?
— Будем ждать.
Ждать пришлось долго. Через неделю водою приплыли Осип Салов со стрельцами, Федька Отмостов с рейтарами. Полк только называется — 90 человек, две пищали медные, одна малая железная. Велено было добирать воинов в селах из крестьян, в монастырях из служек.
А приказчики крестьян не дают, у них от бар позволения нету, за подводы просят деньги, а у Васьки Нарбекова — вошь в кармане да блоха на аркане. Ладно у брата от питейного двора царских денег 150 рублев было — отдал.
Васька давай хитрить — отписки писать. То в одно место напишет, то в другое. Сидит в Повольске — ответа ждет. Настрочил грамоту воеводе Семену Нестерову в Галич. Дескать, как ты, воеводушка, с ворами думаешь расправляться. А тот, не мудрствуя лукаво, ответ дает:
«…На тех воров и заводчиков мне посылать неково, а государя ратных людей в Галиче и Галичском уезде никово нет. А которые приставы и монастырские служки были, и те посланы на разбойника Ивашка Мякини-на. Ноября в 6 день в Унежской осаде объявился вор и богоотступник Илюшка Долгополов с товарищи, и пристают к нему такие же воры всяких чинов, и домы разоряют. Да тот же вор Илюшка рассылает воровские письма и людей помещиковых и вотчинных крестьян прельщает, и многих прельстил на всякое воровство и бунт. И во многих вотчинах прикащиков начали побивать. В селах боярина Богдана Хитрово, в Никольском и в Ыльинском, тех сел попы посылали за воровскими письмами к Илюшке-вору и, взяв у него, чли вслух, во многие дни поучали на все, кое дурно. А после встречали того вора Илюшку с образами и хлебом да солью. А пушек и никакова ружья у меня нет…»
Получив это письмо, Васька все переписал и снова послал в Москву отписку, а помогать Нестерову не торопился.
2
Юрьевецкий воевода оказался прав. Пока Илейка ходил по низовым ветлужским местам, ватага его за сотню не переваливала. Но как только он миновал Варнавину пустынь, народ к нему повалил валом. В Лапшенге под его знаменами было уже 400 конных и 300 пеших. Из Троицкого села поп Клим послал к нему дьячка Федота за прелестными письмами. Через день за письмами послал унжеский протопоп Тимофей Андронников. И те и другие звали Долгополова к себе, передавали, что всюду их ждут черные люди, чтоб начать «за волю битца». До этого все верные друзья Илейки, которые шли за ним от Кузьмодемьянска, вместе собирались редко. Они носили по селам и деревням прелестные письма, уговаривали мужиков на бунт.
В Лапшанге впервые все собрались на совет в дому попа Андронникова. Тимофей встречал ватагу Илейки с хоругвями и иконами, предоставил атаману свою избу. Вечером должны были прийти все сотенные атаманы и есаул Митька Куварка.
Илейка хотел было вздремнуть часок после обеда, но заскочил стремянной, сказал:
— Там к тебе человек просится. Мумарин какой-то.
Илейка в два прыжка выскочил в сени, облапил человека, заорал:.
— Миронко! Родной мой! Брат!
Втащил его в избу, сам стянул с Мирона зипун, сорвал шапку, все бросил на печку сушить. Усадил гостя на лавку, попу сказал:
— Все, что в печи — на стол мечи Гость у меня большой ныне, брат!
Когда Миром наелся, Илейка спросил;
— Один?
— Да.
— Люди где?
— Воевал я у Алены, ты знаешь. Она в последнее время до семи тыщ водила, большой грозой для бояр на саранской черте была.
— Да ну?! Я давно говорил— есть в ней некая сила.
— Была. Сожгли ее, Алену. Попа Савву повесили. Я чудом спасся.
— Стало быть, на саранской черте худо?
— Мы в том виноваты. Разбежались по углам.
Илья взметнул густые брови, налил две чарки.
— Давай, помянем рабу божью Алену. Каюсь — не послушался тебя тогда. Людей твоих, стало быть, тоже…
— Нет. Четыре сотни привел. Черемисы, чуваши были. Отпустил по домам.
— Зачем?
— Как же я их сюда повел бы, если сам не знаю, куда и зачем иду. Ты-то хоть знаешь?
— Долго рассказывать. Вечером совет будет — послушаешь. Левку увидишь.
— Где он?
— Сотенный. В соседнем сельце.
В разговор вступил отец Тимофей:
— Путь был труден? Расскажи, что видел?
— В дороге всегда тяжело. А сейчас зима, коню корма не достать. Ночевал у мужиков, кормили христа ради.
— Про меня что говорят? — спросил Илья.
— Разное. Не знаю, как здесь, а внизу мужики живут все более богатые. Места вольные, лес ветлужане промышляют, река кормит, помещиков мало, да и недавно они тут. Лето не бунтовали, поля посеяли, засуха, хлеба не тронула. Поэтому про тебя они плохо говорят. Такие за нас не встанут, скорее против поднимутся.
— Это верно ты заметил, — сказал поп. — У нас тоже есть такие, что на казаков косятся. И про зиму тоже ты правду сказал. Зимой мужика с печи не стащить.
Илейка хмурился, ничего не говорил. Выпили еще по чарке, легли отдыхать. Но никому не спалось. Поп ушел на половину попадьи, Илейка ворочался, вздыхал.
— Не спится? — спросил Мирон.
— Все про Алену думаю. Еще в Москве плюнуть бы на все, ожениться на ней и на Тихий бы Дон. Либо в луговые черемисские края. Там, говорят, помещиков нет.
— Она тебя не полюбила бы. Слабые бабы ищут сильных мужей, сильным слабого подавай. Она сильная. И нашла такую соплю… Он же и предал ее, на костер возвел.
— Как же она не углядела? — с упреком спросил Илья. — Ведь умна.
— Против золотых кудрей да голубых глаз ни одна девка не устоит. Хоть семь пядей во лбу. А я бы за нее жизнь отдал.
— Ты тоже сильный. Ну а мужиков рази голубые глаза и кудри девичьи не губят?
— Сильные погибают либо на плахе, либо от вина. Красивые девки — слабые. Они к сильным льнут. Что от них гибнуть.
— Ну а мы с тобой? Так и умрем бобылями? Семени своего после себя не оставим?
— У меня сын есть.
— Где?! — Илья даже привстал.
— В деревне моей. Тоже Миронов зовут. Если я погибну, а ты уцелеешь — проведай.
— Ладно.
Мирону хотелось спросить о том, как думает жить Илья дальше, но раз он велел ждать совета…
Вечером начали съезжаться атаманы. Первым приехал Левка. Увидев брата, он не удивился. Обнял, поцеловались:
— Я думал, раньше приедешь, — только и сказал. Из пришедших на совет, Мирон знал лишь есаула Митьку Куварку. А они все о нем слышали от Илейки, и потому атаман представил его коротко:
— Это Миронко, калена вошь. Еле я ево дождался.
Левка сел с Мироном около печки и начал нашептывать на ухо:
— Вот тот, у стола, рыжий, с сивой бороденкой, — Федька Носок. Смел, умен, любит баб. Неслухменный. Рядом с ним сутулится Андрюха Пермяк из Вятки. Рука тяжелая, саблю держит крепко. Рубанет сплеча — и человек напополам. Волосы были черны, теперь сивы. Ранее пытая в застенке. В углу, гонкий, писклявый, — Федька Северга, кузьмодемьянец. Из ямщиков, Ивашки Шуста — синбирянина — друг. Ну, Миньку кузнеца ты знаешь, есаула тоже, а вот на полу сидит, к лавке прислонившись, — Сенька Рыжий, прозвищем Палица. Жесток, на бояр зол, перст обрублен в Кузьмодемьянске же. Под тяблом сидит Никитка Семенов, рядом Якуш-ка. Оба кузьмодемьянцы. Самый молодой, вон тот, у кого ус только режетца, — Куперка-устюжанин. Хитер, умен, смел. Все его любят. Последний, у двери стоит, Евсейко Иванов. Тебе, я думаю, атаман отдельное войско даст — возьми Евсейку есаулом, не пожалеешь.
Когда все были в сборе, Илья поднялся, начал говорить:
— Товарищи мои есаулы и атаманы. Собрав вас на малый круг, хочу высказать я свои думы и с вами посоветоватца. Настала зима, и нам таким войском в одном месте не прокормитца. Мы уж голодовать начали.
— Давно голодуем! — крикнул Носок.
— Я мыслю, нам надобно посотенно расходитца разными путями, но в одни места. И не только ради прокорму, а и ради дела. Надобно пройти через Галич, Чухлому, Солигалич, Кологрив, Судай, Тотьму, те места взять, городовые крепости и ружье высмотреть. Потом повернуть направо и через Великий Устюг, Сольвычегодск разойтись по широченным лесам на Соликамск и Хлынов. Разбиться там на мелкие ватажки и в лесах перезимовать. Чтобы по весне, как реки тронутца, снова собратца вместе и пройти обратным путем по Ветлуге и Унже до Волги, а там, даст бог, и на Москву. Мирон Мумарин сказывал нам, что по саранской, синбирской и иным чертам наше войско разметано, только один Ядрин еще держитца. Я мыслю, разметанные казаки и ватажники на поклон воеводам не пойдут, они, как и мы. до весны в лесах будут таитца. И все они к нам пристанут, и запалим мы огонь жарче прежнего. Иного исхода у нас нет. Думайте, говорите.
— А тебя где весной искать? — спросил Куварка.
— Мы с Мироном таитца не будем. Я возьму Тотьму, он сядет в Камском Усолье, стащим туда со всех крепостей пушки, все ружье и до весны высидим открыто. Зима — для всех зима. Зимой царь в такую даль и глушь рати не пошлет.
— А ежели пошлет? — выкрикнул Северга.
— Рать та в снегах северных увязнет и замерзнет. Я к тому времени схожу на Белозеро к патриарху Никону. Совет итти на царя с севера он мне дал и, я мыслю, рядом со мной встанет. Тогда за нами все северские монастырские земли поднимутся. Попы и ныне нас с хоругвями встречают, а тогда все православное христианство поднято будет.
— Не мягко ли стелешь, атаман? — густо, басовито сказал Палица.
— Мы издавна, Семен, силой никово не держим. Не веришь — уходи. Но только куда? В сыскной приказ, на плаху? Я ж сказал прежде — иного исхода у нас нет. Что ты скажешь, Мирон?
— Я согласен. Давайте укажем сотням путь, и с богом. И людям так скажем: кому с нами не попутно, пусть остаютца.
— Давай, есаул, карту.
Куварка развернул на столе свиток.
Илья и после совета не мог уснуть. Он понимал — зимовка будет трудная, выдержит ли он ее? В крепости Тотьме полтора десятка стрельцов, взять ее будет просто, а как удержать? Здесь север, зима все восемь месяцев: на благо она будет вольным людям или на погибель? Соберутся ли весной ватаги, не растворятся ли по необъятной таежной земле? Вспомнил Илья разговор с Мироном о сыне. Когда он успел им обзавестись?
— Мирон, ты не спишь?
— Думаю.
— В тюрьме ты сказывал, что холост, полгода не прошло, и вдруг — сын? Когда успел?
— Я вдову нашел с грудным дитем. Теперь она в доме моем живет. Мужа в Кузьмодемьянске убили: Обещала ждать меня.
— Красивая?
— Все при ней.
— Это хорошо. Мне, пожалуй, тоже твоему примеру последовать надо. Одному зимовать не дело.
— Смотри сам.
3
Тряслись от страха воеводы в своих худых крепостишках, прятались в лесах приказчики, зарывали свое добро в мерзлую землю, засыпали снегом богатые «лутшие» мужики.
Люди Илейки и Мирона наводили ужас на бояр и вселяли надежду простому люду. Бывало всяко: их встречали в селах с хлебом и солью, иногда собирались богачи с приставами, давали отпор. С такими ватажники не связывались — отходили. Делали запасы на весну, благо снег пока был еще мелок, в тайных местах копали бурты, складывали туда мешки с зерном, мясо, солонину, крупы, горох. Все это оболокали сухой соломой, покрывали землей и снегом. Илейка снова повеселел, дела шли хорошо и как задумано.
Наступила пора разведывать Тотьму.
Итти в разведку Илейка собрался сам. Приготовили пять саней, в них запрягли самолучших лошадей, одну под седлом пустили в поводу. С собой атаман взял шестерых самых верных сотников. Есаул Куварка остался в Троицком селе, Мирон и Левка Мумарины держали основное войско в Судае.
Илья велел всем переодеться под крестьян, с собой взял монашескую дорогую рясу и коблук. В город Тотьму он надумал итти под видом протопопа. Отец Тимофей научил его, как вести речи, чтоб походить на священнослужителя.
Выехали ночью. Ветер, который дул с вечера, утих, небо вызвездило, ударил сильный мороз. Сразу все закоченели, пробовали греться, бежали рядом с санями, но это помогало плохо. Покаялись, что не взяли тулупы. Проехав полпути, замерзли окончательно. И тогда Федька Носок сказал:
— Слышь-ко, атаман. Вот тут в стороне Леденское Усолье есть. Верст пять всего влево. Може, заедем погреться? Ино приедем к Тотьме ледяными сосулями. Не до разведки будет.
Илья согласился.
Усолье Леденское — село богатое, торговое. Крестьян там мало — купцы да работные люди в соляных копях. Спрятав за пазуху пистоли, атаманы вошли в кабак. Была суббота, в кабаке шумно, все столы заняты питухами. У печи молодая жонка выгребала из загнетка угли, вздувала лучину, ставила в светец. Илейка глянул на ее пристально — похожа на Алену. Пахло овчинами, кислой капустой, печеным хлебом. Из харчевой избы вышел ярыга в фартуке, в шелковой рубахе, поставил на стол жбан, высыпал из фартука десяток точеных чаш, оловянную тарель. С краю стола сидел молодой, лет. тридцати, здоровенный широколицый мужик.
— А ну-ко, подвинься, — строго сказал Илья. — Не видишь, люди застыли.
— У печки потопчись, согреешься, — грубо ответил широкорожий, отвернулся. Андрюшка Пермяк сунул ему под рыло пистоль:
— Тебя по хорошему просят— подвинься.
Подскочил голова кружечного двора Ивашка Сергеев, сказал:
— Уступи, Панкрат Данилыч, я те особый стол поставлю. — Выволокли дубовый стол, широколицый с друзьями пересел. Ярыга угодливо пододвинул жбан к Илейке, на освободившуюся скамью уселись атаманы.
— И штей горячих, — приказал Илья. — И чтобы мясо. — Ярыга принес всем щей, на тарель навалил гору мяса, хлеба. Федька Северга склонил жбан, налил шесть чашек. Илья попробовал, сплюнул, в чаше оказалось не пиво, а водка. Спорить не стал, выпил до дна. Выпили и другие, занюхали хлебом, принялись хлебать щи. По телу Ильи разлилась теплота, в голове зашумело, заприятнело. Северга налил еще.
В кабаке становилось все шумнее. Кричали и спорили хмельные мужики, были средь них и бабы.
Илейке захотелось петь. Он кивнул атаманам и запел:
Сядем-ко, ребятушки, на зеленый луг,
На зеленым луг, но единый круг!
Федька тонким, бабьим голоском подтянул:
Споем-ко, ребятушки, песню новую,
Песню новую, про Стеньку Разина…
— Ты кто такой будешь? — К Илейке подошел широколицый.
— А ты кто?
— Я Панька Замятин! — мужик выпятил грудь.
— Что-то не слышал про такого, — Илья сильно захмелел. — А я Ильюшка Долгополов. Слышал?
— Если не врешь… Про тебя в этих местах все знают.
— Ну и отваливай.
— Зачем же так, Илья Иваныч? Я, может, за твое здоровье выпить хочу.
— На дармовщинку?
— Панька Замятин — на дармовщинку?! Эй, кружечный Жбан водки на стол. За мной счет! У нас ныне гости знатные.
Ярыга ловко метнул на стол жбан. Замятин взял ковш, расплескал питие по чашам.
— Так как, бишь, тебя звать-то? — спросил Илья, принимая чашу.
— Панкратом. Я тут всему Усолью голова. Прикащик на копях соляных. С прибытьем, Илья Иваныч.
Илья выпил водку, подмигнул дружкам, сказал вроде в шутку.
— У нас, казаков, обычай такой — прикащиков под саблю.
— За что же меня под саблю, Илья Иваныч? Я боярам не служу, копи государевы, а люди у меня работные. Больше половины к тебе утекли. Я их не задерживаю. Я бы и сам…
— Медлишь чего?
— Боюсь. Ты же сам сказал — под саблю.
— Приходи. Вот Тотьму возьму, воеводу повешу — милости просим.
— Выпьем за то! — Панька налил чаши, казаки дружно выпили.
Жонка, что следила за лучиной, покачивая бедрами подошла к Илье, подсела на край скамьи:
— Подвинься, молоденькой, посади рядком, хорошенькой, — и прильнула к плечу.
— Ты, Аленка, к мужику не лезь, — строго сказал Замятин. — Свое место знай.
— Отчего это — не лезь. А ну, садись! — Илья обнял жонку, подвинул к ней чашу. — Выпей с нами.
Жонка пригубила питие, хихикнула.
— Хошь, я тебя поцелую? — Илья разгладил усы.
— Цалуй. А умеешь?
Илья положил руки на плечи жонке, рванул ее к себе, поцеловал. Она обвила его шею руками, прижалась к щеке.
— Ты казака не задуши! — крикнул Носок. Все захохотали.
А жонка в шуме в самое ухо:
— Берегись, атаман, за стрельцами послано.
Илья, как будто ничего не случилось, толкнул ее локтем, спросил:
— Замуж, Алена, пойдешь за меня? Али замужняя?
— Вдова я. Мужа в копях засыпало.
— Так, может, поженимся?
— Ребятишек двое. Какая из меня невеста.
— Ребятишек вырастим. Ты, главное, полюби.
— Сватай.
— Вот возьму Тотьму — стану воеводой. А ты воеводская жена будешь. Любо?
— Любо. Я пошла бы. Здесь мне совсем худо.
— Плюнь ты на них. Как услышишь, что Тотьма моя — приходи.
— Хватит, Аленка! — крикнул Панкрат. — Видишь— лучина гаснет.
Лучина, и впрямь, пустив вверх струйку дыма, погасла. Илья в темноте склонился к Якушке, шепнул:
— Скажи всем — следить за дверью. Стрельцов ждут.
Раскрылась дверь широко, впустила клуб пара, через порог перешагнул стрелецкий сотник, за ним четыре стрельца.
Шесть пистолей грохнули почти враз. Сотник и стрельцы упали у порога.
— Выбросить на мороз! — приказал Илья. — Никитка, Якушка, достаньте в санях сабли, пищали, стойте у дверей, придет время — сменим. А ты, калена вошь, целовальник, если еще пошлешь за стрельцами — зарублю!
— Лучше бы ехать, атаман, — посоветовал Пермяк. — Пора уж.
— Добро! Эй, Ивашка! Где у тебя вино? Выкатывай бочку, живо!
Целовальник нырнул в харчевню, выкатил бочонок ведер на пять. Атаманы подхватили ее, вынесли. Илья подошел к жонке. поцеловал ее:
— Смотри, приходи. Ждать буду.
— Приду.
Панька Замятин, покинув кабак, пошел по лачугам— поднимать рабочих соляных копей.
Ночью, в дикий мороз, солекопы сходились неохотно.
— Есть, мужички, дело, — сказал Панька. — Надобно кой-куда сходить, кой-кого словить. Заработок будет немал — по рублю на рыло.
— Мы люди работные, — сказал один. — Мы купцов не грабим.
— Только что из кружала уехал пьяный атаман Илья Долгополов, а с ним шестеро пьяных же. Они, я чаю, теперь по саням спят, связать их — плевое дело. Тотемский воевода отвалит за них сотню рублев за милую душу. Беру пятнадцать смелых. Кто пойдет?
Солекопы угрюмо молчали. Продавать мятежного атамана не хотелось, но и рубль на дороге не валяется. За него две недели в копях мантулить надобно. Однако старший из солекопов решительно отказался:
— Мы нанимались к тебе, Панкрат, соль копать, а не грабить.
— Атаман лиха никакого нам не сделал, — сказал другой.
— Ну и дураки! Только время даром потерял. Пойду к лутшим крестьянам — те помогут.
…Казаки завалились в сани, приготовили пищали, тронулись в путь. Спать никто и не думал, но хмель сделал свое дело. Сразу стало всем удивительно тепло, бороться со сном не было сил. Один за другим казаки уснули. Скрипели полозья саней, кони с рыси перешли на шаг, их никто не понукал.
Если бы даже Панька не выехал им вслед в эту морозную ночь, они все равно не остались бы живы. До Тотьмы было верст двадцать пять, и кони привезли бы в город окоченевшие трупы.
Когда Замятин с мужиками налетел на обоз, полузамерзшие казаки не смогли оказать никакого сопротивления. Их связали веревками и повезли в Тотьму.
4
Воевода Максим Григорьевич Ртищев собирал в дальний путь жену и дочь. Оставлять ее тут было опасно. Во всех местах воеводы давно одиноко живут. Пора и ему семью спасать.
Выйдя во двор посмотреть, как утеплили возок, князь увидел Паньку Замятина — прикащика соляных копей Сняв шапку и поклонившись князю до земли, Панька спросил:
— В Москву?
— Да вот княгиню с княжной отправляю.
— Опасно, князь.
— Стрельцов придаю. Чай, уберегут.
— А хошь, я те главного вора словлю?
— Илюшку?
— Его.
— Ты к кому шутки шутить пришел?! Здесь тебе не кабак!
— Я не шучу, князь И атамана словлю и его есаулов. Только не задаром. Триста рублев потребую.
— Ты с ума сошел. У меня в казне всего двадцать.
— Ну, дело твое. Я не стрелец, не воевода. Мое дело соль копать. — Панька повернулся, пошел к воротам.
— Погоди! Пойдем в избу.
В избе князь открыл сундук, вынул кошель, высыпал на стол золото.
— Ищи. Найдешь больше — все твое.
— Своих добавь За то скажешь, что ты поймал. Мне честь не к чему Мне бы деньги…
— Свои у меня в Москве. Неужто в такое время я здесь их держал бы.
— Ну, ладно. Давай.
— Ты сперва слови.
— Да вот он, за воротами связан лежит. И с ним шесть человек. Бери. А то закоченеют совсем.
Князь выскочил на улицу, в санях сидели связанные мужики, бранились друг с другом матерно.
— Вот этот.
— Откуда узнал?
— Сам сказался. В кабаке.
— Ну, спасибо тебе, Панкрат!
— А деньги?
— Княжецкое слово даю — деньги твои. Но токмо после того, как я его повешу и тело выставлю для узнавания.
— Такого договора не было, князь.
— Пойми, Панкрат. Отпишу я государю, будто вора повесил, а Илюшка в ином месте окажетца. Тогда мне головы не сносить.
Ртищев понимал — мешкать нельзя. В лесах затаилось мятежное воинство, оно, то и гляди, хватится своего атамана и ринется на Тотьму. Удачу, которую послала ему судьба, можно легко упустить. Прогнав Паньку, Максим Григорьевич сразу же разделил пленников. Илью он запер в подвале воеводского дома, шестерых сотников поместил в тюрьму. Паньке строго-настрого наказал о поимке атамана пока молчать. Обняв и перекрестив жену и дочку, он без промедления отправил их в путь. Мысль была одна — скорее допросить бунтовщиков и завтра же свершить казнь. Не дай бог, узнают об этом галичский и лапшангский воеводы, тогда придется доносить о поимке Долгополова в Москву, а это значит — беспокойные хлопоты на полгода. Москва прикажет отправить ворье в приказ, охранять их в пути придется сотней стрельцов, тогда сам он останется беззащитным перед разбойниками. Скорее повесить— и гора с плеч.
Конечно, крючкотворы из приказа обвинят в непорядке — судить на смерть можно в присутствии дьяка, а у Ртищева и подьячих-то нет путящих, но что делать? Лучше получить упрек, чем мятежную пулю.
На допрос воевода позвал стрелецкого начальника Дубова да пристава Фомку Лукьяничева. Последний мало-мальски грамотен — сойдет за подьячего. Допрашивать решили в воеводской избе.
Илыо ввели двое стрельцов, связанного. Лицо его вспухло, видно оттого, что поморожено.
— Развяжите его, — приказал Ртищев, — и обыщите.
Стрелец распустил веревки, содрал кафтан, ощупал карманы, вытащил кошелек с деньгами. Подал воеводе. Тот пересчитал — было 165 рублей и 25 алтын.
— Што так мало награбил?
— Деньги не мои, — войсковая казна, — ответил Илья. — Вот придет в крепость мое войско — все до полушки вернешь.
— Придет ли? Пока они тебя по кабакам ищут, мы твою шейку веревочкой опояшем.
— Не торопись, гнида. Моя голова дорого стоит. Ею откупишься в случае чего.
— Стало быть, признаешь, что ты Илейка сын Иванов, прозвищем Долгополое?
— Признаю, И велю тебе отпустить меня. Когда мои казаки крепостишку твою размечут — я тебе тоже жизнь дарую. Слово даю — отпущу на все четыре стороны.
— Что из-под рубашки у тебя торчит?
— Знамя мое, красное.
— Зачем оно тебе?
— Как это, зачем? Тотьму возьмем — на башне вывешу.
— Ты так говоришь, будто не ты у меня на пытке, а я у тебя.
— Так оно и есть. У тебя, я думаю, не более сотни стрельцов в крепости сидит. А у меня три тыщи. Завтра они здесь будут.
— Ну а если я тебя на утре повешу?
— Беда не велика. Меня на утре, а тебя в полдень. Знамя все одно понадобится. Оно вечное.
— Расскажи: когда, где, кого погубил и пограбил?
— В грабежах не винен. А губил я бояр, прикащиков. И еще буду грабить. Пока всех не выведу.
— Стало быть, ты Тотьму пограбить задумал?
— Это завтра.
— Потом?
— Совет атаманов решит, что потом.
— Скажи все же, сколько душ ты погубил?
— Не считал. Это мой есаул знает.
— Как его звать?
— Не помню. Будет он тебя вешать — узнаешь.
— Миронко Мумарин — он кто?
— Брат мой.
— Где он сейчас?
— В лесу, вестимо.
— Где в лесу?
— Откуда мне знать? Может, он сейчас под стены твои идет.
— Ночью огнем пытать будем. Спеси поубавится.
— Попадись ты мне, князь, я бы тебя пытать не стал. Повесил бы и все.
— Я, наверно, тоже так сделаю. А все, что мне узнать надобно — твои сотники скажут. Увести его.
— Знамя отнять? — спросил пристав.
— Не надо. Он его повесить хотел. Вот пусть с ним и висит.
Шестерых сотников пытали всю ночь. Их секли кнутами, жгли огнем, выводили на мороз — обливали водой. Измученные повстанцы рассказали все, что знали.
На рассвете Ртищев позвал посадского, всеуездного земского старосту Ивана Никифорова, составил от его имени и от всех тотемских посадских и всяких чинов жильцов челобитную, и на ее основании был выписан приговор о повешеньи. К тому времени из Леденского усолья кружечный голова Ивашка уже успел притащить князю челобитную. В ней писано: «…Воровские люди начали государево питье пить насильством, безденежно. А по смете, князь-батюшко, вина и пива, они, воровские люди, выпили и с собою грабежом взяли на 60 рублев, на 20 на 3 алтына, на 4 деньги».
Виселицу поставили на берегу Сухоны. На одну большую перекладину привязали семь петель. К реке согнали народ со всех окрестных деревень. Вдруг перед казнью через стрелецкое окружение прорвалась жонка с двумя парнишками. Она подбежала к высокому помосту, перекрестила Илью, поднялась на носках, поцеловала его босую, оледеневшую ногу.
— Кто это? Жена? — спросил воевода Паньку Замятина.
— Какое там! Дура! Повариха с нашего кружечного двора.
Ртищев долго читал приговор, где были перечислены все вины повстанцев. Илья стоял без шапки, в одной рубашке, босой. Щеки побелели от мороза, но Илья не замечал этого. Хотелось что-то сказать народу, но было стыдно. За чашку водки отдал свою жизнь, предал великое, святое дело. Прав был Мирон, во всем прав. Может, он перехватит его мечту и доведет дело до конца. Вспомнились слова Мирона: «Сильные погибают либо на плахе, либо от вина».
Подошел Ртищев, поднялся на помост, сам опробовал, крепки ли веревки. Вспомнил он, как вешали повстанцев в селе Васильевщине. На петли пожалели веревок, привязали прелые- вожжи, и казнимые оборвались. А по давнему царскому указу велено в таких случаях казнимых отпускать. Бог-де указует их невинность. Веревки были крепки. Князь поглядел на Долгополова, сказал:
— Ну, что, Илья, отворовался? Дружки твои не пришли к тебе на выручку.
— Что им тут делать? — зло проговорил атаман. — Может, я и не Илья вовсе! Погоди — услышишь!
Палач вышиб из-под ног атаманов скамью, народ охнул, перекладина треснула, но выдержала. Мятежные атаманы качнулись враз в одну сторону, потом, склонив головы к плечу, стали медленно крутиться на веревках.
От крепости к берегу бежал вестовой. Задыхаясь, он подал Ртищеву грамоту. Князь-воевода прочел ее, поморщился, передал Замятину. В грамоте Васька Нарбе-ков извещал Ртищева, что вор, клятвопреступник и убивец Илюшка Иванов разорил крепость Судай, забрал 4 пушки и ушел на Камское усолье.
Нет, не видать сволочи, Панкрату Замятину, двадцати золотых рублей.
«…И Максим Ртищев до присылки сотничей вора Илюшку с товарищи перевешал. И в Галитцком уезде в черных людях речь такая пронеслась, бутто не вор Илюшко повешен. И с Тотьмы Максим прислал Илюшкино мертвое тело в Галич, и я его велел на площади повесить. и в торговые дни велел всему народу объявить, чтобы впредь смятенья не было…
…Генваря в 12 день писал мне воевода и стольник Василий Нарбеков, чтобы мне то воровское тело прислать в Ветлужскую волость, на Лапшангу, для оказыванья же всяких чинов жилецким людям, и Илюшкино тело послал на Лапшангу генваря в 15 день».
«…Роспись опальной рухляди вора, атамана казачья Илюшки оказалось: кафтан, шапка, сабля да пистоль, шесть пищалей да знамя пестрядинное, красное, да денег 165 рублей 25 алтын…»
5
В Лапшанге тело Ильи висело недолго. В одну из ночей оно исчезло вместе с веревкой, на которой атамана вешали. Исчез и стрелец, охранявший виселицу. И тогда по Ветлуге и дальше побежал слух, что мятежный атаман ожил и ушел под город Хлынов в леса. А веревку прихватил с собой, чтобы воевод и бояр с весны на ней вешать.
В новом в 1671 году, в конце великого мясоеда[9], как бы подтверждая свое бессмертие, у Судаева-городка появился атаман Илейка Иванов снова. Еще позднее о нем стало известно в Устюжском уезде, потом вдруг он налетел на Кологрив.
И снова кончилось у воевод спокойное житье, застрочили они грамоты и в Москву, и друг другу.
Соликамский воевода Монастырей писал в новгородский приказ: «Говорили, что-де вор Илейка с товарищи не со многими людьми побежали через Кологрив и через Вятку к Соли Камской. И взял-де он, Илейка, с собою жонку с двумя ребяты и, нарядя в доброе платье, приехав к городу, хочет назватца воеводою или прикащиком… И мы, холопи твои, учинили крепкие заставы, чтобы тех изменников, воров Илейку с товарищи и иных таких воришков, в Сибирь не пропустить для такого же возмущения и прелести…
И мы, холопи твои, от такой воровской прелести живем на службе у Соли Камской и Чердыни в большом опасении, а оборонятца нам, холопам твоим, нечем. Стрельцов у Соли Камской только 30 человек… а город — гораздо худ и весь развалился, а стоячий острог вывалился во многих местах, башен около того острогу мало. И без служилых людей нам, холопям твоим, в такое шаткое время от тех пришлых ярыжных людей жить зело опасно и страшно».
Ильи давно уже нет в живых, но имя его наводит страх на гнусавых. Дрожат воеводы по крепостям, трясутся дьяки в приказных каморках, бегут в Москву помещики из вотчин.
По северу атаман Илейко ходит!
Страшно!
6
Мирон о разведке Тотьмы только догадывался. Он в это время в лесу под Судаем был, а с ним полтысячи человек — триста конных и двести пеших. Договорено было: с этим войском посадит он Илейку на Тотьме воеводой, а сам пойдет на Соль Камскую. Где эта Соль Камская, Мирон пока не знал, но думал, что найдет.
И вдруг тяжкая весть — Илюшка пойман и повешен. Еще через день другая весть — повесили, да не Илюшку. Но Миронко знал — названного брата не стало. С досады поднял войско, налетел на Судай, крепостишку сжег, стрельцов порубил, четыре пушки взял себе. По городу пустил слух, что крепость-де взял Илья сын Иванов.
Голова леденского кружечного двора Ивашка Сергеев вдову Аленку из поварих выгнал.
— Иван Кирилыч, прости Христа ради, детишков моих сироток пожалей!
— Здесь государев кабак — не мой. Как я могу в нем держать жонку, которая ноги вору и разбойнику целовала. Да меня же за это князь Ртищев под батоги положит.
— Куда мне деваться ныне?
— Ишь, дурища! Воеводской женой захотела стать. Вестимое дело — баба. Волос долог, а ум короток. Ну, скажи мне на милость — зачем к виселице, да принародно, поперлась? Сперва понятно было — поманил он тебя властью, богатством, но когда веревку на шею ему накинули, тогда-то чего лезла?
— Я не власти ради… Люб он мне больно пришелся. Измаялась я без мужицкого тепла. Годы мои молодые, хотелось…
— Хотелось, хотелось… Что, иных мужиков мало тебе было?
— Иные лезли баловства ради, а он мужем стать обещал, детей моих вырастить хотел.
— И снова дура! Он бы их разбойниками вырастил!
А кто тебе воров плодить позволит?! Изыди вон, сосуд грешный. Могу ли я тебя к вареву допустить. Яшка! Вытолкай ее за дверь!
Повариха медленно пошла к выходу. Сидевший у стены питух поймал ее за руку, притянул к столу.
— Сядь напротив, выпей со мной.
— Спасибо. Мне не до бражничества, — повариха выдернула руку.
— Садись, садись. Дело скажу.
Алена села за стол, питух зашептал:
— Ты у виселицы хорошо ли рассмотрела атамана?
— Где там хорошо. Он изувечен был, лицо, как чело у печки, — черное.
— Верно! Это не Илейка был. Повесили совсем иного человека, чтоб награду получить.
— А где же атаман? — Аленка вытерла концом платка слезы.
— В Судае он. Сам видел. И если он тебе люб — беги туда. Рано князь Ртищев обрадовался. И кабатчик руки трет прежде время. Беги!
Ночью, когда Мирон укладывался спать, ему сказали, что приехала неведомо откуда жонка, зовется Аленою и непременно хочет видеть атамана. Гулко забилось сердце, а вдруг вести о сожжении Алены напрасны, вдруг она вырвалась на волю, жива и разыскала его здесь.
— Веди ее сюда немедля!
Вместе с клубами пара в избу вошла женщина. Высокая, стройная, голова обмотана шалью, лица не видно, только по краям шали белая куржевина. По стати она была так похожа на Аленку, что Мирон обрадованно вскочил с лежанки, бросился к ней, обнял, воскликнул:
— Аленушка моя! Жива, слава богу. Раздевайся! — Сам подбежал к столу, сбил нагар с фитиля в плошке с жиром. В избе засветлело. Женщина размотала шаль, стряхнула куржевину. Нет, это была не Алена. Такая же статная, красивая, но не Алена.
— Кто ты, откуда? — спросил Мирон, поднимая светильник.
— Мне бы атамана увидеть.
— Ну, я атаман.
— Илью бы Ивановича.
Мирон вспомнил, что он теперь выдает себя за Илейку, сказал неуверенно:
— Ну, я Илья Иванович.
— Нет, — женщина покачала головой, — ты не Илья Иванович.
— А ты разве знавала его?
— Виделись.
— Где?
— В Леденском Усолье. И там… на берегу Тотьмы.
— Садись. Какое у тебя к нему дело?
— Так ты же не он.
— Он меня заместо себя оставил. Любое дело вершить за него велел.
— Мое ты не повершишь.
— Как знать. Говори.
— Где он? Когда будет?
— Ты сама сказала — на берегу Тотьмы видела его.
— Видела. Стало быть, его в живых нет?
— Может быть, он наказ про тебя оставил? Говори. Не ехать же тебе обратно.
Повариха долго молчала, потом сказала:
— Я в Леденском Усолье в кабаке поварихой была. Он с атаманами заехал туда погреться. Шибко холодно было.
— Ну-ну.
— Я сама не знаю, как сталось — села я с ним рядом. Что-то потянуло меня, будто много лет я его ждала, будто давно знала. А как обнял он меня, да к сердцу прижал, да поцеловал, и сказала я себе: «Пойду с ним на край света». А когда он пообещал и двух моих сироток вырастить, я вся, душой и телом, была с ним. И велел он приехать мне в Тотьму.
— Ты и пришла? Зачем? Ведь знала — его казнить будут.
— Знала, но не поверила. Думала, может, кого иного.
— Ну, а убедившись?
— Не убедилась вроде. Повешенный был избит, лицом черен. А потом услышала, что он здесь. Вот и приехала. Ты скажи мне правду. Зачем именем его назвался?
— Скажу. В святом деле вранье не гоже. Илейки, друга моего, в живых нет. А имя я взял для того, чтобы великой нашей борьбе за волю перерыва не было. Пусть друзья наши — простые люди, пусть враги — бояре и князья знают: Илья Иванович, сын Долгополов, жив, и дело наше живет тоже. Вот и весь сказ.
— Что мне делать теперь?
— Переночуй у нас. Куда сейчас, на ночь глядя? Поди, коня умучила, да сама застыла. Утром поезжай домой, к сироткам своим.
— Место укажи.
— Да тут и ночуй. Вон на печи свободно. Согреешься, уснешь. Может, голодна? Да что я спрашиваю, вестимо голодна. Садись за стол.
Алена сбросила шубейку, сыскоса глянула на Мирона, села.
— А ты сам-то женат?
Мирон ничего не ответил, кивнул на миску с кашей, ешь, мол. Потом заговорил тихо:
— Когда сказали мне, что ищет меня жонка по имени Алена, я шибко возрадовался. Любил я одну, ее тоже Аленой звали. На тебя похожая была. Про атамана Алену, может, слышала?
— Были слухи.
— Ее в срубе сожгли. Я подумал, что она спаслась и вот…
— Говоришь, я на нее похожа?
— Очень. Но не она.
— Жалко.
— Уж не заменить ли ее думаешь? Напрасно. Он, вот тут, — Мирон указал на грудь, — и не уйдет никогда.
— Что ты, атаман. Я не к тому.
— А к чему?
— Ты вот Илью Ивановича продолжил, а атаману Алене продолжения нету. А надо бы деяния ее не прерывать тоже…
— Постой, погоди! Я мысль твою понял! Но у тебя же сирот двое.
— Не в них суть. Сироты с матерью моей остались. Смогу ли войско водить? Ведь повариха я, не более того.
— Это пустое! — Мирон встал с лавки, прошел к двери, вернулся. — Мы тебе есаулов толковых дадим.
Научим всему. Оставайся! Завтра я малый круг соберу, выдам тебя за атамана Алену. Пусть недруги наши знают — мы в огне не горим и в воде не тонем. Согласна?
— Все люди за волю бьются. А мне с какой стати в стороне стоять?
Утром малый круг порешил: Алену поставить атаманом над пятью сотнями, есаулом к ней приставить Миньку-кузнеца, кузьмодемьянца. Он, перво-наперво, увел Алену в лес и мучил ее там до вечера: гонял в седле по снежным тропам, учил саблей на скаку срубать мутовки с молоденьких елей.
А когда Мирон увидел ее в мужском одеянии, с саблей на боку, да с пистолем за поясом, — сердце у него заныло. Повариха была похожа на Аленку необычайно.
Неделю спустя послали ее пять сотен в дело. О том, что Алена — бывшая повариха, знали человек шесть, не более. То есть, все те, кто знал в лицо ту, иную. Для остальных она была восставшей из плена Аленой. Это пошло на пользу делу. Повстанцы шли в атаку смело, и слабо укрепленная Устюжская крепость пала. Правда, потом сотни откатились назад по приказу Мирона Мумарина, но этот поход вселил в Алену не только уверенность в себе, но и какую-то небывалую отвагу.
А по далекой северной стороне от Кологрива до Вятки, от Тотьмы до Сухоны, от Устюга до Кузьмодемьянска покатились слухи об огненной женщине-атамане по имени Алена, которая вышла невредимой из огня в Темникове и снова водит ватаги.
После боя Мирон позвал Алену к себе.
— Про сироток своих думаешь?
— Думаю, атаман.
— Бери сотню, сходи в Усолье. Тихо сходи. Вот тебе пятьдесят рублей, это все, что у меня есть покедова, отвези им.
— Спасибо, атаман.
Панька Замятин от обиды, что деньги за поимку атамана из его рук уплыли, запил. Он не вылезал из кабака, благо, что кабатчик поил его задаром.
В одну из ночей Панька засиделся в кабаке допоздна. Питухов уже не было совсем, все разошлись по домам, за столом сидели только двое: Ивашка-кабатчик да Панька.
— Я знаю, Ивашка, что ты руки нагрел предостаточно. Ты, я чаю, на Илейку-атамана списал не менее сотни, поделился бы.
— Видит бог — что взяли, то и отписал. Может, прибавил самую малость, но мы ее уже вместях с тобой пропили. Слышь-ко, кого-то еще бог несет. Щеколда в сенях брякнула.
Дверь распахнулась, на пороге казак с саблей на боку, с пистолью в руках. За ним трое с ружьями. Панька было вскочил, но казак строго упредил:
— Сядь, прикащик! И руки вздыми кверху. И ты, кабатчик, вздыми.
— Аленка! Повариха! — У Ивашки сразу застучали дробно зубы.
— Была повариха! — Алена села на другом конце стола. — А теперь я атаман ватаги и Ильи Ивановича жена. Он ныне в Судае сидит и послал меня к вам за расчетом. Собирайтесь оба, и чтоб без шуму!
Панька зло сверкнул глазами, откинул ногой скамейку, ухватился за край стола, хотел бросить его на Алену, но не успел. Пистоль выстрелил, и Панька, охнув, повалился набок. Ивашка нырнул за прилавок, там у него хранилось ружье, но тоже не успел. Двое Аленкиных спутников подскочили к прилавку и враз взмахнули саблями.
Миронко объявил: кто бывал на Соли Камской — прийти к атаману. Пришел сотник Трошка Торопов, сказал, что был в Соликамске в прошлое лето.
— Крепость видел? — спросил Мирон.
— Смотрел. Смех один, а не крепость. На дрова и то не годитца.
— Пушки есть?
— И не бывало. С полсотни стрельцов вшивых, да и те бегут..
— Ну, пушки мы свои возьмем. Крепость срубим.
— Ты туда итти, атаман, думаешь? — Трошка от удивления вытаращил глаза.
— Малый круг решил.
— Так ведь не дойти! Туда, атаман, если напрямую, считай, восемьсот верстов, а иттить придется через Хлы-нов — вся тыща наберется. Мы не только пушки, мы портки растеряем. Там на сотни верст ни одной избы— чем кормитца будем? Нет, Соликамск — дело пустое.
И стал Мирон думать. Конечно, если собраться человек десяток, да коньми, то дойти можно. Скрыться от виселицы там самый раз — ни одна собака не найдет. Но как людей бросить, и как дело? Настанет весна, люди куда-то собираться должны, к одному месту приставать, а где это место? Нет, надо совет собирать. На совете ветлужанин Федька Ронжин указал на город Великий Устюг. Он там когда-то жил. Во-первых, сто верст — это не тысяча, во-вторых, там крепость справная, если взять ее, то вполне до весны можно отсидеться. Но тут же Федька упредил — воеводой в Великом Устюге думный дворянин Иван Иваныч Ржевский — хитрый, бестия, осторожный и дотошный. Его перехитрить — дорого стоит.
— Мы хитрить не будем, — сказал Мирон. — Мы крепость возьмем да и все. А дотошного Ржевского повесим.
— Вот гак же и Илья, царство ему небесное, говаривал, — заметил осторожный Трошка Третьяков. — Ты, Мирон Федорыч, ранее вроде раздумчивее был. Устюг с маху не возьмешь. Его хорошо разведать надо.
— Разведать можно, — согласился Мирон. — Я сам туда схожу.
— Вот-вот. — Трошка покачал головой. — По пути в кабак заверни.
— Ты, Трошка, выше пупа не прыгай, — осадил его Мирон. — Если тебя Устюг проведывать послать — ты год около него просидишь, все будешь раздумывать. Я по чужим следам воевать не умею. Я сам должен в Устюге побывать. А по кабакам я не охотник.
— Дело твое, атаман. Теперь ты главный.
Было решено войско вести к Устюгу, верстах в двадцати остановиться и выслать разведку.
В тот же день к Мирону пришел новый человек — Ивашко Якшаров — нижегородец. Он рассказал, что был на Суре, и там вокруг города Ядрина чувашин Семенейко Чеметеев собрал 15 тысяч черемис и чувашей, и восстание разгорается.
В двадцати верстах от Устюга рать остановили, Мирон с собой взял Федьку Ронжина, Ивашку Якшарова, Стеньку Кожевникова, Ваську Панова, Трошку Третьякова и Аничку Константинова. За себя у войска оставил Левку, брата.
Не доходя до Устюга верст пяти, Мирон сошел с коня, взял с собой Стеньку, вдвоем направились к городу Двоим итти — незаметнее, легче пробраться через стену. План был такой — обойти город и с севера ночью проникнуть в крепость. Ронжин сказал, что с северной стороны берег Сухоны крут, там стена невысока и щербата. Многим штурмовать ее нельзя, а одному-двоим перелезть вполне можно.
Переждав до ночи в лесу, Стенька и Мирон начали переходить реку Сухону. Ночь выдалась ветренная, холодная, началась метель. Мирон радовался — в такую погоду стражи сидят в тепле. Но радовался напрасно. Уже совсем было перешли по льду реку, до берега оставалось сажени три, как на пути их попалась полынья. Сухона-река богата ключами, и потому полно промоин. Полынью затянуло тоненьким ледочком, замело вьюжным снегом, и Стенька, ступив неосторожно, ухнул в ледяную воду. Мирону надо бы обежать полынью, с берега бросить Стеньке корягу, благо на берегу валежника было полно. Но атаман не раздумывая бросился спасать Стеньку и тоже провалился в реку. На берег они выбрались, но итти к крепости было уже нельзя. Одежда на них превратилась в ледяной панцирь, порох в берендейках намок, в сапогах полно воды. Пришлось бежать далеко в лес, разводить костер (благо трут и кремни в шапках не замочились) и обсушиваться. Обсушиться-то они кое-как обсушились, но к утру у Стеньки начался жар, и уж о разведке нечего было и думать.
Днем Кожевникову стало совсем плохо, он метался в бреду. К вечеру слег в горячке и сам Мумарин…
…Очнулся в тюрьме. Рядом с ним лежал Стенька, он снова был в беспамятстве, вокруг них хлопотали пятеро товарищей.
А было так: к воеводе Ржевскому привезли двух полузамерзших людей. Оба были с пистолями, оба бредили. Воевода сразу смекнул — воры. Оба в бреду звали Федьку, Ивашку, Трошку. Не трудно было понять — где-то еще есть их товарищи. Ржевский снарядил высылки во все стороны — товарищей схватили.
Начались пытки. Мужики, может, и держались бы, но какой прок. Стенька в бреду выговаривает все, что воеводе надо, а атаман — между жизнью и смертью каждую ночь.
Думный дворянин Ржевский поспешил о поимке Мумарина оповестить всех. И Москву, и тотемского воеводу, и соликамского. Но не прошло и недели — гонец из Сольвычегодска. Налетел-де на крепость атаман Мумарин, острог запалил, еле потушили. Единственную медную пушчонку с запасом зелья украл. И стоит тот Мумарин в лесах недалеко от Вычегодска, и не мешало бы устюжанам помочь этого вора промышлять.
Воевода Ржевский заскреб в затылке. Если там Мумарин, то у него кто же? Москва за обман спросит строго. Не лучше ли отправить клятвопреступника в сыскной приказ, пусть там разбираются сами.
Мирона из тюрьмы вынули, стали лечить. И как только он встал на ноги, придали ему трех стрельцов, заковали в цепи, завернули в тулуп и отправили в белокаменную. В сопроводительной грамоте Ржевский на всякий случай запросил, что делать с остальными.
Забегая вперед, скажем: ответ на запрос пришел только летом. Было велено четверых повесить, а Трошку и Аничку сослать в Сибирь на пашню. Предварительно бить на козлах, потом провести сквозь строй. Так и сделали.
7
…Воеводы, они на то и воеводы — каждый своим умом хитер. Ртищев, поймав Илью Долгополова, знал: помедли он неделю, разбойники непременно наскочат и атамана выручат. Он без суда и даже без дьяков и подьячих на другой же день его' в петлю сунул. Мужички и одуматься не успели. Воевода Ржевский, зараза боярская, тоже не прост оказался…
…Алена с Минькой, как только стало известно, по какой дороге повезут Мирона, сразу ринулись туда. В удобном месте выставили засаду — две сотни. Сотня одна — конная, другая — пешая.
Засаду устроили далеко впереди, чтобы обоз со стрельцами подошел к тому месту ночью. Так оно и случилось. Ватажники долго сидели по обе стороны дороги в снегу, промерзли до костей, Алена уже засомневалась, по этой ли дороге поедут конвойные, но вот послышался скрип саней, топот конников. Сторожевые на деревьях дали условный свист, и ринулись ватажники на трехсанный обоз. Охрана боя не приняла: извозчики ударили по лошадям, стрельцы — во весь мах за обозом. Алена с конниками вслед. Погоня шла долго. У деревеньки на рассвете стрельцов догнали, разметали, глянули, в санях никого. Пустые сани были. Аленка — назад, туда, где Минька на всякий случай остался. Подскакала к засаде, когда уже рассвело. Там как раз Минька другой обозик громит. Раскидали охрану, а в ханях снова пусто. Пленные стрельцы показали — увезли Мирона другим путем, через речку Бакарицу. Алена с конниками туда, наперерез, Минька повел своих пеших вслед за ней.
А через час протрусила по дороге хилая лошаденка, сани с рухлядью. На санях торчит мужичонко, совсем без охраны. На эту подводу никто и внимания не обратил. Мало ли таких извозных едет по дороге. Какой-то бедняк тряпье свое перевозит, подумаешь! Ах, если бы знали дозорные, оставленные на всякий случай около засады, что под тряпьем лежит связанный Мумарин, с кляпом во рту. Если бы знали…
Хитер оказался, сучий сын, Ржевский.
Возвратились Аленка и Минька в Судай ни с чем. А утром вся ватага двинулась в сторону Кологрива.
Зима на севере тянется долго. Почитай восемь месяцев. И все время вплоть до весенних игривых ручейков разносились по лесным дорогам, тропинкам и просекам слухи об атамане Алене. То из Кологрива, то из Устюга, то с Вятки-реки. А по ледоходам, когда вскрылись реки, пришла весть, что баба-атаман объявилась на Чердыни, потом в Соликамске. И о Мумарине идут слухи, и об Илейке Иванове.
Везли Мирона долго. В Москве он появился только, перед масленицей.
На первых днях масленицы началась в Москве гульба. Все кабаки распахнулись настежь, город весь, как есть, пьяный. Горланят на улицах песни стрельцы, бегают за молодками, гогочут. Купцы ходят в легком хмельном кураже. Шутка ли — государь объявил всенародно, что с ворами покончено, из северских земель привезен последний мятежный атаман. Как тут не гулять?!
19 марта Мирона приволокли в сыскной приказ. За столом дьяк — лыс, брюхат, борода темнорусая, с малой сединой. На дубовом голом столе горит свеча в медном шандале, на краю примостился подьячий, перед ним столбец чистой бумаги, чернильница, гусиное перо с обкусанным концом.
Дьяк метнул суровый взгляд, спросил:.
— Как зовут?
— Мирон, сын Мумарин.
— Не бреши, воришко! Мне только что в разрядном приказе сказывали — Миронко Мумарин ворует у Соли Вычегодской.
— На вас, шайтанов, Мумариных хватит.
— На долго ли?
— И детям твоим достанется. У меня, вон, сын растет И зовут его тоже — Мирон.
— Где растет?
— Вот этого я тебе не скажу.
— Узнаем В Юнгинской волости, поди? Ты ведь оттуда?
— Тот Мирон, ты сам сказал, на Вычегде Я совсем в ином месте рожден, а сын от русской женщины произошел. Он с вами и за черемис, и за русских расквитается.
Подьячий перестал писать, долго морщил свой лоб, потом подошел к дьяку, что-то зашептал ему на ухо! Дьяк сказал: «Пошли», — и, обращаясь к Мирону, проговорил:
— Сей подьячий памятью цепок. Он вспомнил, что была у нас отписка воеводы Побединского, в которой он извещал, что боярин-де Хитрово дал кузьмодемьянскому черемисину Миронке Мумарину письмо. Скоро Богдан Матвеич сюда зайдет и тебя признает. А пока расскажи: где ты родилси, где шлялси, где воровал и сколько награбил. Чтоб тебя не пытали — говори правду. Все одно тебе петля, что б ты ни сказал. Лутше правду.
— Родился я на земле, а где — не помню. Гулял я по лесам, а с кем — не знаю. Бар и дьяков рубил и вешал, не считая, имен не спрашивал. Грабить я не грабил — свое брал. То, что вы, шайтаны, у людей украли. Петли не боюсь, пыток тоже. Я сколько раз смерти в глаза смотрел — мне ли палачей бояться. Больше ничего не скажу.
Возвратился подьячий. За ним вошел приказчик Корнил.
— А боярин не соизволил?
— Боярин, твоя милость, к государю на пир позван. Награды получать за одоление бунтовщиков. А я осмелился к тебе сам прийти. Потому как Богдан Матвеич только грамотцу тому черемисину писал, а сам его не видел. Черемисин со мною дело имел.
— Врешь, поди. С чего бы боярин был так добр к нему, если не видел?
— Из-за рухляди. Дорогие шкурки были даны.
— Ты добре того черемисина помнишь?
— Еще бы. Он у меня во дворе ночевал.
— Этот?
— Нет, — Корнил покачал головой. — Тот был волосом рус, низок, а глаза раскосые. И молод был, усы только резались. Не он.
— Кто еще знал его?
— Ключница Аленка. Но она убегла года два тому.
Дьяк поверил Корнилу. Он пытал черемис немало, все они были русоволосые. Однако на всякий случай велел отвести Мирона в пыташную..
Царский пир в честь искоренения «воровства и шатости» начался в полдень в Большой Столовой палате. Собралось гостей человек двести Царь с царицей сидели на высоком месте в переднем койне палаты. От них вдоль залы стоял длинный прямой стол, уставленный яствами, вином и имбирным пивом. От двери под углом стоял кривой стол. Это для бояр, воевод и дьяков. Полковников, стрелецких голов и знатных городовых кормили в соседних палатах: Золотой и Малой. У стола великого государя прислуживали стольники Иван Троекуров и Дмитрий Наумов, вина наливал стольник Михайло Голицын, за поставцом сидел боярин Богдан Хитрово.
Пир шел, как и следовало ему итти, воеводы и бояре па таких пирах бывали не раз — все гости пили мало, все ждали наград.
Наконец, поднялся думный дьяк Семен Титов, встал около боярина Хитрово, развернул свиток:
— Боярин и воеводы, князь Юрий Алексеич со товарищи!.
Из-за стола поднялись и поклонились в сторону государя князь Юрий Долгорукий, князь Константин Щербатов, думный дворянин Яков Хитрово, князь Борис Мышецкий, стольники Иван Лихарев и Василий Панин.
— Великий государь и великий князь Алексей Михайлович велел вам говорить: по нашему указу князь Юрьи Алексеевич с товарищи, служа в Арзамасе и в ыных понизовых и мещерских городах, тех воров побили наголову и многие знамена, и наряд, и зелье, и свинец, и языков много поимали. Службою и промыслом вашим воровство везде искоренилось, и шатость везде перестала. И мы, царь и великий князь, за вашу службу жалуем: тебя, боярина нашего Юрья Алексеевича, собольей шубой под бархатом золотным, цена дана 365 рублев 20 алтын, кубком серебряным, золоченым весом четыре фунта, денежной придачей к прежнему окладу 140 рублев, да поместья 1438 чети, да бобыльских дворов сто сорок пять…
…В этот же час, недалеко от царского дворца в пытошной башне палач, подвесив Мирона на дыбу, выламывал ему руки. Уставший подьячий хрипел:
— Говори, собака, ты тот Миронко, што с Юнги? Молчишь?! А ну, огоньком его прижги.
А у Мирона в памяти полутемная родная изба, зыбка, подвешенная к полатям, радостное лицо Ирины и Миронко, сын Мумарин, ищущий во сне губами титьку. Нет, признаваться нельзя. Сына найдут, придушат. Ожгло спину, затрещала от огня кожа…
— Тебя, окольничьего князя Костетнна Щербатого, — гудел дьяк Титов, — шубой собольей в цене 146 рублей, кубок серебрян, золочен, к прежнему окладу 60 рублев…
…Хлещет по телу моченый ременный кнут, хрипит подьячий:
— Ты ли воровал под Кузьмодемьянском, ты ли рубил ратников князя Мышецкого под Темниковом? Ты ли…
Глохнут в сыром камне подвала удары бича, не слышны стоны Мирона, а дьяк Титов наверху гудит:
— Тебе, князь Борис Мыщецкой, ковш серебрян ценою 100 рублев, сорок соболей ценою 120 рублев, 150 чети…
— Перст ему один отсеки! — кричит, вскакивая, подьячий. — Ушат воды на потылицу плесни!
Мирон поднимается над лужой воды пополам с кровью, молчит.
— Не ты ли ходил под Шацком с бабой-ведуньей Аленкой, не ты ли, басурман, околдовал с нею боярина?!
— Боярин, сходный воевода, думный дворянин Яков Хитрово, — дьяк мусолит палец, перекладывает лист. — Тебе шуба соболья под отласом и золотным по цене 141 рубль, кубок серебрян, золочен с кровлею, а к прежнему окладу 50 рублев. Стольник Иван Лихарев! Тебе поместного по 150 чети, денег 15 рублев, сорок соболей, камка, куфтерь да ковш серебрян без позолоты…
— На иглы посади его, — устало говорит подьячий палачу. — Молчит, нехристь, хоть тресни. — Палач поднимает Мумарина, потом бросает на сырую землю:
— Отмучился. Не дышит. — Идет к бочонку с водой, моет руки, снимает фартук, раскатывает рукава.
Подьячий прячет чернильницу в чехол, подвешивает на пояс. Перо закладывает за ухо. Уходя, говорит про себя:
— Видно, настоящий Мумарин там, на Вычегде. Пойти к диаку — сказать…
А князей Борятинских на пиру у царя не было. Бутурлина, Карандеева не было, Кравкова и Леонтьева не было тож.
Им не до пиров. Они мечутся по лесным просторам меж Волгой и Сурой, меж Веглугой, Кокшагой и Сухоной.
Там ходят Илейки Ивановы, Миронки Мумарины, Аленки-старицы.
Поспешил ты, Алексей Михайлович! Еще долго шататься царскому престолу, придет время — упадет про» пахшая гнусью Русь, и встанет Русь новая, молодая.