1
Никита Ломтев — купчишка, если судить по московской мерке, совсем захудалый. Но здесь, в Касимове, простой люд шапку перед ним ломит часто. Сначала, когда он пустил попа с парнем на постой, страха не было— люди истинной веры худыми быть не могут. Но сейчас взяло купца сомнение. Парнишка сходил на базар, лохмотья стряхнул и оделся как боярин. Лошадь купили самолучшую, саблю, пистоль и сразу ушли со двора, не иначе, как в кабак. Вот полночь на дворе, а их нет и нет. Вестимо — награбленное пропивают.
Наконец около ворот раздались голоса, в калитку застучали. Открыл Никита ворота, струхнул еще более. Теперь перед воротами было не двое, а трое. Здоровенный мужичина, чуть согнувшись, прошел в калитку. Он нес попа, перекинув его через плечо, как мешок.
— Убили? — сипловато спросил Ломтев.
— Да нет, — пробасил мужик. — Перепил, калена вошь, ну и обезножел. Куда его?
— Тащи на сеновал, куда ж еще? Токмо не спалите меня.
— Ты не боись, дядя Никита, — икая проговорил парнишка. — Мы сразу спать. А завтра на Москву.
Все трое исчезли под лабазом. Ломтев, хоть и обрадовался, что завтра сбудет постояльцев, однако страха не избыл. Мужик шибко смахивал на разбойника с большой дороги, и поэтому купец решил не спать до утра. Обойдя вокруг лабаза, Никита вдруг услышал разговор. Быстро приставив лестницу к расшиву сеновала, он поднялся наверх и прильнул ухом к тонкой, из дранки, стене.
— Слышь-ко, Ляксандра, ты не спишь?
— Чо тебе?
— Попик мне сказывал — вы к Москве пробираетесь?
— Ну, к Москве.
— Мне туда же надобно. Втроем не сподручнее будет, а?
— Мы же на конях. А ты чо — у стремя побежишь?
— Ох-хо-хо! — Мужик тяжело вздохнул. — Старое да малое — разуму ни на грош. Вам коньми до Москвы не добраться. Вас еще до Коломны ограбят, коней отымут, да еще и побьют. Там что ни лес — то ватага, что ни роща — то разбой. А ты же боярином одетая, а на бояр гулящие люди злы.
— А с тобой не тронут?
— Ни пальцем. Я заветное слово знаю.
— Ну, а тебе какая корысть с нами итти?
— Я тебя от разбойников оборонять буду, а ты меня от царских приставов да земских ярыг. Ты как-никак боярина Буйносова сынок считаешься. И потом вот что рассуди: где ты видела, чтобы боярин один, без холопов ездил. Я за холопа и сойду.
— Ну, а как поедем? Третьего коня у нас все одно нету.
— О коне не твоя забота.
— Хмельна я да и спать хочу. Утро вечера мудренее.
Купец Ломтев, успокоенный, спустился с лестницы.
Спать до утра однако не лег — поди узнай, что еще постояльцы надумают.
Утром Савва и Аленка спали долго. Проснулись, когда солнышко уперлось в поясницу. Илейки не было. Мелькнула у обоих одна и та же мысль — не украл ли лошадей? Спустились с сеновала, вышли во двор — Илья запрягал лошадь. На дворе стояли дрожки. На дрожках — плетеная корзинка с козлами.
— Пока вы спали, я кое-чем разжился, — сказал Илья, — Вот сюда, на большое место, — указал на корзину с сеном, — сядет молодой боярин. Ты, Савва, — за-мест кучера на козлы. Я сзади верхом для охраны. Сабля, боярин, тебе будет только мешать — отдай ее мне. Все одно владеть ты пока не умеешь.
— Уж больно жидковато, — Савва тряхнул экипаж.
— До Коломны хватит.
— А после? — спросила Аленка.
— В Коломне лошадей продадим, купим ладью с парусами и… ветер в спину. Там Москва-река в столицу-матушку на своей спине принесет. Какой дурак от Коломны по суху ходит. Ну, так как, поехали?
— Опохмелиться не мешало бы, — сказал Савва, почесав в виске.
— На пути кабаков немало.
Аленка передала Илейке пояс с саблей, села на телегу, спросила, вроде бы шутя;
— А ты с моей саблей да на моем коне не ускачешь?
— От твоих глаз ускачешь, — серьезно и вроде недовольно ответил Илейка. — Приковала ты меня, как цепями.
Выезжая со двора, Савва крикнул купцу:
— Прости, если что не так, хозяин.
— Бог простит.
Поели в кабаке у дороги, поехали дальше. Илейка скакал впереди. Савва дремал на козлах, запряженная лошадь бежала за всадником ходко. Илейка то и дело оглядывался, и у Аленки возникла смутная догадка, что она пришлась мужику по нраву. Не дай бог, полезет женихаться. Но потом успокоилась. Он не больно молодой, да и в Москве у каждого свое дело, разойдутся они по сторонам и не встретятся никогда. Успокоившись, задремала, свернувшись калачиком на душистом сене.
Проснулась от холода и сырости. Было темно, накрапывал дождь, по сторонам чернели высокие сосны и ели — ехали по лесу. Дорога чавкала грязью, от лошади валил пар. Савва шел рядом с козлами и ворчал:
— Сам мучится, скотину мучает, нас терзает. Скажи ему — ночевать пора.
К телеге подъехал Илейка.
— Может, и впрямь заночуем, Илья? — сказала Аленка, поежившись.
— Где? Сырь кругом, костра не распалить. Дождь ежли уймется — комары сожрут. А верст через пять деревня должна быть…
— Тогда коню дай передохнуть. Смотри, весь в мыле.
Дождь застучал по листьям бойчее. Аленка выскочила из плетенки, сунулась под широкую, разлапистую пихту, на сухой островок опавшей хвои. Рядом с ней примостился Савва. Илья спрыгнул с седла, отпустил коня на траву, потом бросил запряженной кобыле сена из плетенки и тоже полез под пихту.
— Говорил вам в кабаке — захватите чо-либо для сугреву, — упрекнул Савва, постукивая зубами. — Не послушались. Вот и томитесь от мокроты да холода.
— И еды бы надобно купить, — добавила Аленка.
— А кто вам не велел? — Илья поднял воротник чопана. — У меня денег три медные полушки осталось — все за эту таратайку отдал.
Пронзительный свист заглушил слова Ильи. Лес ожил, кругом затрещали сучья, и на дорогу выскочили здоровенные мужики с дубинками, ухватили лошадей под уздцы, окружили телегу. Подскочили четыре парня с копьями наперевес, заорали враз:
— Смерти али живота?!
Живота, живота, — сердито ответил Илья и, не вынимая сабли, раздвинул пихтовые лапы. Его сразу схватили, завернули руки за спину, вытянули саблю из ножен.
— Что же это вы, вши каленые, своих хватаете? Кто из вас атаман? Слово надо сказать.
— Ну, я атаман, — к Илье подошел широкоплечий, чуть сутуловатый человек без шапки.
— Отойдем в сторону. Слово тайное.
Атаман кивком головы приказал отпустить Илью, шагнул в сторону. Разбойники настороженно ждали.
— Эй, Федька!
— Тут я! — к атаману подскочил чернобородый горбун.
— Зови купцов в гости. Живых, не трогать. Делай.
Телегу вмиг подняли, вытащили из глубокой грязной колец на обочину дороги, лошадь повели под уздцы. Горбун тянул за повод коня Ильи. Окруженные разбойниками, Савва и Аленка двинулись по просеке. Атаман и Илья шагали сзади.
Дождь усилился еще больше, нависшие над узкой просекой ветви обдавали путников тучами брызг.
Наконец, вымокшие до нитки, они выбрались на берег речки. Берег был глинистый, крутой, и в нем, будто стрижиные гнезда, были вырыты землянки с узкими входами, завешенными либо рогожей, либо мешковиной. На поляне маячили и шалаши. Илья понял, что ватажники в землянках хоронятся в холод и непогодь, а при тепле спят в шалашах. За шалашами виднелись два сруба с плоскими крышами — один широкий, другой меньше. «Меньший для атамана, широкий для кашеварни», — догадался Илья. Атаман с Ильей молча пошли в меньший сруб, горбун отнял у Аленки пистоль:
— Далее поедешь — отдадим. А сейчас сушиться и спать. Ты, поп, пойдешь в мою нору, а парубок ваш заночует у кашеварки Насти.
— За что парня губишь, Федя? — крикнул щуплый разбойник и захохотал. — Она же его прибьет!
— Зубы, Теренька, не скаль — атаман велел.
Аленка догадалась — это Илья попросил поместить ее к Насте. Иначе ей одежды не высушить.
Внизу, на прибрежном песке, весело запылал костер. Подошла Настя, женщина лет тридцати, взяла Аленку за руку:
— Пойдем, женишок. Спасибо атаману: и обо мне, сирой вдовушке, позаботился.
В кашеварне пылал очаг, над огнем висел закопченный котел, дым расстилался под потолком, уползал под застрехами.
— Ну, девка, разболокайся, сушись. Да ты не оглядывайся— знаю я про тебя все. А я пойду, пришлых покормлю.
Настя ушла кормить разбойников. Аленка торопливо разделась, развесила у очага исподнее белье. К приходу Насти белье высохло, Аленка согрелась и сушила кафтан. После ужина кашеварка положила сена на нары, накрыла шубой, сказала: «Спи с богом», — и принялась готовить завтрак.
— Может, я помогу? — сказала Аленка. — Я всю дорогу спала — сон не идет ко мне.
— Помогай, коли так, — согласилась Настя. — Жерново покрути, мучицы сделай. Тяжко мне одной. Такую ораву дармоедов накормить надо. И поговорить по-бабьи не с кем.
— А мужики не помогают? — спросила Аленка, прокручивая жернова.
— Ну их, жеребцов. У них одно на уме…
— Силой тут тебя держат или как?
— Нуждой, — Настя залила воду в котел, присела рядом с Аленкой, принялась подсыпать зерно под камень. — Убежала я от барина в чужой придел, полюбила своего Петрушу, да и поженились мы с ним. А чтоб ты знала — беглую жонку закон велит вместе с мужем возвращать тому, у кого в крепостях она записана. Мы в крепость итти не захотели, вот и прибились к этой ватаге. А весной Петрушу убили. А мне одной куда деваться?
— Средь разбойников не худо?
— Да какие они разбойники?! Тоже от нужды да беды прячутся, себя кормят. Разве вот атаман… На его душе грех, он дьяка убил. Остальные — все оброчные мужики. И сбились они в ватагу потому, что жить стало невтерпеж. Сама посуди: деревенька наша малая, не более двадцати вытей[2] земли. А оброк князь на нас наложил тяжкий — шестьдесят рублей с полусохи. Где мужику такую великую деньгу взять? Да только ли оброк. А подати? За суд, за ловчий путь, поборы для тиунов, проверчиков да доводчиков. Еще повинности идут: подводные, ямские деньги, стрелецкие деньги, мостовые, пожарные. Долги растут, правеж кажинную осень — ложись, мужик, под батоги. Оттого и бегут люди в лес. И опять же — не век в нетях ходить, надо куда-то приклоняться. В деревеньку свою хода нет, вот и скребут мои мужички в затылках. Ты думаешь, почему они вас не тронули? Сказал им твой брательник, что у него письмо от Стеньки Разина есть.
— От Стеньки? Письмо?
— Неужто не знаешь? Давно по земле про того Стеньку слухи ходят. И все его ждут. Наши ждут тоже. Будто собирает он под свою руку все лесные ватаги и поведет он их на бояр, воевод и дьяков. Погоди-ка, девка, у меня, кажись, вода закипела. А я, заболтавшись с тобой, крупу еще не намыла. Сбегай-ка, дровец принеси.
Бросив охапку дров, Аленка сказала:
— Не успеть нам с кашей-то. На дворе светает, дождь перестал.
— Успеем. У моих дармоедов работа ночная — до полудня дрыхать будут.
Над лесом вставало летнее погожее утро. Солнце высушило травы и землю, в листве защебетали птицы. Аленка вышла к реке, села на мостки. Над водой курился легкий пар. Спокойная лесная река текла медленно, чуть-чуть шевеля прибрежную осоку. Аленка вспомнила слова поварихи про Стеньку. Вот он каков, случайный попутчик! Стоит за ним неведомый Стенька, а за Стенькой — большое дело: итти на бояр, воевод и дьяков.
Может, и ей стать рядом с Илейкой, ходить по земле, собирать народ, чтобы всем вместе добывать новую, вольную жизнь? Есть о чем задуматься.
Около полудня начали выползать из своих нор ватажники. Зажгли на берегу костер. Мужики подходили к берегу: одни умывались, другие входили на мостки, раздевались догола, плюхались в воду. Аленка застыдилась и ушла к поварихе.
Через час, когда котел каши был съеден, ватага собралась у костра. Подошли туда и Аленка с Настей. Атаман, Федька-горбун и Илейка вышли последними. Илья поклонился ватаге и вытянул из-под рубахи сложенный вчетверо лист бумаги, подал его атаману. Тот развернул его, поднял, над головой:
— Мужики! Вчерась прибыл к нам с Дону казак Илья, сын Иванов, по прозвищу Долгополов. А послал его атаман Разин. Вот оно, долгожданное. Я сам, вы знаете, в грамоте не силен, посему поручаю его моему асаулу. Федька, чти!
Горбун взял письмо, поднялся на пригорок, выпятил грудь вперед и, облизнув губы, начал читать:
— Грамота. От Степана Тимофеича Разина и ево есаулов молотцов. — Еше раз облизнул серые губы. — Пишет вам Степан Тимофеич, всем русским людям, а також татарам и чуваша и мордва и черемисе, што задумали мы поднятся супротив государевых неприятелей и изменников, штобы из Московского государства изменников — бояр, думных дьяков выводить, а в городах воевод и приказных и мирских кровопивцев выводить, а черным людям дать свободу. А хто хочет промыслить, всем итти на Волгу, а с Волги итти на Русь. А все апальныя и кабальныя шли бы к моим казакам, когда я знать дам. — Горбун замолчал, перевернул лист, поглядел на обратную сторону.
— Читай дале!
— А все, мужики. Более ничего не написано.
— Как это все?! — закричали ватажники. — Если будет знак, то когда? И куда иттить? Волга велика. Раз пришел звать — говори.
— Тихо, ватажники! — Атаман поднял руку. — Ватага наша малая, и шел Илья Иваныч, сами знаете, не к нам. Однако все, он нам обскажет. Только не базлайте все сразу. По одному.
— Иде счас Степан Тимофеич? — крикнул кто-то.
— Где сейчас атаман, я не знаю. Расстался я с ним весной. Послал он меня по земле ходить, грамоту эту носить. Велел в Москве побывать.
— Людей вокруг его много ли?
— Считай сам. Окромя его казаков, обещают быть со стороны атаман Серега Косой, а с ним три тыщи воль-ников. С Терека был гонец от Алексея Протакина. У того две тыши. Чешреста конных привел из Запорожья атаман Боба. И еще много вольных людей идут и идут под Стенькину руку.
— Может, пока ты по земле ходишь, они там уже и на Волгу вышли?
— Не думаю. Зачин такому великому делу не прост. Итти на бояр и воевод без пушек и пищалей немыслимо. Придется вам подождать.
— Я вот о чем знать хочу, — горбун подошел к Илье. — Скажи, казак, как с батюшкой-царем будет? Ежли на бояр итти, то государь наш тоже боярин. А он помазанник божий. Атаман твой в божий промысел верит?
— Атаман бога чтет. Пять лет тому он с казаком Кондратием в паре пешком в Соловки ходил, штобы святым чудотворцам Изосиму и Савватию поклониться. А насчет батюшки-царя, это как придется. А тебе помазанника божия жалко, или как?
— Я не о себе думаю, а о людях. Ежли божеского благословения промыслу атаманову не будет — черный и всякий люд за ним не пойдет. Все мы люди православные…
— Знает он об этом. Думал много. Есть в Москве служители церкви нашей, кои с атаманом рядом стать хотят, и дело его будет благословлено. Я как раз за этим в стольный град иду.
— И еще скажи, казак…
— Хватит, ватага! — крикнул атаман. — У нас разговоров до ночи не кончить, а у Ильи Иваныча впереди путь долгий и трудный. Скажи, казак, Степану Тимофеичу, что мы его знака будем ждать. Грамоту асаул перепишет. Спасибо тебе за речи прелестные, поезжай о богом.
Когда Аленка садилась на телегу, подошел горбун, подкинул пистоль, поймал за рукоятку, сказал:
— Штука сия атаману зело приглянулась. Ты бы, парень, подарил ее ему, а?
— Подарки не передаривают, есаул, — выручил Аленку Илья. — Да все равно у вас зелья для пистоля нету.
Ватажники гостей проводили к тракту.
До Коломны добрались без помех. Лошадей и телегу Илья продал на базаре. Лодку с парусом нашли легко, на коломенском берегу их было много. Купили еды, остальные деньги Илья передал Аленке. В городе не задерживались — вышли в путь ночью, на веслах. Ветра не было, двигать ладью против течения было нелегко.
К утру измаялись все трое, но прошли немало. С рассветом водная тишь растревожилась легким ветерком, затем пришел теплый упругий ветер. Илья поставил парус, сменил Савву у кормила. Поп перебрался на нос лодки и тотчас же уснул.
— И ты, калена вошь, спи, — сказал Илья. — Я уж как-нибудь один. Такой ветер прозевать грех.
Аленку бессонная ночь доконала, она сидела на веслах наравне со всеми Болели плечи, спина На ладонях всплыли мозольные подушечки — пальцы жгло будто огнем. Сон свалил ее сразу.
Проснулась — над нею полог звездной ночи. Проспала весь летний, длинный день. Лодка, слегка покачиваясь, стояла у берега, неподалеку мерцал костерок. Там Илья и Савва готовили какое-то варево. Увидев выброшенные на песок верши, догадалась, что варится уха.
— Руки болят? — спросил Илья, когда Аленка вышла на берег.
— Вроде бы легче.
— До свадьбы заживет, — заметил Савва. — А мы рыбки промыслили.
— Из чужих вершей вынули. Украли, — Илья рассмеялся, обнажив крепкие зубы.
— Рыбка ничья. Она божья, — убежденно сказал Савва.
— А верши чьи?
— Верши мы снова в воду внедрим. Вот и выйдет — несть греха.
— Котелок откуда?
— Хлеб покупая, Христа ради выпросил.
С ухой расправились быстро.
— Снова за весла? — спросила Аленка.
— Не твоими руками за весла, — сказал Илья, облизывая ложку и засовывая ее за голенище сапога. — Ночью будем спать. Я, калена вошь, тоже не двужильный.
Савва ничего не ответил, он старательно тер мятый котелок. А когда Илья ушел, сказал:
— Человек сей — необычный. Про Стеньку я слыхал и до него. Говорят, от Войска Донского оторвался, ходит по низу и разбой творит Истинно — душегубец, вор и сатана. Этот — его промысел тянет. Стало быть, одного поля ягода. Но погляди ты на доброту его. Нас с тобой, как малых дитев, от Касимова ведет, жалеет, помогает. Ни полушки медной из твоих денег не взял, а мог бы. Лодку выкрасть ему — плюнуть раз, а вот купил же. На разбойника не похож. Аки голубь.
— И то, — промолвила Аленка. — Весь день с кормилом и парусом маялся, а меня не разбудил. Добрая душа.
— Про тебя иной сказ, — попик глянул через плечо на Аленку и подмигнул. — Помнишь, что в Касимове он сказал?
— Боялась я его. Не запомнила.
— Приковала, мол, ты меня глазами, как цепями. А у тебя глаза и впрямь колдовские. Красивая ты девка, Аленка. Ежли бы не разбойного ремесла человек — лучшего жениха и не надо.
— Мне до женихов ли ныне?
— Уж будто бы? В Москву-то, мыслю, не зря бежишь. Есть там кто?
— Есть, но не жених. Я тебе, отче, правду сказать должна. Стыдно мне. Ты во всем нам открытый, Илья тайное письмо несет и то не скрыл, а я… Вот ты вначале про Никона вспоминал, про патреярха…
— Не в ночи будь помянут, изверг.
— А кто он по роду-племени, знаешь?
— Из мордвы, говорят.
— Я тоже мордовка.
— Что из этого следует?
— А то, что Никон мне вроде как родня. Он мать мою знал, отца.
— Вона! И ты, стало быть, к нему в гости бежишь?
— Я теперь без отца-матери осталась. Мне итти более не к кому.
— И ты мыслишь, что он тебя приголубит? Родителев твоих он давным-давно забыл. Ты для него мошка. Прихлопнет он тебя и не заметит. Истинно говорю.
— Что же мне теперь, назад ворочаться?
— Да уж лучше с этим разбойником итти, чем антихристу в лапы.
— Нет, отче, пока патреярха не увижу…
— Мне бы лучше этого не знать, — резко сказал Савва, бросил котелок и отошел в сторону. Не было его долго. Аленка не раскаивалась, что сказала Савве про Никона. Попа она не боялась. Пришла другая мысль — посоветоваться с Ильей. Тот не Савва, тот верный совет даст. Через полчаса Савва возвратился, ноги его были мокры от росы. Не глядя на Аленку, сказал:
— Раз господь послал нас одной дорогой — так, видно, ему и надобно. Иди в ладью, спи. Я вас тут покараулю, подумаю.
Аленка вошла в лодку, влезла под кафтан, прикорнула у теплой Илейкиной спины.
Проснулась на рассвете. Над рекой плавали хлопья густого тумана. Одежда отсырела, было зябко. Поднялся и Илейка. Он опустил ладони в воду, сказал шепотом:
— Туман, это хорошо. Солнышко после тумана всегда шлет ветер.
— Савва где? — также шепотом спросила Аленка.
— Спит на берегу.
— Я думала — он ушел от нас. Напугала я его.
— Знаю. Я не спал — все слышал. И рад.
— Чему?
— Что все трое в одно место идем. И если ты к Никону станешь близко — дай знать. Мне тайная беседа с ним нужна.
— А ты не боишься? Узнает, что ты от Стеньки, да и на плаху тебя.
— Если бы я плахи боялся, на великое дело не пошел бы. Разину мысли патриарха знать надобно. Без божьего благословения чернь около нас не удержать. И если Никон пойдет с нами рядом…
— Супротив царя, бояр?!
— Ты многова не знаешь. Теперь бояре все — ярые недруги Никона. И долго он на патриаршем престоле не усидит. И вот тогда мы ему надобны будем. В недавнее время атаман в Соловки ходил. Ты думаешь, ему чудотворец Зосима был нужен? Он сильного человека искал.
— Опасное дело задумали вы.
— И святое. Волю народу надо дать. Давно пора.
— Слышал, Савва сватал меня? За тебя.
— У меня жена есть. Грунькой звать. И сватать я тебя не стану, хоть ты и люба мне. Но если стала бы ты со мной в нашем святом деле…
— Что я могу?
— На первых порах ниточкой между мною и Никоном будь.
— Ладно, Илья. Всю правду выложу тебе. Не своей волей я Никона ищу. Там, на Мокше-реке, прячутся от дьяков и бояр бессписочные беглые люди. Тыща, а может, и более. Батю моего забили до смерти. Смотри, — Аленка вынула из котомки наручники, подала Илье. — Кровь отцова на них. Тех беглых эта же участь ждет. И послали они у патриярха защиты просить.
— Почему у патриарха? Почему тебя?
— Мать открылась мне… Будто Никон любил ее, когда простым монахом был. Может вспомнит? Савва говорит — забыл.
— Ты попа не слушай. Иди к Никону. Далее будет видно. Я помогу.
— А если бы наших беглых…
— Людишек твоих Никон не защитит, теперь ему не до того. Им на Стеньку одна надежда.
— Вот ты про Ваську Уса в кабаке поминал. Может, он…
— Вот придем в Москву — будет видно. Я в тебе силу большую чую, вставай с нами. Придет время — атаманшей над вашими беглыми будь, за отца отомсти.
— Не по плечу ношу кладешь, Илья.
— Говорю — в тебе сила некая есть. Сможешь! Вот Савва сказал, что голубь я. Врет он. Я только около тебя такой. Ты глянешь — я и усмиряюсь. У тебя, как и у Стеньки, в глазах искра какая-то есть. Савве о нашей беседе не говори. И Никону не говори.
— Не скажу.
Савва около лодки появился неожиданно. Он кашлянул, сказал сердито:
— Из ладьи выйди, Илья. Поговорить надо.
Шагая по берегу вслед за Илейкой, поп заговорил:
— Куда ты девку влечешь, хочу спросить тебя? Сначала к диаволу в лапы, потом в разбой? Молчи, молчи— все речи твои я слышал. Она ж юная совсем, чистая. Она сирота, ей добрый поводырь по жизни нужен…
— Такой, как ты?
— Но и не разбойник! Я думал, ты…
— Ты святостью кичишься, а чужую рыбу из вершей вынул. А я, пока мы вместе, хоть крошку чужую взял? Не разбойник я, нет! Мы с тобой одной стати— душ людских уловители. Я полземли исходил, и зову я людей на святое дело, а ты куда сироту эту поведешь?
— Ты видишь, она как бабочка ночная на огонь летит. Сгорит ведь. Ей душу истинной верой укрепить надобно, потом мужа найти доброго, работящего.
— Холопа, инако говоря. И станет она рабой вечной, из черноты выйдя, в черноту уйдет же. Нет, она девка необычная, ей другой удел в жизни искать надо. Я силу в ней чую не ведомую, но большую.
— Драться буду, но тебе не отдам ее! Дочерью своей назову.
— Ты сперва живым от Никона выйди, потом уж… Да и не такая она овца, чтобы в любое стадо… Сама решит.
— Пойдем, спросим!
— Спросим.
«…Государю царю и великому князю Алексею Михайловичю холоп твой Янка Хитрово челом бьет.
Посылал я, холоп твой, в Букановский городок, что на Хопре, Данилку Михайлова для проведывания вестей о Разине… И сказывал Данилке хоперский казак Костька Косой, что Степанко Разин приехал в Паньшин-городок, а людей-де с ним тысячи с четыре, а сверху с Дона идут к нему непрестанно казаки и иные беглые люди. При нем, при Костьке, у Разина круг был. И докладывали — на Русь пи им на бояр итти, и они-де молвили «любо» как есть все…
…У Стеньки Разина круг был, и ясоулы-де докладывали в кругу, что под Озов ли итить, и казаки-де в кругу про то все умолчали. А в другой-де докладывали, — на Русь ли им на бояр итить, и они-де любо молвили небольшие люди. А в третий-де докладывали, что итить на Волгу, и они-де про Волгу завопили».
«..Судят и насилуют мирские судьи, и сего ради собрал ты. против себя в день судной великий сбор, вопиющий о неправдах твоих. Ты всем проповедуешь поститься, а теперь и неведомо кто не постится ради скудости хлебной; во многих местах и до смерти постятся, потому, что есть нечего. Нет никого, кто был бы помилован: нищие, слепые, вдовы, чернецы — все данями обложены тяжкими; везде плач и сокрушение; нет никого веселящегося в дни сии… Берут людей на службу, хлеб, деньги берут немилостиво, весь род христианский отягчил царь данями сугубо, трегубо и больше — и все бесполезно».