Есть на Волге утес — страница 5 из 22

1

Летний день душен, зноен. Узорчатые окна царской палаты распахнуты настежь. Под потолком, расписанным золотом, стайками вьются мухи. Они садятся на лики схимников и угодников. Глухо переругиваются из-за мест бояре. Эта ругань ведется искони, привычно. Словеса говорят вроде злые, обидные, но тихо, не поднимая голоса. Грызня эта скорее от скуки, чем от вражды. И один другого облаивает по мелочам, а у всех одна общая ненависть — к патриарху Никону.

— Ну куда ты лезешь, Родионко? — гнусавит Воротынский, глядя на окольничего Стрешнева, пробирающегося к столу. — Там первосоветников места. Приобычился лизать царские миски, а здесь блюд нет, здесь дума.

— Ты бы, князь-воевода, помолчал, — Стрешнев распахнул ферязь, сел на лавку около оконца. — Окромя седины в бороде да перхоти в гриве, ничего нет, а расселся на передней лавке. А мы, Стрешневы, от государя вторые.

— С чего это вторые?

— Мы с государем по крови родные — ты по древности своей запамятовал?

— В думе не по родству сидят, — проворчал Трубецкой, — а по мудрости. Вон на Богданину погляди — царю седьмая вода на киселе, а садится по праву руку. Как же — первосоветник!

— А где он, кстати? — спросил Юрий Долгорукий.

— Чай, царя с подушек поднимат, — ответил, глядя в потолок, Никита Одоевский. — Лезет в государевы покои днем и ночью.

— Горшки ночные выносит, — заметил Ромодановский. — Мудрости кот наплакал — одна хитрость. Недаром — Хитрово.

— Не скажи, князь Юрей, — возразил боярин Милословский. — Хитрость совокупно с умом — суть мудрость и есть. Оружейный приказ он ведет зело умно. Палату Оружейную обогатил, богомазов ищет — порсуны пишут.

— Мало того — казну царскую под свою руку загреб. Подождите — одни мыши останутся в ней. За полушку удавится.

— Государь ему верит.

— Никону тоже верил. Особинным приятелем звал. А что вышло?

— А не ты ли, Иван Федорыч, за Никона горло драл, когда его на патриаршее место сажали? Многие иные были против. Мыслимо ли дело — язычника да в патриархи! С мордовским-ту рылом. Вот он теперь бесовско обличье свое и показал.

— Ох-хо-хо! — вздохнул Одоевский. — Который год русская церковь вдовствует. Сей вепрь лесной, мордовской, яко гвоздь в сапоге. Ходить тяжело, и вытянуть не можем.

— Испортил нам государя, проглядели мы, бояры. Все дела его вершил, приучил токмо к спанью да молитве. Мыслимо ли дело: в день по пятнадцать тыщ поклонов кладет государь, с вечера в пуховики ложится, днем трижды в сон уходит. Вот и сей раз ждем более часа, а его все нет. Я в своей вотчине полгода не был: то с царем к заутрене, то к обедне, то на стоялую Думу, то на сиделую.

Скрипнула дверь. В палату вошел Богдан Матвеевич Хитрово. Молча поклонился боярам, оглядел лавки, нахмурился. Кругом сидели все недруги его. Исподлобья поглядывал Юрий Ромодановский, рядом, насупившись, сидел Стрешнев. Князь Трубецкой отвернулся, глядя в окно. Никита Одоевский чесал тремя пальцами шею под бородой, устремив глаза в потолок. Делал вид, что не заметил прихода первосоветника, и Юрий Долгорукий. Только один князь Воротынский ответил на поклон Хитрово.

— А где иные бояре, стольники где? — спросил Богдан, раскладывая на бархат стола свитки.

— Бог знает, — ответил Воротынский. — Может, не позваны.

— Государь седни худо спал, — заметил Стрешнев. — Сидения должно не быть, сказывают, что из Нову Иерусалиму приехал Никон. Чтой-то надо порешить. Давно церковь святая без призору. Господь нам сего не простит.

— Вселенский Собор звать надо, — сердито промолвил Одоевский. — Инако…

Он не договорил, скрипнула дверь, в палату вошел царь. Бояре встали, склонились в сторону государя. Алексей Михайлович тихо прошел к столу, сел в кресло, махнул вяло рукой: «Садитесь». Глаза его заспаны, на круглом румяном лице скука, а может быть, нежелание говорить с боярами о патриаршем деле. Все знали — царь Никона любил сильно, и если бы сам патриарх не заартачился, быть бы ему в сане долго. Весь этот год Никон настаивал на встрече, а царь ее все оттягивал. Хитрово успокоился: бояре, стало быть, позваны как недруги Никона.

Оглядев бояр, царь поднял глаза к потолку, увидев мух, оживился, вздохнул:

— Ох-хо-хо, до чего дожили! Мух во дворце развели, гляньте, бояре, — они на лики угодников гадят. Был я вчерась у Сухаревой, кучи назема лежат, дрянь везде, оттого и нечисть плодится. Твое дело за порядком во дворе следить, Родион?

— Прости, великий государь. Ныне нечисти в державе много развелось, за ней следить не успеваю. То тут, то там…

— Как у нас седни дела? — перебил его царь. — Говори ты, Никита.

— На дворе патриарх объявился. И просит он…

— Иных дел нет?

— Есть, великий государь, — спешно проговорил Долгорукий. — Получена грамота от донского казака Васьки Уса.

— Чти сперва ее, — обрадовался царь. — Святитель подождет. Мы его долее ждали.

Юрий Долгорукий развернул свиток, начал читать.

— Титлы опусти. Самую суть вычитывай.

— Пишут те казаки, великий государь, вот што: «На Дону ныне голод, и твою службу цареву нести нам невмоготу. Слышали твой, великого государя, подвиг, просим мы тебя принять нас на службу, где ты, великий государь, нам укажешь. Несли мы к тебе челобиты немногие, но теперь к нам пристали во множестве иные голодные люди, их бы ты тоже, государь, принял бы…»

— А што атаманы думают? — недовольно спросил царь. — Послали такую уйму казачишек.

— Они, государь, пришли самовольно, И в службу нигде их брать не можно. Ибо они не что иное, как разбойники обрелись. Господские дворы разоряют, лошадей, коров и всякую животину отнимают, крестьян подговаривают хозяевам и всякое разорение чинить. Теперь они встали около Упской гати, тульского воеводу Ивашкина чуть не убили.

— Именье Голицина-князя начисто пожгли, — добавил Стрешнев. — Всю приокскую пойму возмутили, в иных деревеньках мужиков совсем не осталось — все ушли к Ваське Усу.

— Где тот Ус ныне? — спросил царь испуганно.

— Здесь, в Москве. Стоит в Замоскворечье, с ним пятнадцать казаков.

— Немедля имать и закрепить в застенке! — торопливо крикнул царь.

— Не советую, великий государь, — тихо, но твердо сказал Долгорукий. — На Упской гати теперь не одна тысяча, им до Москвы сутки ходу, а нам полки собрать не успеть.

— Чего ждать будем?

— Я вот тут, великий государь, ответ самовольникам заготовил.

— Говори.

Долгорукий вынул из рукава бумагу, начал читать:

— «Вы, казаки, пришли ныне з Дону без ево, великого государя, указу, самовольством. Свою братью, беглых людей и холопий, и слуг боярских, и жон их и детей к себе ныне позвали, и с ними уездных людей разоряли, и всякое насильство чинили. И великий государь огневался на вас зело и сказал, что в полках здешныих без нужды служить негде. И указал вам великий государь настрого, тем, которы донцы — на Дон, а всех людей, которые збежали из полков же и из городов, и также боярских холопей и крестьян, всех отпустить без остатка. За ослушание, если будет, государь вас станет сажать по застенкам, ссылать в Сибирь, а зачинщиков карать смертью».

— Ослушаются они, — заметил Одоевский. — Им ныне деваться некуда, на Дону их тоже не помилуют.

— Беглых выдать они не посмеют, — заметил Ромодановский.

— Да и не смогут.

— Что же делать? — Сонную скуку с царя сдуло словно ветром.

— Казаки, великий государь, без круга ничего не решают, пока они совет будут творить да еще к тебе грамоту пошлют — к тому часу мы два полка соберем.

— Какие?

— Полк Матвея Кравкова здесь, полковник Жданов с воями здесь же, а войско князя Борятинского, недавно к Белгороду ушедшее, вернем. Всего будет у нас три с лишним тысячи с пушками, мушкетами и коньми.

— Кого над ними поставим?

— Если, государь, позволишь, я сам пойду, — Долгорукий приложил руку к груди.

— Ты, князь Юрий, в Москве надобен. Может, Юрья Борятинского?

— Молод зело, не справится, — заметил Трубецкой.

— Не скажи, князь, — возразил царь. — Поляков он бил отменно. Я как счас помню, он с князем Урусовым под Вильно и Брестом отличался.

— Спесив и жесток, — сказал Воротынский. — Со Ждановым и Кравковым не учиниться ему.

— Не в этом беда, — Ромодановский, сжав кулаки, поднял руки над головой. — То и ладно, что жесток. Не он ли под Ковно бил служилых людей и булавой, и кнутом, и плетьми беспощадно. Пусть идет.

— А воеводам всех городов, — царь поднялся с кресла, вперевалку прошел к двери, — от Тулы до Воронежа, включно туда Ефремов, Каширу, Елец, Крапивну, Дедилово, послать гонцов, дабы поднимали все дворянское ополчение. Не дай бог, своевольники сойдутся с Разиным! Ты, князь Никита, моим именем Борятинского отзови, и с ним за усмиренье Васьки Уса ответствуйте. Ясно?

— Добро, государь. На том и порешим.

— А ты, Богдан Матвеич, што молчишь? — царь подошел к Хитрово, раскатал по столу свитки. — Я чаю, на полдня делов приволок?

— Это не к спеху, великий государь. А говорить мне много ли? Мое дело — оружие да казна. Что велишь, то я и выдам.

— Патриарха звать, великий государь? — спросил Стрешнев. — Обидчив он. То и гляди снова на свой Иордан укатит.

На лицо Алексея Михайловича снова набежала скука, глаза закрылись, и он, откинувшись на спинку кресла, проговорил:

— Истомился я, бояре. Поговорите с ним сами. Что установите — я соглашусь, — медленно переваливаясь с ноги на ногу, вышел.

— Греха боится, — мотнув бородой, сказал Одоевский.

— А может, Никона? — ухмыльнулся Воротынский и кивнул стоящему у дверей стольнику: — Пошли за великим святителем.

— А ты и впрямь молчалив, боярин, — сказал Стрешнев, глядя на Хитрово. — Первосоветнику так, вроде бы, не гоже?

— Не молчалив он. Осторожен, — Одоевский хитро глянул на Богдана, сощурил правый глаз. — Не дай бог, намнут Борятинскому под Тулой бока, он тихонечко государю шепнет: «Не то тебе бояре насоветовали. Надо бы казаков деньгами да посулами от беглых мужиков отколоть и дать бы им службу, чтоб они тех холопов повязали да господам своим выдали. А Ваську Уса звать бы в атаманы. Он бы в струну вытянулся, а…»

— Провидец ты, Никита, — перебил Хитрово боярина. — Истинно так я думал. Казаки — они защитники наши. Сейчас с чернью жестокому быть — разбойников плодить. Не важно сейчас, кто кому бока намнет, важно другое — тысяча разбитых своевольников вскорости десятками тыщ обернется. Сколь тому примеров было — не счесть. А вы все одно, да одно.

— Чего ж ты молчал, первосоветник?! — воскликнул Стрешнев.

— А что мне говорить, коли князь Юрий уже грамоту казакам изготовил, ни с кем не посоветовавшись. Ему ратной славы мало, ему бы…

Распахнулась широко дверь, и в палату, стуча посохом, вошел Никон.

Бояре невольно и разом поднялись — Никон был в полном патриаршем одеянии, которое бояре видывали редко, на болыших праздничных богослужениях. Высокий белый клобук большого наряда вышит шелком. Края воскрилий обсажены яхонтами, жемчугами, изумрудами. Посредине — изображение святителей. На маковке крест золотой с затеями. Клобук надвинут на брови, из-под него сверкают злые и насмешливые глаза. На плечах темно-зеленого бархата мантия с источниками и скрижалями. Источники — две широкие ленты белого, — как снег, шелка — струятся с обоих плеч ручьями.

На подоле и на плечах — малиновые парчовые скрижали: куски ткани, пришитые золотой нитью. На подоле в два ряда привешены звонцы — бубенчики из серебра. Края мантии обнизаны жемчугом, посреди скрижалей золотые кресты. Две овальные иконы, осыпанные драгоценными камнями, — панагии — висят на золотых цепочках. Под мантией на груди широкий златотканный запон, пояс тоже увешан драгоценными каменьями. Посох тяжел и велик, почти в рост патриарха, верхний наконечник — в виде турьих рогов из золота, вниз от маковки спущен парчовый фартучек с золотой бахромой — для удобства держания.

Никон окинул взглядом бояр, увидел пустое кресло царя, сдвинул черные, нависшие над глазами брови.

— Лодка думы пуста, и кормчего нет, — оказал Никон. — К кому же зван я?

— К нам, святый владыка, — ответил глухо Богдан. — Все первосоветники государя здесь. А сам Алексей Михайлович болен.

— Уж не ты ли, Богдашка, первосоветник? — Никон метнул на Хитрово острый взгляд, и боярин не нашелся, как ответить.

— Ну что ж, — Никон вытянул руку в сторону бояр, склонил посох. — Коль мирского пастыря нет, да заменит его пастырь божий, — и, обойдя стол, грузно опустился в царское кресло.

Бояре разинули рты. Они хотели было возмутиться, встать и уйти, но патриарх обвел их тяжелым взглядом, сказал внятно:

— Я между богом и царем, бояре. Помните это. А ты, Богдаша, — Никон вперил взор в Хитрово, — оконца закрыл бы. Хил я стал, сквозняков боюсь.

Богдану бы надо защитить царское место, а он сам, будто простой дьяк, пошел закрывать окна. Патриарх искал, куда бы поставить посох — он ему мешал. Глянув вправо, ухмыльнулся и решительно положил посох на кресло, где сидел Хитрово. Увидев это, боярин помрачнел, но перечить не стал и присел на свободное место около круглой печи. Некоторое время все молчали.

— Ты, Богдаша, любишь меня более всего, ты и починай, — сказал Никон мирно и тихо.

— Великий государь повелел свой гнев тебе передать.

— За што он гневается на меня?

— Пошто ты сам называешь себя великим государем и вступаешь в государевы дела?

— Мы великим государем не сами нарекались, люди так звали, в дела государевы вступали, коли сам великий князь просил. И ничего греховного нам в этом не видно. И не ради честолюбия, а ради правды говорения мы так назывались, не ради корысти, а избавления государства от бед ради.

— Пошто ты в проповедях своих хулил государя, упреки слал ему?

— Простые пустынники и то говорят царям правду, а мы же говорили с кафедры патриаршей. А заповеди ж мы приняли от господа, который сказал: «Кто слушает заповедь мою — меня слушает».

— Но ведь ты от патриаршества отрекся, — крикнул Стрешнев, вскакивая с места.

— Это я от вас отрекся! А паству народную я не оставил, попечения об истине не оставил. Для люда простого я пастырь по-прежнему. А вы окоростевели от неучения истины божьей, называете меня еретиком, иконоборцем. За то, что я новые книги завел, вы камнями хотели побить меня. Я потому от вас отрекся, что ни царю, ни богу вы не служите. Вы корысти своей служите, алчности. Вам я не патриарх, но сана патриаршеского не оставил. И человеки, што истинной вере преданы, меня не оставят. Так и передайте великому государю.

Никон поднялся, взял посох, ни на кого не глядя, вышел из палаты. Дума установила — просить великого государя о созыве Вселенского Собора.

2

В приказ Богдан Матвеич вернулся усталый. На крыльце хором развалилось около десятка нищих. Распахнув тряпье, они грелись на солнце. Увидев боярина, исчезли быстро, как мыши. Мало того, что на храмовых папертях не пройти от просящих — теперь уже и в хоромы ладят пролезть.

По каменным плитам Кремля бродили псы, куры, свиньи. «Господи, свиньи-то откуда?» — Хитрово пнул хрюшку ногой, та, взвизгнув, убежала.

В приказной палате подьячий царапает пером по бумаге, другой дремлет. Солнечные лучи ударяют по листу, сушат строки. Увидев боярина, подьячие вскочили. Успокоив их ленивым взмахом руки, боярин прошел к себе. Не успел снять терлик, ввалился в палату приказной дьяк, вывалил на стол груду свитков, грамот с печатями и без и, тряся бородкой, удалился, подумав: «Знаю, боярин, тошно тебе, но на то ты и голова приказа». Читать свитки, и верно, не хотелось. Боярин подошел к окну, присел на подоконник, стал глядеть на кремлевский двор. В голову полезли мысли о бренности жития, о своих невзгодах.

С тех пор как умерла его жена, в доме и во дворе ладу не стало. Челяди и холопов вроде нагнал больше, а порядка стало меньше. В хоромах грязь, со двора все крадут свои же челядинцы, припасы тают, а спросить не с кого.

Холопы глядят бирючьем, то и гляди сожгут амбары, клети, а сами утекут в леса. Шепчутся меж собой о Стеньке Разине, о вольных людях, кои хоронятся в лесах, об антихристе, что тайно ходит по Москве у. вселяется то в одного, то в другого. Второй год вдовству — пора бы боярыню себе подыскать, да боязно. Старую взять неохота, а молодую… Идет ему ноне пятидесятый год, что скажет государь Алексей Михайлович? Да и молодухи в Москве своенравны, греха не боятся. Взять соседа, боярина Ромодановского. Женился на молодой и с плетью не расстается. То к одному приревнует, то к другому. Конюха из-за молодой боярыни запорол. Опять же одному, хоть и в полсотни лет, скушно. Мало ли в Москве греховодников, живут с дворовыми девками тайно, а ему, приближенному царя, благопристойному христианину, и грешно и опасно. Дома томишься-томишься, в приказ придешь — здесь тошнее того. Одну грамоту прочтешь — на душе муторно, вторую прочтешь — хоть в петлю лезь. Особенно тяжко стало в последние две недели. Государю в летний спас минет сорок лет, к этому дню вся Москва готовится, с худыми вестями не подступись, вот и копит боярин бумаги в сундуке, на боярское сидение с царем не несет. А ведь потом ответствовать придется. Нет, хочешь-не хочешь, а читать надо.

Перекрестился боярин, взял на удачу свиток, развернул. Так и есть — ответ воеводы из Кузьмодемьянска. Еще в конце весны запросил оружейный приказ у всех воевод о состоянии крепостей, оружия, потому как слухи о бунтовщиках, ворах и разбойниках с весны пошли густо.

«Град наш, — пишет воевода Хрипунов, — видом жалок и худ. Мосты починили, башни стоят без кровли, ров засыпался, а кое-где и совсем не копан. Ратных людей почти нет, стрельцов и воротников — ни одного человека, пушкарей токмо шесть, да и те голодные. Пороха нет, хлебных запасов нет. Посадские люди от правежей почти все разбежались с женами и детьми. Волости кругом выжжены, опустошены, в тюрьме сидит сорок разбойников, а чем их кормить?»

Пакет за сургучной печатью. По почерку боярин узнал — пишет его старый друг, воевода из Нижнего Новгорода.

«…Доведешь ли ты, Богдан Матвеич, до государя али нет, но дела на Волге плохи. Крепость наша укреплена дурно и надежным убежищем жителям города на случай разбойного промысла служить не может. Народ округ города разорен, а налогов множество. То запросные деньги давай на случай опасности, то хлебные поборы на содержание служеных людей. А брать негде, посошно службу нести некому. Деревни пусты, народишко бежит в леса. Я, исполняя строгие царские наказы, собираю посадских и волостных людей, бью их на правеже с утра до вечера, ночью голодных и избитых держу в застенке, а утром сызнова вывожу на правеж и многих забиваю до смерти. Люди округ мрут от голода и холода, бегут в леса, а там еще горше им. Попадают беглыя люди в разбойные ватаги, множат воровское племя, и оттого худо нашему государству может быть. На той неделе староста одного села сказал мне на правеже: «При басурманских набегах нам и то легче было жить, разорений было меньше». Монастырские владения, что стоят на нашей земле, делу государеву не помогают, ибо у всех в разное время данные льготные грамоты есть…»

Третье письмо еще больше расстроило боярина. Оно было из Галичского уезда, от управляющего его вотчины.

«…Велел ты мне, холопу твоему, государь мой, писать всю истинную правду, вот я и пишу. Ныне в вотчине твоей, во селе Никольском, приключилась беда. Изо многих иных вотчин, то из князя Михайлы Черкасского, то из боярина Василия Одоевского, Григория Собакина тож, черные людишки бегут в леса, сбиваются в ватаги и воруют повсеместно. У нас, слава богу, никто пока не ушел, однако на этой неделе наскочили воры и разбойники, меня и челядь всю повязали да закрепили в клети и двор наш пограбили: увезли десять свиней, полсотни баранов, пять лошадей самолутчих. У меня в доме отняли хлеб, куры и сыры, сорок кусков холста…»

Просунул нос в дверь подьячий. Проворковал:

— Думный дворянин, воевода из Танбова.

— Янка! — обрадованно воскликнул боярин. — Зови! — И сам пошел навстречу. В палату, широко распахнув дверь, ворвался Яков Хитрово — племянник Богдана. Одной рукой облапил дядю (другая на черной повязке), поцеловал трижды.

— Каким ветром, Янка? И с рукою што?

— А-а, — Яков нахмурился, — за вором одним гонялся, стрелу в плечо словил. До свадьбы заживет.

— Ну, садись — рассказывай. Как там, в Танбове?

— Танбов жив-здоров. Разбойников развелось, как собак. Шайки не токмо в каждом лесу, а и в малой роще. Одну не успеешь вытурить, ан на ее месте целых две. Тут один вор объявился, Баловнем зовут, до сих пор поймать не могу. Стрела в плече — его.

— В Москву позван зачем?

— Царь-государь позволил. Руку полечить, оклематься.

Богдан был искренне рад приезду молодого племянника:

— В свою вотчину поедешь, али как?

— Поглядим.

— У меня оставайся. Скушно мне одному, а? Женим тебя.

— Мне и так хорошо.

— Сам сказал — до свадьбы заживет. Стало быть, думал.

— Не по обычаю, Богдан Матвеич. Ты сам в холостых ходишь, мне через тебя перескакивать не гоже. Я тайну думку вынашиваю — на твоей свадьбе погулять, а потом уж…

— Я свое отгулял…

— Не скажи. Думается, всех дворовых девок перещупал. Я так — бью и сороку, и ворону.

— Ой, охальник ты, Янка. Не дай бог, государь узнает.

— Как он ныне? Неужто не видит — измалодушествовался народишко. То и гляди опять смутное время придет.

— Где ему о народе думать? Боится он подданных своих более, чем иноземцев.

— С чего бы это?

— Ты, Янка, молод, а я все помню. Мы с государем почитай ровесники. Не успела смутная пора уйти, а Русь снова встряхнули многотысячные шайки Захария Збруцкого. Потом раскатился медный бунт, за ним соляной. Потом появился в Пусторжеве разбойник Ясько. Три года князь Пожарский за ним гонялся. Потом атаман Баловень…

— Уж не мой ли?

— Твой только прозвище взял. А этот всколыхнул всю Ярославию, Пошехонье, Бежицу, Кашино. Ныне вот Разин. С детства всякий раз в теремах дрожал от страха тишайший.

— Нонь дела-то, видать, совсем худы? — тихо спросил Яков. Богдан подошел к двери, закрыл ее плотно, ответил:

— Далее некуда. Дон казачий возмутился, во всех местах черный люд в леса течет, то и гляди вселенский пожар вспыхнет, а у нас города не укреплены, крепости обветшали…

— Об этом мне ведомо.

— Государь более спит да молится, а бояришки дел делать не хотят. Приказов основали множество, а кто за что ответствует — неведомо. Те же градские воеводские дела взять. Сначала поручили земскому приказу. — Тот перетолкнул в приказ разрядный. Ныне подбор воевод в города взвалили на меня. Дескать, твой приказ оружейный — ратные дела тебе решать. Ныне вот кузьмо-демьянский воевода одряхлел, а кем заменить, не придумали?

— Только что встретил я Ивашку Побединского. Толкается по Москве без дела, язык распустил, что лисий хвост. Нашу породу порицает, тебя. Дескать, роду мы захудалого, а всю власть захапали. Дескать, жадны, скупы и алчны — хватаем, где и что попало, готовы каждого раздеть до нитки. Про тебя хулы более всего нес— морит-де голодом челядь и дворню, сам сидит на капустных щах, кому богатство копит, неведомо. Сунь его в эту дыру. Если ухлопают беглые — беда невелика.

— Пошлю.

— Никон в Москву не возвернулся? Тот же Ивашка болтал, что ты его с царем поссорил.

— Глубже бери. Коса на камень нашла. Никон супротив бояр пошел. Много сказать о том можнв, но надо ли? Поживешь — узнаешь. Устал я, пойдем ко мне.

Иван Побединский говорил правду. Первым недругом Никона был Богдан. Как закатилась звезда боярина Морозова, Хитрово встал около царя рядом. Не ненадолго.

На патриаршем престоле появился Никон. Умный и образованный, честолюбивый и волевой, он оттеснил боярина Хитрово и стал «собинным приятелем» царя. К тому времени началась война с Польшей, царь все больше находился около войск, препоручив Никону управление страной. Патриарх взял в свои руки не только духовную власть, но и государственную, советами бояр пренебрегал, называл себя Государем всея Руси. Бояре пытались расшатать патриарший престол, но ничего сделать с Никоном не могли. Царь любил патриарха, доверялся ему во всем.

Богдан к тому времени дослужился до комнатного стольника, давал царю мудрые советы, что Никону было не по душе. В то время патриарх с плеча не рубил — убирал опасных ему людей хитро. Стал он нахваливать боярина, говорить о его ратной мудрости, убедил царя послать Хитрово воеводой в захолустный мордовский город Темников. За год Богдан Матвеевич темниковскую крепость привел в наилучший вид. Никон посоветовал государю перевести воеводу в Керенск, где крепость совсем обветшала. Хитрово укрепил и Керенск. Царь пожаловал любимому воеводе 500 дворов под городом Царево-Санчурском и послал его обносить валом город Симбирск. И здесь Хитрово отличился тоже. Тогда царь вопреки советам патриарха позвал боярина в Москву и сделал его головой челобитного приказа. В 1654 году Богдан уже царский оружейничий с многими иными поручениями. Под руку Хитрово попала Оружейничья палата и тесно к ней прилежащие Золотая и Серебряная, а также мастерские царя и царицы. Здесь создавалась вся живопись: и парсунная, и простая. Отношения Богдана с Никоном крайне обострились. Для вида вроде бы соглашаясь с Никоном в искоренении икон «франкского и польского письма», Хитрово подбирал богомазов, умевших делать иконы со смыслом, в новом, живом исполнении. Никон жаловался царюг «Что толку — я жгу ерестные иконы, глаза им колю, на плиты каменные бросаю, а толку что? Богдашка со своими иконописцами Янкой Козанцем, Симонкой Ушаковым да Гришкой Кондратьевым сызнова напишут». Царь защищал Богдана.

Три года боролся Никон со смутой и разбоями, сумел убедить царя, что на земле Московской воцарится покой, но его крутые меры мало помогали делу, скорее, еще более ожесточили народ.

Беглые люди, страшась кары, умирали в лесных ватагах, но в свои деревни и села не возвращались.

Пустели вотчины, горели именья, всюду лилась кровь.

В 1655 году Никон убедил царя издать указ, по которому объявлялось прощение всем беглым, если они принесут покаяние и возвратятся восвояси. Эта мера не помогла. Люди по-прежнему бежали от голода, налогов и поборов. Грабежи, поджоги, убийства господ увеличились. Никону казалось — вся страна превратилась в сплошной разбойничий лагерь.

Снова пришлось вернуться к устрашению. Было набрано несколько тысяч сыщиков из дворян, их рассылали во все концы державы. Ловили, судили, казнили беглых крестьян и посадских людей, а заодно и обирали мирных жителей. Убегали в лес из своих полков ратные люди. Вера во всемогущество Никона пошатнулась. После раскола православной церкви усомнился в его святости и сам царь. Боярин Богдан Хитрово решил нанести Никону первый удар.

В 1658 году в Москву приехал грузинский царевич Теймураз. Связи с Грузией в ту пору для царя были очень важны, и гостю уготовили пышную встречу. Привечать Теймураза поручили Богдану. Никона на торжество боярин не пригласил, а это было неслыханным оскорблением патриарха. Никон послал во дворец своего дьякона, чтобы узнать, почему его обошли приглашением.

Хитрово дьякона во дворец не пустил, а когда тот хотел войти силой, ударил его палкой. Дьякон с окровавленной головой прибежал к патриарху. Никон тотчас же написал царю письмо с требованием наказать боярина. Царь ответил: «С боярина Богдана сыщу, когда будет время», — но Никона во дворец не позвал. Уязвленный до крайности, патриарх уехал в свой Воскресенский монастырь на Истре. Стало известно, что он решил торжественно отречься от верховной кафедры, надеясь напугать царя.

Бояре только этого и ждали. Они сразу стали искать замену Никону. Было названо три имени: Питирим, троицкий архимандрит Иосиф и ростовский митрополит Иона.

Борьба Никона за власть длилась более пяти лет. Стоило только появиться на патриаршем престоле новому человеку, Никон приезжал, изгонял его и снова уезжал на Истру. Он знал: бояре без Вселенского Собора патриарха сменить не могут.


ЧИТАЮЩИМ ДЛЯ УВЕДОМЛЕНИЯ

«По рассказам весьма серьезных людей я знаю, что Разин тайно, переодевшись, чтобы не быть узнанным, приходил в Москву и рассылал оттуда своих людей, чтобы они узнавали, каковы настроения русских и подстрекали их к мятежу под предлогом борьбы за прежнюю свободу против боярского засилья».

Иоганн Марций. «Диспутация».

В МОСКВЕ