Есть на Волге утес — страница 7 из 22

РУСЬ ВЗЪЕРОШЕННАЯ

«…Города были так дурно укреплены и содержимы, что не могли служить надежным убежищем… Между тем правительство принуждено было усиленными мерами собирать особые тяжелые налоги с разоренного народа. То были запросные деньги, наложенные временно, по случаю опасности, кроме того разные хлебные поборы для содержания служащих людей; наконец, народ должен был нести и посошную службу в войске. Жители разбегались, умирали от голода и холода в лесах или попадали в руки разбойникам. Бедствия, которые терпел русский народ в этом году от правительственных лиц, были ему не легче вражеских разорений… Воеводы и приказные люди делали невыносимые насилия посадским и крестьянам. Царская грамота запрещала воеводам брать посулы и поминки, но позволяла вымогать для себя безденежное продовольствие, гонять людей на свои работы».

Н. Костомаров. Русская история. Том 2.

НА ВОЛГЕ

1

Вздымая пыль, тройка влетела в раскрытые ворота города. Из-под копыт шарахались куры, за повозкой с неистовым лаем мчалась свора собак.

Ямщик Ивашка Шуст вскочил на облучок, раскрутил над головой вожжи и заорал на всю Вознесенскую улицу:

— Эй, водохлебы! Достукались! Ждите на троицу нового воеводу! Он вам хвосты-то прижмет! Эгей!

Через час весь град Кузьмодемьянск загудел словно улей. Едет новый воевода! Почему новый? Пошто едет? А старый чем плох? Жди теперь перемен — новая метла чише метет.

Первыми зачесали в загривках стрельцы. При теперешнем воеводе, Никите свет-Петровиче Хрипунове, ой как легко служится. Воевода стар, характером мягок, спит на ходу. В городе всего тридцать стрельцов, да и тем делать нечего. Крепостные ворота день и ночь расхлябенены настежь, какая около них служба? В остроге тоже охранять некого: сидят там тягловые должники, мелкое ворье, их, особливо зимой, в шею из тюрьмы не выгонишь. Башни и стены охранять стрельцы, конечно, ходят, но только службы ради. Какой дурак полезет через стены, если ворота раскрыты. Да и кому лезть-то? Правда ходят слухи, что на низах появился какой-то Стеньки Разин, но где он? За тридевять земель. Да и что вору во вшивом Кузьмодемьянске искать? А может, Шуст врет? Сорви голова, бражник, бабник и лошадник. Ему народ обмануть — раз плюнуть. Прибился к посаду неведомо откуда, городских мещан не любит, пересмешничает, дерзит. Гордится, что воевода доверяет ему свою особу возить на тройке.

Тяглых мужиков, посадских людей, бобылей, захребетников, подсадников — их, конечно, как и всюду, накрепко объярмили, но здесь от воеводы есть некое послабление. Во-первых, Хрипунов живет в городе один. Жена, дети в Москве. Живи он здесь — сколько дворня надо бы держать, а сколько корму им подавай. Ведь воеводам царь жалование не платит. Ездит Хрипунов в Москву раза по два в год, живет там месяца по полтора. Заместо его остается дьяк Спирька, а он в это время из кабака не вылезает. И дышать народу вроде легче. Если воевода в городе, то все одно деятелен мало. Либо ест, либо спит, либо болеет. Порядок держать не хочет, а скорее всего, не может. А новый воевода зажмет всех в кулак — сок потечет.

Дьяк и подьячие иного разуменья держатся. При Хрипунове захирели совсем. Жалование нищее, да и то платят не вовремя. Со стороны никакой мзды нет. Вот если новый воевода будет строг — пополнится и острог. Бумаг хлопотных будет больше, а за каждую — плати. Наверняка затеется починка крепостных стен и башен. Начнут казну городскую трясти. Тут уж не зевай — полу зипуна подставляй, натрясется чего-нибудь.

Среди всех подьячих самый пронырливый — Тишка Семенов. Он про себя так постановил: в струну вытянусь, а при новом воеводе в дьяки вырвусь. Пьяницу Спирьку из воеводской избы вытурю.

Так судили-рядили кузьмодемьянцы трое суток, а на четвертые настал троицын день. С утра весь город высыпал на Волгу. По доскам пристанного сруба воевода велел раскинуть ковер. По краю выстроил стрельцов, у которых кафтаны поновее, сам в окружении дьяков встал посередине. По всему берегу, вплоть до откоса, словно овцы рассыпались посадские люди: мужики, жонки, девки. Ребятишек, мелочь голопузую воевода прогнал на откос — пусть смотрят сверху. Около храма отец Виссарион собрал дьячих, купецких и стрелецких жен и подростков, дал им хоругви и иконы для крестного хода. Звонарь Анфимко влез на колокольню: ему велено, как только появятся струги с новым воеводой, шпарить во все колокола.

Дьяк Спирька, хоть и нализался с утра, однако и тут уязвил Тишку. Засунул его на колокольню, чтобы от встречи с воеводой отлучить. Не ведал Спирька, не гадал, что сделал своему недругу великую услугу.

Прошел час, а может, и два великого томления. Тишка сначала глядел на Волгу, потом это надоело. Взял в руки кочедык, принялся доплетать лапоть, начатый Анфимкой. Звонарь полез на подоконник, к малым колоколам. Через некоторое время сказал:

— Глянь-ко, Тимофей, вроде ладья?

Тишка отбросил лапоть, лег грудью на подоконник: по реке, и верно, шла верткая лодчонка с одним гребцом. На носу лодки стоял высокий человек. Не доходя версты две до пристани, лодка свернула к берегу. И тут подьячего осенила догадка. Как можно равнодушнее сказал:

— Рыбачишко какой-нибудь. Однако я спущусь — усмотрю. Если что — махну платком. Без мово знаку не толдонь! — И нырнул в лаз. По крутым храмовым лестницам не сбежал, а скатился кубарем. Выскочил в западные ворота и бросился по косогору, наперерез человеку, шагавшему по взгорью. По блестящему шелому, по панцирю понял — воевода. Подбежал, бухнулся на колени, завопил:

— Услышал господь наши молитвы — послал истинного ратоборца и защитника!

— Встань, — повелительно произнес воевода. — Кто есть ты?

— Воеводский подьячий Тишка. Со счастливым прибытием Иван свет-Михайлович!

— Хрипунов там? — воевода кивнул в сторону пристани.

— Там, пресветлый воевода. Спит.

— Как спит?

— Хил и немощен: Ожидаючи тебя, вздремнул.

— Ну, что ж. Будить не будем. Показывай город.

— Ко храму вести прикажешь?

— Я не архирей. Веди к башне.

— У нас их пять. Три деревянных…

— Веди к каменной. Погреб под ней есть?

— Был Но обвалился. Да и башня… Если сказать чистосердечно, то Хрипунов более на тройке катался, а дьяк Спиридон без просыпу…

— Увижу сам. Веди.

Каменная башня стояла на откосе. Земля с одной стороны осыпалась, фундамент сполз вниз, за ним осыпались кирпичи — дыра в рост человека зияла темнотой. Побединский наклонился, смело вошел в рваный проход башни. Тишка трижды перекрестился и, робко держась за стену, шагнул за воеводой. Полы в башне прогнили, половицы рассохлись и скрипели. Воевода глянул вверх: потолок был худой, шатровая крыша нал ним расползлась — были видны куски голубого летнего неба.

— Открой люк.

Тишка покряхтел-покряхтел, крышка люка не поддавалась. Воевода оттолкнул его, рванул за кольцо Пробой с хрустом вырвался из трухлявого дерева.

— Лом найди. Мне подвал поглядеть надобно. Порох, свинец стрельцы везут — куда класть?

— Где же лому быть, — залепетал подъячий, — с той стороны в подвал дыра есть.

Тишка вышел из башни и повел воеводу к щели. Туда, через заросли лопуха и крапивы, была протоптана свежая тропа.

— Кто туда ходит и зачем?

— Так ведь кабак рядом. Питухи… все более по нужде.

Из щели тянуло вонью. Воевода сплюнул:

— Ах, твари, ах, стервецы! В осадном подвале нужник сделали.

На второй каменной башне висел замок — здесь лет пять тому назад сделали стрелецкую часовню. Оглядев стены и деревянные башни, воевода мрачно сказал:

— Иди на пристань Там, должно, придут струги с порохом и свинцом. При них подьячий Васька Богданов.

Скажи — пусть разгружает пока на берег. Воеводу разбуди — пошли ко мне.

Тишка подоткнул под пояс полы кафтана и бросился на берег. С откоса было видно — идут под серыми парусами три больших струга. Идут по течению ходко. Анфимка, не дождавшись знака, ударил во все колокола. Взметнулись хоругви — крестный ход двинулся к реке…

…На пристани воеводу ждали долго. За это время чуть протрезвевший дьяк Спирька рассказал людям, что нового воеводу зовут Иван Михайлович Побединский, что в недавней войне он водил полк, был ранен.

К полудню ожидание надоело, и люди стали расходиться. Вдруг над рекой расплескался колокольный звон, и все увидели струги. Снова столпились около пристани. Струги, приближаясь, черпали бортами веду: видно загружены до отказа. Уже различались пушчонки, бочки с порохом, мешки со свинцом. У вёсел стрельцы в синих кафтанах. Люди скинули шапки, разбудили воеводу. Хрипунов приосанился, разгладил жидкую бороденку. Дьяк Спирька достал из-под кафтана флягу, выпил остатки вина, сунул сосуд в карман, да мимо. Фляга, глухо стукнув о брус, упала в воду, Спирька хотел поймать ее на лету, но не устоял и полетел вслед за флягой. Пока стрельцы, суетясь, вытягивали дьяка из воды, па сходням на берег вышел Васька Богданов — подьячий.

Воевода Хрипунов шагнул ему навстречу (со сна принял подьячего за Побединского), поклонился, опустил правую руку к полу. Сказать ничего не успел, вперед выскочил Тишка, крикнул Богданову:

— Не ты ли подьячий Василей будешь?

— Ну, я.

— Велел тебе воевода струги опростать на берегу, а тебе, Никита Петрович, велено итти в приказную избу.

— Кем велено? — с воеводы сонную одурь как рукой сняло.

— Новый воевода стены и башни осмотрел, теперь город смотрит.

Певчие крестного хода затянули «Многая лета», но Хрипунов зло махнул рукой. Певчие замолкли. Дьяк подошел к целовальнику Лукешке, который стоял во главе крестного хода, хлопнул его мокрой шапкой по плечу, сказал:

— Дурак ты, Лукешка. Теперя надо «Со святыми упокой» петь.

Воевода, сгорбившись, начал взбираться на косогор. Люди потянулись за ним.

Побединский в это время делал обход города. А чего смотреть в Кузьмодемьянске? Как во всех прочих российских городах на площади, рядом с храмом, побуревшая от времени съезжая (иногда звали ее приказной) изба, где теперь предстояло ему судить и рядить, бить на правеже неисправных плательщиков. Рядом приткнулась губная изба — уже совсем ветхая — тут подьячие вершат уголовные дела. По правую сторону храма, через большую лужу, не просыхающую даже летом, на пригорке возвышалось кружало — хоромина с маленькими окошками и узкой дверью. Около хоромины, как около всякого кабака, в луже рядом со свиньями валялись пьяные мужики. Насупротив кабака, через площадь, стоял полукаменный казенный погреб, где хранилась пороховая пушечная казна. Погреб был раскрыт, одна половина створных дверей сорвана, висит на одной петле. За погребом виднелся городской острог, его воевода узнал по железным решеткам на окнах. Тюремный сторож сидел около забора и дремал, опершись на бердыш.

В правом углу крепости, около второй каменной башни, — частокол. За ним хоромы поновее. Двухэтажная изба с теремными надстройками — там воеводе жить. Рядом святительский двор — жилье настоятеля храма отца Михаила, двух попов и дьякона. За глубоким оврагом приткнулись друг к другу осадные дворы, заросшие крапивой и репейником. В случае войны и опасности здесь живут уездные помещики, сидят в осаде.

Частокол примыкал к главным воротам… Они раскрыты широко — за ними виден чуть не весь посад. В посаде, как опята, стайками, прилепились друг к другу лачуги, домишки, лабазы, сараи, бани с предбанниками, клети с подклетями, дворы тяглых людишек. Тут либо Стрелецкая слобода, либо Ямская, либо Кузнечная. Здесь же земская изба — средоточие мирского управления уезда, где сидят земские старосты, тут же гостинный двор, конская изба, таможня с рынком.

«Боже мой, — подумал воевода, — какое везде запустение. Тут в мирную пору страшно жить, а если бунтовщики появятся?»

Подскочившему раньше всех Тишке приказал:

— Собери в приказной избе всех дьяков, подьячих, сотников стрелецких, попов и старост.

— Отдохнуть бы сперва, Иван Михайлыч. Дорожную пыль смыть надо, то да сё. У воеводы во дворе стол приготовлен…

— Какая пыль?! Нетто не видел — водой я шел. И не до столов ныне. Иди.

— Велено сперва на воеводский двор. Строго велено.

— Скажи воеводе — обычай справим потом.

Воеводы встретились в приказной избе. Обнялись, поцеловались трижды — молча. Дьяки, стрельцы, земские старосты, священники, купцы входили в избу тихо, рассаживались на скамейки.

Васька Богданов раскрыл походный сундучок, вынул свернутую в трубку грамоту, подал Побединскому. Тот развернул свиток, долго глядел на титлы, щуря глаза. Потом разжал пальцы, грамота свернулась.

— Допрежь всего, славные кузьмодемьянцы, хочу сказать — здравствуйте. Пришел я ныне к вам водой из Нижнего Новгорода по велению казанского приказа. В приезде моем наиважнейшее дело — сия грамота. Она суть — указ великого государя Алексея Михайловича. Все иное из этого указа исходить будет. Посему внимайте с богом. — Воевода перекрестился и, не глядя на Богданова, протянул ему свиток. — Василий, чти.

Пока подьячий вздевал на нос очки, Тишка любовался новым воеводой. «Лет ему, — думал Тишка, — не менее пятидесяти, а молодцеват. Строен, в плечах широк, волосом черен, чуточку скуласт. Бородка аккуратная, холеная, глаза острые, лоб широк. Этот спокойно жить не даст — спуску тоже не жди».

Богданов откашлялся, начал читать, медленно и торжественно:

— Мы, великий государь, царь русский Алексей Михайлович, велим всем городам, воеводам, боярам, дьякам и подьячим силу городов множить, крепости и земли беречь от воровства накрепко. Многи воеводы наши государевым делом промышляют плохо, — подьячий передохнул и, посмотрев на воеводу Хрипунова, кашлянул. Ибо Хрипунов, убаюканный чтением, сразу задремал, сладко зачмокал губами. На кашель встрепенулся, утер мокрую бородку ладонью. Богданов начал читать далее: — Воеводы повинны наистрожайше смотреть, чтобы все государство было цело, чтобы везде были сторожа: беречь накрепко, чтобы в городе и уезде не было разбоя, воровства, убивства, бою, грабежу, корчемства и распутства. По всем дорогам слать разъезды, беглых людишек, гулящих и ворующих имать, сажать в остроги, карать жестоко. А дворцовым приказам воевод слабых, нерадивых менять сразу же и отсылать в Москву для ответа. Великий князь, царь и великий государь указал.

Воевода принял грамоту, оглядел притихших кузьмодемьянцев и начал говорить:

— Смотрел я ныне ваш город, побывал в посаде и был удивлен зело. Вы не токмо не помышляете делом государевым, вы животы свои сохранять не тщитесь. И не приведи бог, появятся тут воры христопродавца Стеньки, они прирежут вас, яко баранов. Поелику стены вашей крепости гнилы, башни ветхи, ворота не токмо без сторожей, но и не закрыты денно и нощно. Мне велено дворцовым приказом воеводу вашего сменить, чего я не сделаю до тех пор, пока город свой не укрепите, казну, которая у вас, я чаю, в расстройстве, не восполните. Вот мой сказ!

Долгое молчание воцарилось в избе. Все ждали, что ответит старый воевода. Хрипунов, прикрыв глаза, сидел спокойно.

— Ну что ты, Никита Петрович? Сидишь и чмокаешь губами, словно дитё у титьки. Говори.

— А што мне говорить? У тебя свой указ, у меня— свой. И в нем сказано — приедет новый воевода, сдать ему все крепостное строение, домы, запасы, деньги немедля. Вот ты указ сей и исполняй. А я поеду в Москву с ответом. И отвечу, если в дороге не умру. Посему пойдем ко мне отужинать, а то у меня во рту маковой, росинки с утра не было. А завтра я сдам тебе все по описям, приходным и расходным книгам, оставлю тебя с богом — и володей.

Сказав это, Хрипунов вышел из избы.


ЧИТАЮЩИМ ДЛЯ УВЕДОМЛЕНИЯ

«…Из русских людей XVII века я не знаю человека крупнее и своеобразнее Никона. Но его не поймешь сразу: это — довольно сложный характер и прежде всего характер очень неровный. В спокойное время, в ежедневном обиходе он был тяжел, капризен, вспыльчив и властолюбив. Но это едва ли были его коренные свойства. Он умел производить громадное нравственное впечатление, а самолюбивые люди на это неспособны. За ожесточение в борьбе его считали злым: но его тяготила всякая вражда, и он легко прощал врагам, если замечал их желание пойти ему навстречу. С упрямыми врагами Никон был жесток. Но он забывал все при виде людских слез и страданий… По своим умственным и нравственным силам он был большой делец, желавший и способный делать большие дела, но только большие. Что умели делать все, то он делал хуже всех; но он хотел и умел делать то, за что не умел взяться никто, все равно, доброе ли то было дело или дурное.

Его поведение обнаруживает в нем редкую отвагу и самообладание; но он легко терялся и выходил из себя от житейской мелочи, ежедневного вздора; минутное впечатление разрасталось в целое настроение. В самые трудные минуты, им же себе созданные и требовавшие полной работы мысли, он занимался пустяками и из-за пустяков готов был поднять большое шумное дело. В добром настроении он был находчив, остроумен, но обиженный и раздраженный терял всякий такт и причуды озлобленного воображения принимал за действительность. Никон принадлежал к числу людей, которые легко переносят страшные боли, но охают и приходят в отчаяние от булавочного укола. У него была слабость, которой страдают нередко сильные, но мало выдержанные люди: он скучал покоем, не умел терпеливо выжидать; ему постоянно нужна была тревога, увлечение смелой ли мыслью или широким предприятием, даже просто хотя бы с противным человеком. Это словно парус, который только в буре бывает самим собой, а в затишье треплется бесполезной тряпкой».

В. Ключевский. Сочинения. Том 3.

У НИКОНА НА ИСТРЕ