Есть на Волге утес — страница 9 из 22

1

Богдан Матвеевич только что отужинал. Ныне он хотел пораньше лечь в постель, чтобы встать на рассвете и угадать на заутреню вместе с государем. Но не успел он раздеться — в опочивальню зашел Корнил.

— Что у тебя там? — спросил недовольно Хитрово.

— Начали мы было сечь казачишку, ну и…

— Ну?!

— А у него титьки.

— Как это, титьки?!

— Это не казак, а девка. Далее пороть, ай нет?

— Подумаешь, диво! — еще более недовольно сказал боярин. — По нынешним временам не только девок в портках, но и мужиков в сарафанах ловят десятками. От господ бегут, от царя прячутся. Вызнай, почему она штаны надела?

— А пороть-то надо ли? Она без памяти лежит.

— Обожди — успеем. Может, ей не двадцать розг следует, а все двести.

Не успел Корнил уйти — снова в дверь стучат. Ввалился в опочиваленку Яков Хитрово. Богдан любил племянника, спросил обрадованно:

— Сызнова в Москве?

— Я же как-никак думный воевода. В приказ разрядный вызван. Прости, что на ночь глядя потревожил тебя. Дело спешное.

— Успеешь — скажешь. Не горит, чай. Давай обнимемся.

Яков скинул кафтан, сел за стол, открыл полуштоф с романеей. Выпили по стаканчику.

— Помнишь, в минулый раз взял ты во двор попа и казачишку. Живы они?

— Живы. Только что казачишку выпороть хотел, да раздумал.

— Что так!

— Портки спустили, глянули, а это девка!

— Ого! Стало быть, недаром я к тебе спешил. Сердце чуяло.

— Говори.

— Был я в тайном приказе. Знаешь сам — там родич наш сидит, стольник Санка Хитрово.

— Ляксандр Севостьяныч. Знаю.

— Сказал тот Санка по секрету — в приказ только что донесли: были у Никона в монастыре со твоего двора поп Савва и молодой казак. И оставался тот казак у Никона в келье ночью долго, о чем говорили они, неведомо. Но если один, ночью и тайно, да к тому же не казак он, а девка. Тут дело не чисто.

— Кто донес?

— Есть в монастыре наш человек, заслан тайно.

— Что делать будем? Если государь узнает…

— Обещал Санка донос тот пока прикрыть, а нам велел все до тонкости выведать.

— С кого почнем? С попа али с девки?

— Зови попа.

Привели Савву. Боярин мрачно спросил:

— Говори как на духу — что утаил?!

Савва бухнулся боярину в ноги.

— Зачем девку казаком одел? Зачем к Никону в келью тайно посылал?

— В одном виноват, государь мой, что с собой взял. А к Никону не посылал. Ее силой утащили — стрельцов спроси. А портки она еще до меня надела.

И Савва рассказал боярину все без утайки.

— Мы ни одному твоему слову не верим, — сказал Яков. — Однако добра тебе хотим. Ежели государь узнает — попадете вы с девкой под «Слово и дело», а тебе, я чаю, ведомо, что это такое?

— Как перед богом — более ничего не знаю.

— Не крепись, старый. На дыбу в тайном приказе повесят — вспомнишь. Сколь не вертись, а у Никона девка тайно была.

— Я хоть на дыбе, хоть на Страшном суде перед господом богом скажу — Никон враг мне.

— А девка тебе что-нибудь сказывала?

— Не сказывала. Однако в Москву она ради встречи с Никоном пришла. Будто он родня ей. Но замыслов супротив государя у нее нет, она же молода совсем.

— Ну это мы узнаем, — сурово промолвил Богдан. — Завтра под розгами разговорчива будет.

— С нею надо добром, боярин. Под розгами не скажет. Озлобится только. Я ее знаю.

Когда Савву увели, Богдан сказал:

— Поп хитрит. От розг девку уводит. Надо пороть.

— Истину узнать надобно, — сказал Яков. — И без лишних ушей.

— Как?

— Вестимо не на конюшне. Все, что скажет, только для нас двоих.

Послали за Корнилом.

— Розги, что для девки припасены, мокры?

— Так в кади и стоят, — ответил приказчик.

— Скамью и розги принеси в сени. Пошли туда девку. И чтобы ни одна живая душа… Мы сами.

Через полчаса в верхних сенях поставили скамью, привели Аленку. Корнил, уходя, закрыл двери наглухо. Бояре думали — встанет перед ними девка испуганная, дрожащая, будет голосить. Но на них глядела, насупив брови, высокая, красивая женщина, и страха в глазах ее не было.

Яков — выдернул из кади розгу, попробовал на гибкость, со свистом рассек воздух. Спросил:

— Боишься?

— Чего боялась — минуло. Теперь все равно, — девушка провела ладонью по потному лбу, отвернулась.

— Говорить будешь?

— О чем?

— Пошто к Никону ходила?

— Это тайна не ваша — моя. Говорить не стану.

— А мы сечь будем, — сердито заметил Богдан.

— Секите. Вам, я думаю, не привыкать.

— Раздевайся, коли так, — Яков усмехнулся.

Девка спокойно, будто перед ней никого не было, начала снимать портки.

— Рубашку тоже.

Пожав плечами девка стала стягивать рубашку. Обнажившись, сложила крестом руки на груди, замерла в ожидании.

— Ложись.

Шагнула к скамейке, легла на живот. Яков взял шнурок, хотел связать руки под скамейкой, но девка оттолкнула локтем.

— Не надо. Бежать все одно некуда.

Яков глянул на Богдана, тот мотнул головой. Лоза жжикнула, поперек ягодиц пролегла багряная полоса. Девка дрогнула, но не издала ни звука, только расслабилась, ухватила руками ножки скамьи. Яков ударил второй раз сильнее. Лоза сломалась, отбросил ее, выхватил из кади свежую.

— Может, будешь говорить? А то всю шкуру испорчу.

Девка молчала. Богдан снова боднул головой воздух, снова засвистела лоза, теперь багряный след лег поперек спины. Девка скрипнула зубами, но не произнесла ни слова. Только справа на белой шее вспухла синеватая жилка и забилась часто-часто.

— Секи сильней, чего ты тянешь! — крикнул Богдан. — Чаще секи!

Яков ударил трижды подряд, трижды дернулось тело девушки, но ни звука.

— Не могу больше! — Яков отбросил лозу. — Секи сам. Ты видишь — она молчит.

Богдан поднялся, подскочил к скамейке, выбрал лозу покрупнее, замахнулся, хотел ударить, но девка вдруг подняла голову и ожгла боярина таким ненавидящим взглядом, какого Богдан Хитрово не видывал ни разу в жизни. Рука опустилась, лоза упала на пол.

— Одевайся, подлая. Завтра отдам палачу в застенок. Там заговоришь. — И вышел из сеней.

В горнице Богдан расстегнул ворот рубахи, сказал Якову:

— Человек сей необычен есть. С ней надо по-иному.

— И я так мыслю. Тут нужна ласка. От себя ее не отпускай. Будь с нею милостлив. И про наряды не забудь. Любая жонка за благолепные одежды мать родну отдаст. Уж я это знаю.

— Куда ее теперь?

— Сказано — оставь при себе. Человек ты вдовый. Такие вельми чудные телеса не сечь надобно, а обнимать.

— Не греховодничай, Яшка. И оставь меня одного. Хлестнула она меня взглядом больнее, чем лозой.

Ключницу Агафью подняли среди ночи, велели идти к боярину. Причесав кое-как волосы, Агафья надела чепчик, накинула душегрею и, бранясь тихо, про себя, пошла в боярские покои. Богдан Матвеевич сидел за столом, щипцами снимал нагар со свечи.

— Што кряхтишь, старая. Сон прервал?

— Какой в мою пору сон? Всю ночь кости ныли.

— Иди к Корнилу — там гостья есть. Баню истопи— заодно и свои кости погреешь. Переодень девку в чистое, приведи ко мне. Да языком много не молоти, мне еще и выспаться надо.

— Гостьюшка-то отколь, Богдан Матвеич?

— Дело не твое. Одной тебе дом мой вести тяжко— помощницей будет.

«Задал ты мне, боярин, загадку, — думала Агафья, выбирая одежду для гостьи. — Уж не сменушку ли мне готовишь? А может, под старость лет греховодничать задумал? Не похоже вроде бы. Дворовых девок вон сколько, моложе был и то вдовство свое в чести держал. Если девку мне под руку даешь — с какой это стати я ее, как княжну, мыть-то стану? Ну да ладно, поглядим».

В избе Корнила, склонив голову на грудь, сидел парень. Вслед за Агафей вошел управляющий.

— Где тут гостьюшка наша? — пропела ласково ключница. Корнил кивнул головой на парня.

— Так это же…

— Веди-веди. Смоешь грязь — девкой станет. — И, склонившись, на ухо зашептал — Поласковее с ней будь. Кто знает, что у боярина на уме?

Агафья подошла к Аленке, взяла ее за локоть. Безучастно, ни на кого не глядя, Аленка поднялась и пошла вслед за ключницей. В предбаннике так же отрешенно, не торопясь, разделась, стараясь не показывать ключнице спину. Агафья оглядела ее стройное, чуть смугловатое тело, поднесла лампадку к лицу, глянула в крупные, красивые глаза, подумала: «Теперь знаю, что у боярина на уме».

В мойной половине девка вроде бы оттаяла. Когда Агафья начала наливать в шайку воды, она сказала:

— Не надо, я сам… Сама вымоюсь.

— Силой привезли, аль как? Вроде бы не в себе ты, девка.

Та промолчала. Мылась она неумело, выливала воду на голову, а терла мочалкой плечи. Замирала и долго сидела неподвижно. Агафья прикоснулась к ее телу, погладила. Сказала тихо:

— Ты меня не бойся. Ключница я, дом боярский веду. А ты, сказано, помогать мне будешь. Сам Богдан Матвеич сказал. Я всему научу тебя.

— А я у Саввы жила. Где он теперь?

— Говорят, в клеть заперт. А портки-то пошто надела?

Девка снова не ответила.

— Не хочешь — не говори. Полезай на полок, я тя веничком похлещу…

От того мига, на конюшенной скамье, до той минуты, когда Агафья привела ее в светелку, прошло несколько часов.

Но за это время она будто заново родилась. Ушел в забытье Алексашка, появилась Аленка — прежняя, уверенная в себе девка, такая, какой была на реке Мокше. Страх разоблачения ушел, теперь ей нечего бояться. Аленка разделась, положила свою котомку в сундучок, стоявший рядом с кроватью. Спина после бани болела меньше. Под одеялом задумалась: почему повели в баню, одели в чистые, с чужого плеча, одежды, привели в богатую светлицу, положили под атласное одеяло?

Вспомнились сластолюбивые темниковские братья Челищевы. Небось и этот такой же — хочет сделать ее наложницей?

Думай — не думай, а настала пора решать — как жить дальше? Вспомнились слова Никона: «Службу у Хитрово брось», — и пришло решение — отсюдова надо бежать. Быть у боярина подстилкой — за этим ли шла в Москву? Но куда бежать? И снова слова Никона: «На казака Илейку надейся».

…Утром пришла ключница, внесла на обеих руках ворох одежды:

— Вот тебе сарафан аксамитовый багрян, вот тебе летник из камки зеленой, вот тебе душегрея бархата черного, низана жемчугом, шита канителью золотой же, с яхонтом. На голову кика с подзором, лента челочная. На ноги сапоги сафьянны.

У Аленки заблестели глаза — таких драгоценных одежд она не видывала никогда. Мелькнула мысль — может, пожить тут. Но вспомнила про наручники отца, притушила на лице улыбку, сказала сухо.

— Унеси. Я девка черная — мне это не к лицу.

— Дура ты, дура! Боярин вдов у нас. Наряды эти покойной Овдокии Ильиничны. Ужель не поняла — боярыней будешь.

— Я еще не боярыня. Убери.

— Вот уж истинно сказано — не мечи бисер перед свиньями. Одевайся как хошь — велено тебя к боярину вести.

Агафья ввела Аленку за руку. Одежда на девке белая, поношенная, но чистая: рубаха, поверх ее сарафан из пестряди под пояс. Волосы собраны под чепчик, ноги обуты в лапти. Портянки стиранные, лапти новые, со скрипом.

Боярин положил подбородок под кулак, руку локтем опер на стол и стал глядеть на вошедших. Лицо девушки нельзя было назвать очень красивым, но глаза — черные, крупные, с крутыми бровями — притягивали. От этих больших внимательно устремленных на него глаз, боярину стало как-то не по себе. Богдан вспомнил сени и подумал, что телесами девка отменная. Тут сразу же убоялся соблазна, перекрестился: «Прости грехи мои тяжкие, господи».

— Как зовут тебя теперь? — спросил он мягко.

— Аленкой.

— Не боишься меня?

— Ты не медведь, — уголки губ тронулись усмешкой, лицо от улыбки посветлело, стало еще красивее.

— А если снова к конюхам пошлю?

— Придумай что-нибудь поновее. Там я уже была.

— А если в темницу, к палачу?

— Туда ты меня не пошлешь, боярин. Я тебе самому надобна.

— Догадлива ты. Служить мне хочешь?

— У тебя, я чаю, слуг и без меня много.

— Таких, как ты — нет. Верю я — ты судьбой мне послана.

— Не лукавь, боярин. Тебе тайна моя нужна. А у меня никакой тайны нет. Хоть кнутом, хоть пряником испытывай. А про службу спрашивал, то я и так у тебя служу. Отдай мне мои портки — я снова усадьбу сторожить буду. Бежать мне некуда.

— Портки не отдам. Я нарядной, лепной видеть тебя хочу. Агафья! Что я тебе велел? Одеть ее во все лучшее. Разве она лаптей достойна?!

— Так я же принесла, а она…

— Ее не вини, — твердо произнесла Аленка. — Дорогие наряды не по мне.

Девка все более и более нравилась боярину. Статью, смелостью, красотой. Не зря Савва к Никоиу посылал ее, недаром выгораживал. Видно, тайна великая есть. Мысль эта укрепилась у Хитрово прочно, однако рядом струилась другая: «К сердцу бы прижать такую, согреться бы. Давно душа остыла, без тепла живу».

— Мне уйти, государь мой Богдан Матвеич? — Голос Агафьи отрезвил боярина, он встал, подошел к Аленке. Ключнице сказал:

— Под дверью побудь. Уведешь потом в опочивальню. С утра по дому проведешь, расскажешь што к чему. А ты садись, Алена, — боярин указал на лавку у стола. Сам, мягко ступая по половицам, начал медленно ходить из угла в угол. — Про Савву что не спрашиваешь?

— Он в клети. Я знаю.

— За дело пострадал?

— Я виновата. Упросила взять с собой.

— А к Никону зачем посылал тебя?

— Не посылал он. Меня монахи увели. Я их сама упросила. Мне с Никоном говорить надо было.

— О чем?

— Сказано — тайна это не твоя, не государева, а моя. Савва о ней и то не ведает.

— Ты, я полагаю, знаешь— Никон враг государя нашего и сноситься с ним зело опасно. А ты сама говоришь — речи были тайные. И ты мне либо все чистосердечно поведаешь, либо я тебя передам в тайный приказ на пытку.

— Позволь, боярин, в светлицу сходить. Покажу тебе кое-что.

— Сходи.

Через минуту Аленка возвратилась и положила перед Богданом на стол наручники.

— Что это?

— Железы. В них отца моего бояре Челищевы заковали и батогами убили. И мать моя клятву с меня взяла найти на тех убийц управу. Они, Челищевы, зашали в болото полтыщи беглых бессписочных людей, прячут их там, гноят и гнетут нещадно. И просили меня земляки вымолить им спасенье.

— А почему у Никона?

— Не у бояр же? Чем ты лучше Челищевых.

— Никон, думаешь, добрее?

— Он Мордовии. И люди те за болотом — мордва.

Богдан замолчал. Он глядел на Аленку и думал: «Девка сия не такая, как все. Какая-то сила чувствуется в ней. И смелость, и правдивость. Другая про кандалы бы скрыла, она выложила их, не убоялась боярину сказать правду. Такую отпускать от себя нельзя».

— Я тебе верю, Алена. Но одно хочу сказать — о твоей беседе с Никоном государю известно. И как бы я ни защищал тебя — в тайный приказ тебя уволокут. Ты умна — понимаешь это. И если тайна не государева, а твоя — скажи. Тогда я смогу перед царем защитить тебя.

— И скажу. Теперь уже можно.

— Говори, говори.

— Мой отец болел сильно. Мать пошла молиться за его здравие в Спасский монастырь. И встретила там монаха. Не знаю я, чем он околдовал ее, но… свершили они грех. И я на свет родилась. Когда отец умер, мать призналась мне, что монах тот — Никон. Вот и вся тайна моя, боярин.

— Ты Никону сказала о сем? — спросил пораженный Богдан.

— Сказала. Инако зачем бы мне стремиться к нему?

— А он?

— Не признался. Под крестным знаменем клялся, что в том монастыре не бывал ни разу.

— Еще о чем говорено было?

— Я и ему отцовы железы показывала.

— А он чего?

— Сказал, что Заболотью помочь нельзя. Бояр ругал шибко.

— А царя?

— Царя хвалил. Сказал: я о его благе забочусь, погубят его бояре.

— Про меня спрашивал?

— А что я скажу? Я тебя два раза издалека видывала. Про Савву спрашивал. Зачем-де он ненавидит его? Ты бы отпустил?

— Кого?

— Савву. Ему ли двоедушествовать? Он тебе предан.

— Погляжу. А ты иди пока. Ключнице помогай. Кликни ко мне Корнила.

Приказчику боярин сказал коротко:

— Передай конюхам: если про вчерашнюю девку слово кому скажут — языки вырву. Ее на конюшне не было.

2

Дни потекли по-зимнему медленно, спокойно. Вину, вроде бы, с Аленки сняли, попа из клети выпустили. Спина стала заживать, про порку никто в усадьбе и не заикался. Аленка помогала Агафье, старалась. Савва к ней в светелку не заходил, не то осердился за проступок в Нове-Иерусалиме, не то выжидал, что из пребывания ее у боярина произойдет.

На зимнего Николу приехал с Ветлуги человек за огненным зельем, за пищалями. Янка Бочков писал боярину — казак Илейка сколотил полсотни отчаянных мужиков, нагнал на лесных воров страху — набеги прекратились. Человек получил у боярина два десятка пищалей, свинца и пороха, пять пистолей, сабли и бердыши. Перед отъездом зашел в амбар, где Аленка меряла зерно, подмигнул ей и зажал в угол. Аленка схватила было совок, чтобы огреть наглеца по роже, но он зашептал:

— Не дерись, дура. От Илейки, слово сказать надобно.

Аленка закрыла двери на засов, увела мужика за сусеки.

— Велено тебе передать — до лета живи тут. О том, что ты у Никона была и претерпела за это, я узнал. Что тебе сказал он?

Аленка настороженно прошептала:

— Тебя боярин послал? Выпытать…

— И снова дура. О том, что Илейка к Никону тебя слал, никому окромя его и меня не ведомо. Говори.

— Рассказала я старцу про Илейку, но он осторожен был. Однако велел мне и всем, кто от бояр лихо терпит, надеятся на него, на Илейку. Сказал, что в ссылку пойдет. Более ничего не сказал.

— Вона как. Тогда слушай. Пока санный путь стоит, будут сюда из Галича приезжать люди часто — боярину хлеб, мясо и все иное прочее из вотчины возить. Прознай, куда патриарха сошлют, и дай нам знать.

— Опасно это.

— Меня зовут Дениской. Если придет человек и скажет: «Я от Дениски», — говори смело. Еще велел тебе Илейка в доверие к боярину войти. Слышал я — ты ему люба. Будь около боярина близко — делу нашему большую пользу сотворить можешь. А летом жди нас на Москве.

— Ладно.

— Дай поцелую тя!

— Зачем это?

— А ты меня совком по шее до дверей проводи. Чтобы люди подумали — за баловство.

— Совком можно и без поцелуя, — Аленка вытолкала Дениску взашей из амбара, на прощание ударила по спине совком. И вовремя. У дверей появился Корнил, спросил со смехом.

— За што ты его причастила?

— Лезут тут всякие, лапают, где не следоват.

Боярин Аленку не звал, но ежевечерне расспрашивал о ней Агафью. Та хвалила молодую помощницу. Боярин понял — девка задела его сердце. Если раньше свое влечение к ней он относил к стремлению узнать тайну поездки к Никону, то теперь стало ясно, что дело совсем не в том. Люди, засланные к Никону, сообщили, что большой вины на Савве нет. Теперь можно было отослать Аленку к сенным девкам, либо к дворне, но делать этого не хотелось.

В одно утро она сама появилась на барской половине. Вошла смело, поклонилась.

— Здоров будь, Богдан Матвеич. Прости, что не звана пришла.

— Говори.

— Агафья стара стала. Дом в запустении. В кладовых гниль, в амбарах мыши, в коробах моль, в кадях плесень. Ты сам не ухожен, исподники не стираны, в горницах тараканы. Вели мне ключи отдать.

— Бери, — сказал Богдан не думая. — Ко мне заходи в любое время безбоязненно. Агафью не обижай.

Чем больше присматривался боярин к Аленке, тем сильнее укрепилось желание приблизить ее к себе. Все его существо тосковало по ласке, по терпкому запаху женского тела. Но мысль подсказывала — жениться на ней ему не дадут. Оставалось одно — любой ценой заставить ее полюбить, стать согласной на все.

В один из дней боярин не утерпел, велел прийти новой ключнице к нему вечером.

Аленка, видно, давно ждала этого зова. Про себя решила: «Будет насильничать — не дамся».

Боярин стоял к ней спиной и застегивал крючки, атласной косоворотой рубахи. Аленка заметила: рубаха на боярине новая, перехвачена витым шелковым поясом с кистями, штаны из легкого плиса, напущены на сафьяновые сапоги. Волосы причесаны, смазаны.

— Чего я тебя позвал? Петли на рубахе не пришиты…

Аленка крикнула. «Я счас», — и бросилась за иглой и нитками. Хитрость боярина она разгадала. Рубашку эту она смотрела сама — петли все были целы. Подошла к боярину близко, взялась за воротник.

— Не боишься, боярин, что память твою пришью? Тосковать будешь?

— Куда уж боле пришивать. Я и так все ночи не сплю, о тебе думаю. Люба ты мне.

— Знаю.

— Откуда? — Боярин таких слов не ожидал. — Я молчал, крепился..-.

— Погоди ты, не лапай — уколю.

Пришив петлю, Аленка стала перекусывать нитку. Она приподнялась на носках, приблизила лицо к воротнику, и тут Богдан обхватил ее за спину, сильно прижал к груди и поцеловал в губы.

— Пошто ты так, боярин? Не думала я…

— Сказал же — люба ты мне.

— А меня спросил?

— Пойми, сейчас ты вся в моей власти. Захочу — унесу в постель, и ничего не поделаешь ты. Но я хочу, чтобы ты полюбила меня. Сможешь?

— Отпусти, сядь. И я сяду, — Аленка тяжело дышала. — Давай, поговорим. Ты, я вижу, человек хороший, полюбить тебя можно, а для чего? Чтобы телеса твои утешать? Игрушек таких еще не было, чтоб не бросали их. А я мужа хочу. Пусть он будет холоп, но муж. Иначе я не могу. — Аленка решительно встала.

— Погоди. Зачем тебе венец. Весь дом в твои руки отдам. В шелка разодену, будешь на золоте есть, на серебре пить. Помнишь, про мать рассказывала, про земляков твоих. Всем помогу! Силы у меня много, мать сюда привезем. Ну!

— Ишь ты, распалился как. Охолонешь когда — посулы эти словно ветром сдует. Про кандалы ты, боярин, забыл. А я — нет! — сказала Аленка твердо и вышла.

3

Зимой дни коротки, а ночи бесконечно длинны. По ночам Аленка разбирала собранные за лето травы. Словно чуяла — пригодятся. Вспомнила материну травную науку. Настаивала на водке горьку полынь — настой помогает лечить опухоль и ушибы. Растирала в порошок луговые ноготки, смешивала с свиным салом — мазь эта хороша от чирьев, угрей и всяких язв. Делала отвар таволги для промывки гноящихся ран. Запасала зверобой — траву от 99 болезней. Сушила корни девясила, мать говорила ей, что это могучее лекарство. Терла в порошок мяту, подорожник, мать-мачеху и крапиву. Лечила дворовых девок, конюхов, помогала простуженным ребятишкам, и скоро слухи о знахарке-ключнице вышли за пределы усадьбы. К ней заходили бабы с соседних улиц, и всем помогала Аленка врачевать раны, унимать боль во внутренностях, снимать жар и ломоту.

Не думала и не гадала, что в будущем доброта обернется для нее большим злом.

По великому санному пути в Москву приехали, наконец, святейшие патриархи: Александрийский и Антиохский. Не приехали патриархи из Константинополя и Иерусалима, но дали свои полномочия. Считалось, что Вселенский Собор собрался. Но Никон на зов царя из Воскресенского монастыря ответил:

— Я сей куцый совет и слушать не хочу. Макарий Антиохский и Паисий Александрийский сами не имеют древних престолов, скитаются по белу свету, как цыганы — нм ли меня судить? Отчего древние патриаршие престолы пастырей своих не выслали? Знаю я отчего— они вашу неправду не хотят покрывать, знают, что вы грех замыслили.

Царь послал в монастырь бояр и стрельцов, чтобы привезли Никона силой. Но тот сам выехал навстречу.

Дом, где поместили Никона, стоял в углу кремля, около Никольских ворот. У дома поставили стражу. Никольские ворота приказано было не отпирать ни в коем разе, мост перед воротами разобрали.

Люди собирались толпами около храмов и церквушек, ждали решения вселенских патриархов. Вины Никона всем были известны: его упрекали за девятилетнее вдовство православной церкви, за раскол веры. Ему же приписывали все бунты и волнения.

В день Спиридона-солнцеворота в маленькой церковке Чудова монастыря собрались патриархи. Они облачены в митры, омфоры и красные мантии. Царь не пришел, послал вместо себя Стрешнева и бояр Хитрово, Одоевского, Воротынского и Долгорукого.

Привели Никона. Торопливо прочитали приговор совета, сначала по-гречески, потом по-русски. Никон слушал терпеливо, сжав губы, гнев свой выплеснул в конце:

— Если я достоин осуждения, — гремел он, — то зачем вы, как воры, привели меня в эту церквушку и тешитесь баснями и блядословием?! Где люди русской земли, где царь, где священнослужители Москвы? Разве я здесь принял жезл пастырский? В Соборном храме, перед всенародным множеством я принял этот великий сан — там его и сниму!

— Не все ли равно! — крикнул Стрешнев, подскочил к Никону, сорвал с него черный клобук с густым жемчужным крестом.

— Хватай, Родионко, хватай, — желчно сказал Никон. — Жемчуг раздели меж патриархами, а то они всюду за милостыней шатаются. Вот, на, хватай панагию— тебе, бражнику, на три пирушки хватит.

Стрельцы было подхватили Никона под руки, но он отринул их, вышел из церкви, сел в сани.

В земском приказе Никона переодели: сняли мантию, надели простую монашескую рясу. Снова пришел Стрешнев, скинул с руки меховую шубу, тулуп, поставил перед Никоном кошель с деньгами.

— Великий государь с поклоном к тебе. Прими рухлядь сию и деньги — едешь ты в путь дальний и многотрудный. И просит Алексей Михайлович прощения и благословения.

— Будем ждать суда божия, — угрюмо ответил Никон. — А деньги возьми себе. Скажи царю — Никону ничего не потребно.

Народу было сказано, что Никона повезут через Спасские ворота по Сретенке. Люди толпами устремились в Китай-город. Но сани и две сотни стрельцов незаметно выскочили из ворот противоположных.

Аленка не знала, что Никона привезли в Москву, и вышла из усадьбы, чтобы сходить и купить соли. Вдруг на улице показалась конная сотня стрельцов — она проскочила мимо Аленки, осыпав ее снегом. Крытый санный возок шел между сотнями, дверца чуть приоткрыта. Аленка бросила взгляд на дверь, вздрогнула. Она сразу узнала Никона: по горящим глазам, по бороде и впалым щекам. Возок был совсем рядом. Дверца приоткрылась шире, и Аленка услышала знакомый голос:

— Молись за меня, красавица.

4

Никон был повержен, вычеркнут из заглавного листа державной книги. Боярин Хитрово радовался более всех. Теперь место рядом с царем принадлежит ему одному. Правда, есть еще Стрешнев, но у него ни ума, ни хитрости. Оглядываться не надо. Можно и для себя пожить: отдохнуть, в дела вотчин своих вникнуть, гнездышка потеплее свить. И посадить в него рядом голубку…

Как-то после зимнего Николы донес Корнил-приказчик боярину, что около ворот топчутся два подозрительных инородца и спрашивают они сторожа Алексашку.

— Я их прогнал, боярин, однако…

— Напрасно. Улови и приведи ко мне. Немедля.

Богдан смекнул сразу. Коль инородцы знают Алексашку, то они непременно из мордвы, с того самого Заболотья, о котором ему говорила Алена. Теперь им можно помочь, показать Алене свою силу и щедрость. Пока Корнил догонял инородцев, боярин позвал Аленку.

— Полагаю я, пришли люди из Заболотья. Тебя спрашивают.

— Где они?

В палату ввели двоих парней в полушубках, меховых шапках, в лаптях с черными онучами. Аленка сразу узнала их — это были Миронко и Левка. Броситься к ним при боярине не посмела, да и они глянули на нее равнодушно — не узнали.

— Кто вы, откуда? — спросил боярин, когда парни поднялись с колен.

— Мы из-под города Кузьмодемьянска. Я черемисский сотник Миронко, это брат мой Левка. А пришли мы от деревни Мумары…

— Зачем сторожа Алексашку искали?

— Мы в Москве второй раз. Тогда сторож Алексашка нас в твой дом не пустил, но обещал, если мы еще раз придем, с тобой свести. Вот мы его и искали.

— А ко мне нужда какая?

— Деревня наша от села Троицкого. Земли вокруг села монастырские, но нам, черемисам, еще при князе Акпарсе выделили особые земли…

— Наши деды, отцы их от леса очистили, раскорчевали, распахали, — добавил Левка. — Деревню зовут Мумары.

— Погоди, Левка. Посадили нас на ясак, мы его исправно платим. Но приехал воеводой в Кузьмодемьянск Иван Побединский и сказал, что теперь эти земли не наши, а монастырские, и если мы начнем называть эту землю своею, то будем биты кнутом нещадно.

— И выходит — теперь мы не ясашные, а крепостные люди! Мы думаем — воевода врет. Грамоты такой от царя нету.

— Почему вы ко мне пришли? На то есть земский приказ.

— Были мы там Дьяк шесть лисьих шкур да двадцать беличьих взял, а потом сказал, что надо в казанский приказ итти.

— Боярин Одоевский две кадушки меда взял, послал в хлебный приказ. Там тридцать шкурок взяли — послали в приказ поместный.

— Потом были мы в дворцовом приказе. И там один дьяк нам добрый совет дал — идите, мол, к боярину Хитрово. Он, если пообещает, сделает. Вот мы и пришли. Помоги нам правду найти. Все что у нас осталось — прими в благодарность..

— Шуба медведя осталась, мед остался, воск. Лиса есть, белка, горностай.

— Я не Одоевский, на меха не падок. И помочь вам не могу — оружейным приказом ведаю. У меня пушки, а не земли.

— Смилуйся! Дьяк нам сказывал — выше тебя только царь.

— А сторожа Алексашку видели?

— Сказали, нет его.

— Как это нет? Есть, — и боярин кивнул на Аленку.

— Здравствуй, Миронко, — Аленка подошла к Мумарину, пожала руку. — А Гришка ныне не пришел?

Мирон выдернул рукав из ладони Аленки, перекрестился в страхе:

— Если бы не голос твой — не признал бы никогда.

— Будто в сказке! — воскликнул Левка. — Был парень, стала…

— Вот оно шкурки любит, — сказал боярин, усмехаясь. — Если дары ваши примет — помогу. Напишу воеводе грамоту.

Миронко и Левка бухнулись Аленке в ноги.

5

Ушли с грамотой к воеводе Побединскому черемисские послы Миронко и Левка Мумарииы. Мед, воск и меха остались в кладовых боярина. Богдан снова позвал Аленку.

— Ты, я помню, о Заболотских людях просила?

— Просила.

— Может, и им грамоту дать?

— Дай. Только поможет ли она?

— Я от имени царя пишу. Только чем ты отблагодаришь меня?.

— Я для себя, боярин, ничего не прошу. Черемисы тебя мехами отблагодарили, а Заболотские за тебя богу помолятся.

На масленой неделе появился человек от Дениски. Аленка шепнула ему, что Никона отвезли на Белозеро, в Ферапонтов монастырь.


СПИСОК СЛОВО В СЛОВО

из расспросных речей в Разрядном приказе

«…Да он же говорит: — Пойдет-де он, Стенька, в Русь, будет с ним заодно чернь да московские стрельцы, и они-де бояр побьют заодно. Да они же; воровские казаки, говорят меж собой непрестанно и похваляют бывшего патриарха Никона: напрасно-де бояре с Москвы его согнали, а он же, Никон, им был отец. А когда Стенько Разин будет в Казане или в Нижнем Новгороде, и он-де, Никон, будет на Москве по-прежнему. А на истоде было его, Никона, с Москвы изгонять; как-де бы его не изгоняли, а от Стеньки бы Разина такой смуты не было…»


из наказной памяти Разрядного приказа, посланной воеводе Ю. Долгорукому

«…И тот вор Стенька, забыв господа бога и святую его матерь, заступницу и помощницу всего христианского рода, и святую христианскую православную веру, от святой соборной церкви отступил… и ему, великому государю Алексею Михайловичу, и всему Московскому государству изменил. И приняв к себе в помощь сатану и прибрав к себе таких же воров, пришел воровски на Дон в Черкасский городок, и жильца Герасима Овдокимова убил и в воду вкинул. И старых донских казаков, которые великому государю служили, многих побил же и в воду пометал, и пошел на Волгу для своего воровства по-прежнему мимо Царицына. И царицинские служилые люди по согласию с тем вором Стенькою Разиным великому государю изменили, город сдали, воеводу Тимофея Тургенева и всех служилых людей, которые к ним не пристали, ему выдали, побили и в воду пометали. И голову московских стрельцов Ивана Лопатина, который был послан на помощь Царицыну, тот Разин Стенька к Царицыну не допустил, побил и в воду ж пометал.

И оставя на Царицыне воровских своих товарыщей, пошел к Черному Яру и Астрахани. А которые государевы люди были посланы на него из Астрахани с воеводою Семеном Львовым, и те астраханские служилые люди великому государю изменили и приложились к Стеньке Разину, воеводу Львова отдали ему, вору, а начальных людей и московских стрельцов побили и в воду пометали. И вошед в город Астрахань, боярина и воеводу Ивана Семеновича Прозоровского Стенька бросил с роскату, а стольника и воеводу брата ево князя Михаила убил, а дьяков и дворян, и голов стрелецких московских, и детей боярских, и сотников и пятидесятников, и купецких и всяких чинов астраханских жителей побил, в воду пометал и домы их разграбил.

И великий государь царь Алексей Михайлович указал по тем вестям на того изменника и богоотступника на Стеньку Разина и на воровских казаков послать с полком князя воеводу Юрья Алексеевича Долгорукова. А збиратца указал великий государь ему, боярину и воеводе, в Муроме и на Алатаре, а с ним быть володимерцам, смольнянам, вязьмичам, ярославцам, галичанам, юрьевичанам, гороновлянам, кашинцам, бежечанам, ростовцам, вологжанам, боровичам, клинянам, ружанам, звенигородцам, белозерцам, суздальцам, белянам, дорогобужанам, костромичам, муромцам, лужанам, дмитровцам, угличанам, переславцам, романовцам, пошехонцам…»

СОБИННЫЙ ЗАТОЧНИК