Теперь, если мы разсмотримъ вселенную, поскольку она доступна нашему познанію, то мы замѣтимъ, что она имѣетъ большое сходство съ животнымъ или организованнымъ тѣломъ и что она, повидимому, подчинена воздѣйствію сходнаго начала жизни и движенія. Постоянное обращеніе матеріи не производитъ въ ней разстройства, постоянная трата въ любой ея части непрестанно пополняется; полнѣйшее соотвѣтствіе наблюдается на протяженіи всей системы и каждая ея часть, или-же каждый членъ, исполняя свои собственныя функціи, содѣйствуетъ и собственному сохраненію и сохраненію цѣлаго. Отсюда я заключаю, что міръ — это животное, а Божество — душа міра, воздѣйствующая на него и подчиненная воздѣйствію съ его стороны.
Ты обладаешь слишкомъ большою ученостью, Клеанѳъ, чтобы удивиться этому мнѣнію, котораго, какъ ты знаешь, держались почти всѣ теисты древняго міра и которое преобладаетъ во всѣхъ ихъ разсужденіяхъ и умозрѣніяхъ. Хотя древніе философы исходятъ иногда изъ конечныхъ причинъ, какъ будто-бы считая міръ твореніемъ Божества, но ихъ любимой идеей скорѣе является идея о томъ, что міръ есть тѣло Божества, подчиненное послѣднему въ силу своей организаціи. И надо признаться, что такъ какъ міръ болѣе сходенъ съ человѣческимъ тѣломъ, нежели съ произведеніями человѣческаго искусства и человѣческой изобрѣтательности, то — еслибы только мы имѣли какое-нибудь право примѣнить свою ограниченную аналогію къ природѣ въ ея цѣломъ, заключеніе наше правильнѣе могло-бы быть сдѣлано въ пользу древней теоріи, нежели въ пользу современной.
Эта первая теорія обладаетъ также многими другими преимуществами, которыя привлекали къ ней древнихъ теологовъ. Ничто такъ не противорѣчью ихъ представленіямъ, — потому что ничто такъ не противорѣчитъ и обычному опыту, какъ духъ безъ тѣла, чисто-духовная субстанція, недоступная ни ихъ чувствамъ, ни ихъ пониманію, субстанція, ни единаго примѣра которой они не могли наблюдать во всей природѣ. Духъ и тѣло они знали, потому что воспринимали то и другое; они также были знакомы — и тѣмъ-же способомъ — съ порядкомъ, устройствомъ и организаціей, или-же съ внутреннимъ механизмомъ того и другого; имъ не могло не показаться разумнымъ перенесеніе этого опыта на вселенную и предположеніе, что божественное тѣло и божественный духъ тоже связаны во времени и что каждому изъ нихъ, по самой его природѣ, присущи порядокъ и устройство, неотдѣлимые отъ нихъ.
Итакъ, вотъ новый родъ антропоморфизма, Клеанѳъ, который ты можешь подвергнуть обсужденію; вотъ теорія, невидимому не связанная съ какими-нибудь значительными трудностями. Ты, конечно, слишкомъ высоко стоишь надъ системными предубѣжденіями, чтобы найти больше трудностей въ предположеніи, что животный организмъ можетъ изначала, самъ по себѣ, или-же благодаря неизвѣстнымъ причинамъ, обладать порядкомъ или организаціей, — чѣмъ въ предположеніи, что подобный порядокъ свойственъ духу. Но обычнымъ предубѣжденіемъ, гласящимъ, что духъ и тѣло всегда должны сопровождать другъ друга, не слѣдуетъ, мнѣ думается, совершенно пренебрегать, разъ оно основано на обычномъ опытѣ, который мы признаемъ за своего единственнаго руководителя во всѣхъ этихъ богословскихъ изслѣдованіяхъ. Если-же ты утверждаешь, что нашъ ограниченный опытъ — неподходящій масштабъ для сужденіи о неограниченномъ протяженіи природы, тогда ты совершенно отступаешь отъ своей собственной гипотезы, а слѣдовательно ты долженъ воспринять нашъ мистицизмъ, какъ ты его называешь, и признать полную непостижимость Божественной Природы.
— Я сознаюсь, сказалъ Клеанѳъ, что теорія эта никогда не приходила мнѣ въ голову, несмотря на всю свою естественность, и я не могу сразу, послѣ столь краткаго ея разсмотрѣнія и обсужденія, высказать по ея поводу какое-нибудь мнѣніе. — Право, ты ужъ черезчуръ совѣстливъ, сказалъ Филонъ; еслибы мнѣ пришлось разсматривать какую-нибудь твою систему, то я-бы не проявилъ и половины твоей осторожности и сдержанности при выставленіи возраженій и выискиваніи трудностей. Но все-таки, если что-нибудь придетъ тебѣ въ голову, сообщи намъ: ты насъ очень этимъ обяжешь.
— Тогда вотъ что, отвѣтилъ Клеанѳъ: мнѣ кажется, что, хотя міръ и похожъ во многихъ отношеніяхъ на животный организмъ, тѣмъ не менѣе аналогія эта тоже во многихъ, и притомъ весьма существенныхъ отношеніяхъ, страдаетъ недостатками: у него нѣтъ органовъ чувствъ, нѣтъ центра мысли или разума, нѣтъ опредѣленнаго начала движенія и дѣятельности. Однимъ словомъ, онъ скорѣе похожъ на растеніе, чѣмъ на животное, и поэтому твое заключеніе о душѣ міра является въ соотвѣтствующей степени недоказательнымъ.
Но далѣе: твоя теорія, повидимому, предпосылаетъ вѣчность міра, — а это такой принципъ, который, думается мнѣ, можетъ быть опровергнутъ при помощи самыхъ сильныхъ доказательствъ и вѣроятностей. Я предложу для этой цѣли одинъ аргументъ, которымъ, какъ мнѣ кажется, не пользовался еще ни одинъ писатель. Тѣхъ, которые доказываютъ [невозможность вѣчнаго существованія міра], исходя изъ поздняго возникновенія искусствъ и наукъ, пожалуй можно опровергнуть, — хотя ихъ заключенія и не лишены нѣкоторой силы, можно опровергнуть путемъ соображеній, основанныхъ на природѣ человѣческаго общества: послѣднее постоянно переходитъ отъ невѣжества къ знанію, отъ свободы къ рабству, отъ богатства къ бѣдности, и обратно, такъ что мы, на основаніи своего ограниченнаго опыта, никакъ не въ состояніи предсказать съ увѣренностью, какія событія могутъ, или не могутъ быть ожидаемы. Древней учености и исторіи повидимому грозила опасность полной гибели послѣ наплыва варваровъ, и еслибы эти потрясенія продолжались нѣсколько дольше, или-же были нѣсколько болѣе сильными, мы, по всей вѣроятности, не знали-бы теперь о томъ, что происходило въ мірѣ за нѣсколько столѣтій до насъ. Далѣе, еслибы не предразсудокъ Папъ, сохранившихъ ради поддержки видимости древней и вселенской церкви нѣчто вродѣ латинскаго жаргона, латинскій языкъ былъ-бы совершенно утраченъ, а въ такомъ случаѣ, западный міръ, оставшись въ полномъ варварствѣ, не былъ-бы подготовленъ къ воспріятію греческаго языка и греческой учености, которые перешли къ нему послѣ паденія Константинополя. Вслѣдъ за гибелью учености и книгъ, сильно могли пасть даже и механическія искусства; и легко представить себѣ, что сага или преданіе приписываютъ имъ гораздо болѣе позднее происхожденіе, чѣмъ это было въ дѣйствительности. Итакъ, этотъ обычный аргументъ противъ вѣчности міра повидимому является нѣсколько ненадежнымъ.
Но вотъ фактъ, могущій, кажется, служить основаніемъ для лучшаго аргумента. Вишневое дерево впервые было перенесено изъ Азіи въ Европу Лукулломъ; между тѣмъ, это дерево такъ хорошо произрастаетъ во многихъ климатахъ Европы, что растетъ тамъ въ лѣсахъ, безъ всякаго ухода. Возможно-ли, что втеченіе цѣлой вѣчности ни одинъ изъ европейцевъ, посѣтившихъ Азію, не подумалъ о перенесеніи такого вкуснаго плода на свою родину? А разъ дерево уже было пересажено и разведено, могло-ли оно послѣ этого погибнуть? Имперіи могутъ возникать и падать, свобода и рабство могутъ чередоваться, невѣжество и знаніе уступать другъ другу мѣсто, но вишневое дерево все-таки останется въ лѣсахъ Греціи, Испаніи и Италіи, и перевороты, происходящіе въ обществѣ людей, не окажутъ на него ни малѣйшаго вліянія.
Нѣтъ еще двухъ тысячъ лѣтъ, какъ виноградники были пересажены во Францію, хотя во всемъ мірѣ нѣтъ климата, болѣе благопріятнаго для нихъ. Трехсотъ лѣтъ не прошло еще съ тѣхъ поръ, какъ лошади, коровы, овцы, свиньи, собаки и рожь стали извѣстны въ Америкѣ. Возможно-ли, чтобы втеченіе цѣлой вѣчности ни разу не появился на свѣтъ Колумбъ, способный установить сообщеніе между Европой и этимъ континентомъ? Съ такою-же вѣроятностью можемъ мы воображать, что люди втеченіе 10000 лѣтъ носили чулки и ни разу не сообразили, что ихъ слѣдуетъ прикрѣплять подвязками. Все это, повидимому, убѣдительные доводы въ пользу юности или даже младенчества міра, такъ какъ они основаны на дѣйствіяхъ принциповъ, болѣе постоянныхъ и устойчивыхъ, чѣмъ тѣ, которыми управляется и руководится человѣческое общество. Ничто кромѣ полнаго переворота въ элементахъ не въ состояніи уничтожить всѣ европейскія животныя, всѣ европейскія растенія, которыя теперь могутъ быть найдены въ западномъ мірѣ.
— А какой аргументъ можешь ты привести противъ такого рода переворотовъ? спросилъ Филонъ. На протяженіи всего земного шара можно найти сильныя, почти неоспоримыя доказательства того, что всѣ его части, втеченіе многихъ вѣковъ, были совершенно покрыты водою. И хотя-бы мы предположили, что порядокъ неотдѣлимъ отъ матеріи и присущъ ей, тѣмъ не менѣе вѣдь матерія можетъ претерпѣть многочисленные и крупные перевороты втеченіе безконечныхъ періодовъ вѣчнаго времени. Безпрестанныя измѣненія, которымъ подвергается каждая часть матеріи, повидимому свидѣтельствуютъ о такого рода общихъ превращеніяхъ; хотя въ то-же время можно замѣтить, что всѣ тѣ измѣненія и разложенія, съ которыми мы когда-либо встрѣчались въ опытѣ, являются только переходами отъ одного упорядоченнаго состоянія къ другому, и что матерія никогда не можетъ остаться въ состояніи полной безформенности, полнаго хаоса. То, что мы видимъ въ частяхъ, можетъ быть заключено и относительно цѣлаго; по крайней мѣрѣ, таковъ способъ разсужденія, на которомъ ты основываешь всю свою теорію. Еслибы я былъ принужденъ защищать какую-нибудь подобную систему (за что я, по собственной волѣ, никогда-бы не взялся), то я призналъ-бы наиболѣе допустимой ту, которая приписываетъ міру вѣчный, присущій ему, принципъ порядка, хотя и сопровождаемый крупными и постоянными переворотами и перемѣнами. Это сразу рѣшаетъ всѣ затрудненія, и если данное рѣшеніе, ввиду своей общности, не оказывается безусловно полнымъ и удовлетворительнымъ, то, по крайней мѣрѣ, эта теорія является такою, къ которой мы рано или поздно должны прибѣгнуть, какой-бы системы мы ни придерживались. Какъ могли-бы вещи быть такими, какія онѣ есть, еслибы не существовало гдѣ-либо, въ мышленіи или въ матеріи, первичнаго, присущаго имъ принципа порядка? при этомъ вполнѣ безразлично, котор