— Мнѣ случается замѣчать кое-что изъ того, что ты перечислилъ, у другихъ., сказалъ Клеанѳъ; но сознаюсь, что я самъ почти что не чувствую ничего подобнаго, и я надѣюсь, что все это не такъ общераспространенно, какъ ты изображаешь.
— Если ты самъ на себѣ не испытываешь человѣческаго злополучія, вскричалъ Демея, то я могу поздравить тебя, какъ счастливое исключеніе. Другіе люди, — повидимому даже наиболѣе счастливые, — не стыдились изливать свои жалобы въ самыхъ грустныхъ выраженіяхъ. Послушаемъ баловня судьбы, великаго императора Карла V, въ тотъ моментъ, когда онъ, утомленный человѣческимъ величіемъ, передалъ всѣ свои обширныя владѣнія въ руки своего сына. Въ послѣдней рѣчи, которую онъ произнесъ по поводу этого знаменательнаго событія, онъ публично признался, что все величайшее благоденствіе, когда-либо имъ испытанное, было смѣшано съ такимъ количествомъ невзгодъ, что онъ поистинѣ можетъ сказать: я никогда не испытывалъ удовлетворенія, никогда не былъ доволенъ. Но дала-ли ему большее счастье уединенная жизнь, въ которой онъ искалъ убѣжища? Если можно вѣрить свидѣтельству его сына, раскаяніе стало мучить его въ самый день отреченія.
Цицеронъ, начавъ съ малаго, достигъ высшаго блеска, высшей славы; тѣмъ не менѣе, его письма къ друзьямъ и философскія рѣчи содержатъ самыя патетическія жалобы на жизненныя бѣдствія. И въ согласіи со своимъ личнымъ опытомъ онъ выводитъ Катона, великаго, знавшаго однѣ удачи Катона, который заявляетъ въ старческомъ возрастѣ, что еслибы ему предложили новую жизнь, онъ отказался-бы отъ этого дара.
Спросите себя самихъ, спросите вашихъ знакомыхъ, хотѣли-бы они снова пережить послѣднія десять или двадцать лѣтъ своей жизни? Нѣтъ! но слѣдующія двадцать будутъ лучше, говорятъ они:
Въ надеждѣ испытать хотя-бъ на склонѣ лѣтъ
То счастье, что не далъ имъ юныхъ силъ расцвѣтъ.
Такимъ образомъ, въ концѣ концовъ оказывается (такъ велика бѣдственность человѣческой судьбы; она примиряетъ даже противорѣчія!), что они одновременно жалуются и на кратковременность жизни и на ея суету, на ея горечь. —
— И возможно-ли, Клеанѳъ, сказалъ Филонъ, что послѣ всѣхъ этихъ соображеній, а также безконечнаго числа другихъ, которыя могутъ придти на умъ, ты все-таки въ состояніи настаивать на своемъ антропоморфизмѣ и утверждать, что моральные аттрибуты Божества, его справедливость, его благожелательность, его милосердіе, его правдивость, по природѣ своей одинаковы съ соотвѣтствующими добродѣтелями у людей? Мы допускаемъ, что сила Бога безконечна: все, чего онъ хочетъ — исполняется, но ни человѣкъ, ни другія живыя существа не счастливы, — слѣдовательно, онъ не хочетъ ихъ счастья. Его мудрость безпредѣльна, онъ никогда не ошибается въ приспособленіи средствъ къ цѣли; но общій ходъ природы не принаровленъ къ счастью людей или животныхъ, слѣдовательно, онъ не установленъ ради этой цѣли. Во всей области человѣческаго знанія нѣтъ заключеній болѣе достовѣрныхъ и непогрѣшимыхъ, чѣмъ только что изложенныя. Итакъ, въ какомъ-же отношеніи благожелательность и милосердіе Божества похожи на благожелательность и милосердіе людей?
Старые вопросы Эпикура еще ждутъ отвѣта. Быть можетъ, Божество хочетъ, но не въ состояніи предупредить зло? значитъ, оно не всемогуще. Если-же оно можетъ это сдѣлать, но не хочетъ? — значитъ, оно недоброжелательно. Если-же оно и хочетъ и можетъ? тогда откуда-же зло?
Клеанѳъ, ты приписываешь природѣ намѣренность и цѣлесообразность (и я думаю, что ты правъ). Но скажи пожалуйста, въ чемъ-же цѣль того любопытнаго искусства, того механизма, который она вложила во всѣхъ животныхъ? Исключительно сохраненіе особей и продолженіе вида. Для ея цѣли повидимому достаточно просто сохранить извѣстный классъ во вселенной и она не заботится о счастьѣ членовъ, составляющихъ его. Для послѣдней цѣли нѣтъ никакого приспособленія, нѣтъ механизма, исключительно принаровленнаго къ доставленію удовольствія или благополучія, нѣтъ запаса чистой радости, чистаго удовлетворенія, нѣтъ такого довольства, которое не сопровождалось-бы какимъ-нибудь недостаткомъ, какою-нибудь потребностью. По крайней мѣрѣ, немногія явленія этого порядка сильно перевѣшиваются противоположными, гораздо болѣе значительными.
Наша способность чувствовать музыку, гармонію и вообще всякую красоту даетъ намъ удовольствіе, не будучи абсолютно необходимой для поддержанія и продолженія вида. Но какія мучительныя страданія приходится намъ терпѣть, съ другой стороны, отъ подагры, отъ камней, отъ мигрени, зубной боли, отъ ревматизма, причемъ вредъ, наносимый этими болѣзнями животному механизму, или ничтоженъ или неизлѣчимъ. Веселье, смѣхъ, игра, шутки — все это, повидимому, даровыя удовольствія, не преслѣдующія никакихъ дальнѣйшихъ цѣлей; [зато] хандра, меланхолія, недовольство, суевѣріе — это такого-же рода страданія. Въ чемъ-же проявляется божественная благожелательность, какъ понимаете ее вы, антропоморфисты? Только мы, мистики, какъ тебѣ заблагоразсудилось насъ назвать, только мы и можемъ объяснить это странное смѣшеніе явленій, выводя его изъ аттрибутовъ безконечно-совершенныхъ, но непостижимыхъ.
— Итакъ, Филонъ, наконецъ-то ты обнаружилъ свои намѣренія, сказалъ Клеанѳъ, улыбаясь. Твое продолжительное согласіе съ Демеей, по правдѣ сказать, нѣсколько удивляло меня, но теперь я вижу, что ты все время воздвигалъ противъ меня скрытую батарею; и я долженъ сознаться, что ты напалъ теперь на предметъ, достойный присущаго тебѣ благороднаго духа оппозиціи и протеста. Если ты можешь защитить данное положеніе, т. е. доказать, что человѣчество несчастно или порочно, — тогда сразу будетъ положенъ конецъ всякой религіи; ибо стоитъ-ли опредѣлять естественные аттрибуты Божества, пока его моральные аттрибуты еще сомнительны и недостовѣрны?
— Въ тебѣ очень легко возбуждаютъ недовѣріе даже самыя невинныя мнѣнія, отвѣтилъ Демея, мнѣнія, которыя пользуются наиболѣе всеобщимъ признаніемъ даже среди религіозныхъ и набожныхъ людей: въ высшей степени изумительно слышать, что такого рода общія мѣста, какъ порочность и злополучіе людей, за подозрѣваются ни въ чемъ иномъ, какъ въ атеизмѣ и нечестіи. Развѣ всѣ благочестивыя духовныя лица и проповѣдники, упражнявшіе свое краснорѣчіе на этой богатой темѣ, развѣ, говорю я, не рѣшили они безпрепятственно всѣ связанныя съ нею затрудненія? Этотъ міръ — лишь точка въ сравненіи со вселенной; эта жизнь лишь моментъ въ сравненіи съ вѣчностью. Поэтому явленія, представляющія собою зло въ данное время, исправляются въ другихъ сферахъ и въ другой, будущій періодъ существованія. Такимъ образомъ, очи людей, открываясь тамъ для болѣе широкаго взгляда на вещи, видятъ все сцѣпленіе общихъ законовъ и съ благоговѣніемъ узрѣваютъ благожелательность и справедливость Божества среди запутанныхъ и неясныхъ обнаруженій его провидѣнія.
— Нѣтъ, отвѣчалъ Клеанѳъ, нѣтъ! Эти произвольныя предположенія никогда не могутъ быть допущены, разъ они противорѣчатъ видимымъ и неопровержимымъ фактамъ! Откуда можемъ мы знать о любой причинѣ, какъ не на основаніи ея, извѣстныхъ намъ, дѣйствій? Какъ можетъ быть доказана любая гипотеза, если не при помощи воспринимаемыхъ явленій? Обосновывать одну гипотезу другою — значитъ возводить воздушные замки; крайнее, чего мы въ состояніи достигнуть при помощи этихъ предположеній и фикцій — это удостовѣренія простой возможности нашего мнѣнія, но никогда не можемъ мы при данныхъ условіяхъ установить его реальность.
Единственный способъ доказать благожелательность Божества (и я охотно заявляю себя его приверженцемъ) состоитъ въ абсолютномъ отрицаніи злосчастія и порочности людей. Твое изображеніе этихъ свойствъ преувеличено; твои меланхолическіе взгляды по большей части относятся къ области воображенія; твои выводы противорѣчатъ фактамъ и опыту. Здоровье, удовольствіе и счастье — болѣе распространены, чѣмъ болѣзнь, страданіе, несчастье; и взамѣнъ одной, испытываемой нами, невзгоды мы получаемъ въ общемъ счетѣ сотню наслажденій. —
— Если мы даже допустимъ твою точку зрѣнія, которая, однако, въ высшей степени сомнительна, отвѣтилъ Филонъ, ты тѣмъ не менѣе долженъ будешь признать, что, хотя страданіе и менѣе обычно, чѣмъ удовольствіе, зато оно несравненно сильнѣе и продолжительнѣе. Одинъ часъ страданія часто способенъ превысить день, недѣлю, мѣсяцъ нашихъ обычныхъ, пошлыхъ удовольствій. А сколько дней, недѣль и мѣсяцевъ проводятся многими людьми въ самыхъ острыхъ мученіяхъ? Удовольствіе врядъ-ли когда-либо можетъ достигнуть степени экстаза и упоенія, и никогда не бываетъ оно въ состояніи удержаться втеченіе нѣкотораго времени на высшей ступени своей интенсивности. Жизненныя силы падаютъ, нервы ослабѣваютъ, организмъ разстраивается и наслажденіе быстро вырождается въ усталость и неудовольствіе. Но страданіе — Боже милостивый! какъ часто переходитъ оно въ пытку и смертельную муку, и чѣмъ дольше оно продолжается, тѣмъ больше пріобрѣтаетъ оно характеръ истинно смертельной муки и пытки. Терпѣніе истощается, мужество ослабѣваетъ, меланхолія охватываетъ насъ и наше бѣдственное состояніе можетъ быть прекращено только путемъ уничтоженія его причины, или-же при помощи другого событія, которое является единственнымъ исцѣленіемъ отъ всякаго зла, но которое, благодаря присущему намъ ослѣпленію, внушаетъ намъ еще большій ужасъ, еще большую тревогу.
Однако, продолжалъ Филонъ, чтобы не останавливаться дальше на этихъ положеніяхъ, хотя они и въ высшей степени очевидны, достовѣрны и важны, — я позволю себѣ замѣтить тебѣ, Клеанѳъ, что ты поставилъ споръ на очень опасный путь и незамѣтно для себя вносишь полный скептицизмъ въ самыя существенныя положенія какъ естественной, такъ и откровенной теологіи. Какъ! нѣтъ иного способа достовѣрно обосновать религію, какъ допустивъ благополучіе человѣческой жизни и признавъ, что постоянное существованіе даже въ нашемъ мірѣ, со всѣми вашими теперешними страданіями, немощами, огорченіями и глупостями — желательно и заманчиво! Но это противорѣчитъ чувствованію и опыту каждаго; это противорѣчитъ твердо установленному авторитету, который ничѣмъ не можетъ быть подорванъ. Никакія неоспоримыя доказательства не могутъ быть когда-либо выставлены противъ этого авторитета, да ты и не въ состояніи сопоставить, взвѣсить и сравнить всѣ страданія и всѣ удовольствія, встрѣчающіяся въ жизни всѣхъ людей и животныхъ. И такимъ образомъ, строя всю свою религіозную систему на одномъ положеніи, которое, по самой природѣ своей, навсегда должно остаться недостовѣрнымъ, ты втихомолку признаешь, что и сама твоя система тоже недостовѣрна.