человѣческихъ идей, страдаютъ постоянной двусмысленностью и никогда не могутъ достигнуть значительной достовѣрности или точности, не смотря на всѣ предосторожности, или на какія угодно опредѣленія. Это споры о степеняхъ какого-нибудь качества или обстоятельства. Люди могутъ спорить до скончанія вѣка, былъ-ли Ганнибалъ великимъ, очень великимъ, или-же въ высшей степени великимъ человѣкомъ, о томъ, какою степенью красоты обладала Клеопатра, на какой хвалебный эпитетъ можетъ претендовать Титъ Ливій или Ѳукидидъ, и споръ ихъ никогда не будетъ доведенъ до какого-нибудь окончательнаго рѣшенія. Въ такомъ случаѣ, спорящіе могутъ сходиться въ существѣ дѣла и расходиться въ терминахъ, или-же наоборотъ, не будучи въ состояніи опредѣлить свои термины настолько, чтобы понять, что каждый изъ нихъ хочетъ сказать, потому что степени этихъ качествъ не поддаются, подобно количеству или числу, точному измѣренію, которое могло-бы быть рѣшающимъ элементомъ въ спорѣ. Что споръ относительно теизма — такого-же рода, т. е. исключительно словесный, или что онъ — если только это возможно — обладаетъ еще болѣе безнадежной двусмысленностью, это выяснится при самомъ поверхностномъ разсмотрѣніи дѣла. Я спрашиваю теиста, не допускаетъ-ли онъ существованіе большого и неизмѣримаго, въ силу его непостижимости, различія между человѣческимъ и божественный ъ духомъ? чѣмъ онъ благочестивѣе, тѣмъ охотнѣе отвѣтитъ онъ утвердительно и тѣмъ болѣе будетъ склоненъ превозносить это различіе: онъ даже будетъ утверждать, что различіе это, по самой природѣ своей, не можетъ быть слишкомъ превознесено. Затѣмъ я обращаюсь къ атеисту, который, я это утверждаю, является таковымъ лишь номинально, а отнюдь не серьезно, — и спрашиваю его: нельзя-ли вывести на основаніи связности и видимаго соотвѣтствія всѣхъ частей этого міра извѣстную степень аналогіи между всѣми дѣйствіями природы, во всѣхъ ея положеніяхъ и во всякое время? не являются-ли гніеніе рѣпы, порожденіе животнаго и строеніе человѣческаго мышленія — энергіями, по всей вѣроятности имѣющими другъ съ другомъ отдаленную аналогію? Невозможно, чтобы онъ сталъ отрицать это; онъ охотно съ этимъ согласится. Вынудивъ отъ него эту уступку, я заставляю его отступать еще дальше и спрашиваю его, не вѣроятно-ли, что принципъ, впервые устроившій міръ и теперь еще поддерживающій въ немъ порядокъ, тоже имѣетъ нѣкоторую отдаленную, непредставимую аналогію съ другими дѣйствіями природы, а среди нихъ и со строеніемъ человѣческаго духа, человѣческой мысли? Хотя и неохотно, но онъ долженъ согласиться и съ этимъ. Такъ въ чемъ-же предметъ вашего спора? восклицаю я, обращаясь къ обоимъ противникамъ.
Теистъ признаетъ, что первичный интеллектъ весьма отличенъ отъ человѣческаго разума; атеистъ признаетъ, что первичный принципъ порядка имѣетъ съ послѣднимъ нѣкоторую отдаленную аналогію. Неужели-же, господа, вы будете препираться о степеняхъ [этой аналогіи] и вовлечетесь въ споръ, не имѣющій точнаго смысла, а слѣдовательно не допускающій и никакого рѣшенія? Если вы проявите такое упрямство, то я, пожалуй, не удивлюсь, увидавъ, что вы незамѣтно помѣнялись мѣстами и что, съ одной стороны, теистъ преувеличиваетъ несходство между Высшимъ Существомъ и слабыми, несовершенными, измѣнчивыми, преходящими и смертными существами; съ другой-же, атеистъ превозноситъ аналогію между всѣми дѣйствіями природы во всякое время, во всякомъ ея положеніи и состояніи. Разсмотрите-же, въ чемъ состоитъ истинный пунктъ вашего разногласія, и, если вы не можете отказаться отъ споровъ, постарайтесь, по крайней мѣрѣ, исцѣлиться отъ взаимной враждебности.
Тутъ я долженъ еще признаться, Клеанѳъ, что, такъ какъ произведенія природы имѣютъ гораздо большую аналогію съ произведеніями нашего искусства, нашей изобрѣтательности, чѣмъ съ проявленіями нашей благожелательности и справедливости, то мы имѣемъ основаніе заключать отсюда, что естественные аттрибуты Божества обладаютъ большимъ сходствомъ съ соотвѣтственными аттрибутами человѣка, нежели моральные аттрибуты Божества съ человѣческими добродѣтелями. Но что-же вытекаетъ отсюда? Только то, что моральныя качества человѣка болѣе несовершенны въ своемъ родѣ, чѣмъ его естественныя способности. Ибо разъ признано, что Верховное Существо абсолютно и безусловно совершенно, то, чѣмъ болѣе что-нибудь отличается отъ него, тѣмъ больше оно удаляется и отъ высшаго мѣрила справедливости и совершенства {Повидимому несомнѣнно, что споръ между скептиками и догматиками исключительно словесный, или-же, что онъ, по крайней мѣрѣ, касается лишь тѣхъ степеней сомнѣнія и увѣренности, съ которыми мы должны мириться во всякаго рода заключеніяхъ: подобные споры обыкновенно оказываются по существу своему словесными и не допускаютъ никакого точнаго рѣшенія. Ни одинъ философъ-догматикъ не отрицаетъ, что существуютъ затрудненія, какъ по отношенію къ внѣшнимъ чувствамъ, такъ и по отношенію ко всѣмъ наукамъ, и что затрудненія эти безусловно неразрѣшимы правильнымъ, логическимъ методомъ. Ни одинъ скептикъ не отрицаетъ того, что, несмотря на эти затрудненія, мы съ безусловной необходимостью принуждены думать о всякаго рода предметахъ, вѣрить въ нихъ, разсуждать по ихъ поводу и даже часто, съ увѣренностью и непоколебимостью, давать свое согласіе. Такимъ образомъ, единственнымъ различіемъ между этими сектами, если онѣ вообще заслуживаютъ этого названія, является то, что скептикъ по привычкѣ, по капризу или по склонности больше настаиваетъ на затрудненіяхъ, а догматикъ, по тѣмъ-же причинамъ, на необходимости.}.
Таковы, Клеанѳъ, мои непритворные взгляды на этотъ вопросъ и взгляды эти, какъ ты знаешь, я всегда цѣнилъ, ихъ я всегда придерживался. Но въ соотвѣтствіи съ этимъ почтеніемъ къ истинной религіи стоитъ мое отвращеніе къ общепринятымъ суевѣріямъ; сознаюсь, мнѣ доставляетъ особое удовольствіе доводить подобные принципы иногда до абсурда, иногда до безбожія. Вѣдь ты знаешь, что всѣ ханжи, несмотря на свое крайнее отвращеніе именно къ послѣднему, обыкновенно бываютъ повинны и въ томъ и въ другомъ. —
— Мои наклонности, сказалъ Клеанѳъ, влекутъ меня, признаться, въ другую сторону. Религія, какъ-бы она ни была искажена, все-же лучше, чѣмъ отсутствіе религіи. Ученіе о будущей жизни является такимъ сильнымъ и необходимымъ оплотомъ для нравственности, что мы никогда не должны отказываться отъ нея, или-же пренебрегать ею. Вѣдь если конечныя, временныя награды и наказанія имѣютъ [на людей] такое большое вліяніе, какъ мы это видимъ ежедневно, то насколько большаго вліянія можно ожидать отъ наградъ и наказаній безконечныхъ и вѣчныхъ?
— Но если общепринятыя суевѣрія такъ спасительны для общества, сказалъ Филонъ, то какъ-же случилось, что вся исторія изобилуетъ сообщеніями объ ихъ губительномъ вліяніи на общественныя дѣла? Заговоры, гражданскія войны, преслѣдованія, сверженіе правительствъ, угнетеніе, рабство, — вотъ ужасныя послѣдствія, всегда сопровождающія господство этихъ суевѣрій надъ умами людей. Если только религіозный духъ упоминается въ какомъ-нибудь историческомъ разсказѣ, мы можемъ быть увѣренными, что встрѣтимся послѣ этого съ подробностями вызванныхъ имъ несчастій. Самыми счастливыми, самыми цвѣтущими являются тѣ періоды, когда духъ этотъ совсѣмъ не принимается во вниманіе, когда о немъ совсѣмъ ничего не слышно.
— Причина сдѣланнаго тобою наблюденія ясна, отвѣтилъ Клеанѳъ. Истинное назначеніе религіи состоитъ въ управленіи сердцемъ людей, въ гуманизированіи ихъ поведенія, во внушеніи имъ духа умѣренности, порядка и послушанія, а такъ какъ дѣйствія ея не бросаются въ глаза, такъ какъ они только придаютъ большую силу мотивамъ нравственности и справедливости, то она рискуетъ пройти незамѣченной и неотличенной отъ другихъ, [только что перечисленныхъ] мотивовъ. Когда-же она выдѣляется и дѣйствуетъ на людей въ качествѣ отдѣльнаго принципа, это значитъ, что она вышла изъ свойственной ей сферы и превратилась въ простое прикрытіе для партійности и честолюбія.
— И это судьба всякой религіи, за исключеніемъ философской и раціональной, сказалъ Филонъ. Твои разсужденія легче обойти, чѣмъ мои факты. Неправильно заключать изъ того, что конечныя и временныя награды и наказанія имѣютъ такое большое вліяніе на людей, что награды и наказанія безконечныя и вѣчныя должны оказывать на нихъ еще гораздо большее вліяніе. Прошу тебя, обрати вниманіе на ту привязанность, которую мы питаемъ ко всему, что касается настоящаго, и на беззаботность, проявляемую нами по отношенію къ столь отдаленнымъ и недостовѣрнымъ объектамъ. Когда духовенство ратуетъ противъ обычнаго хода и образа жизни [людей] въ мірѣ, оно всегда изображаетъ этотъ принципъ, какъ самый сильный, какой только можно себѣ вообразить (что, дѣйствительно, и есть такъ); оно представляетъ намъ весь родъ людской подпавшимъ подъ его вліяніе и погруженнымъ въ глубокое забвеніе, въ глубокое безразличіе по отношенію къ своимъ религіознымъ интересамъ. Между тѣмъ, то-же духовенство, при опроверженіи своихъ теоретическихъ противниковъ, признаетъ религіозные мотивы такими могущественными, что безъ нихъ гражданское общество будто-бы не можетъ существовать; и оно вовсе не стыдится такого очевиднаго противорѣчія. Изъ опыта достовѣрно извѣстно, что малѣйшая капля природной честности и благожелательности больше дѣйствуетъ на поведеніе людей, чѣмъ самые высокопарные взгляды, внушенные богословскими теоріями и системами. Природная склонность человѣка непрестанно дѣйствуетъ въ немъ, она постоянно налична въ его духѣ и примѣшивается къ каждому его взгляду, каждому размышленію, тогда какъ религіозные мотивы, если они вообще оказываютъ какое-нибудь дѣйствіе, дѣлаютъ это прерывисто, скачками, и врядъ-ли возможно, чтобы они вообще стали привычными для человѣческаго духа. Сила величайшаго тяготѣнія, говорятъ философы, безконечно мала въ сравненіи съ силой малѣйшаго толчка; но тѣмъ не менѣе достовѣрно, что малѣйшее тяготѣніе въ концѣ концовъ одержитъ верхъ надъ сильнымъ толчкомъ, потому что никакой ударъ, никакой толчокъ не можетъ повторяться съ такою-же непрерывностью, какъ притяженіе и тяготѣніе.
Другое преимущество склонности: она привлекаетъ на свою сторону все остроуміе, всю изобрѣтательность духа и, становясь въ оппозицію къ религіознымъ принципамъ, пользуется всевозможными способами, всевозможными ухищреніями, чтобы обойти ихъ, въ чемъ почти всегда и успѣваетъ. Кто можетъ разгадать сердце человѣка, или-же объяснить тѣ странныя отговорки и извиненія, которыми успокаиваютъ себя люди, когда они слѣдуютъ своимъ склонностямъ вопреки религіозному долгу? Это всему свѣту хорошо извѣстно; и никто кромѣ глупцовъ не станетъ меньше довѣрять человѣку, услыхавъ, что, благодаря занятіямъ наукой и философіей, онъ питаетъ теоретическія сомнѣнія по отношенію къ богословскимъ вопросамъ. Если-же мы имѣемъ дѣло съ человѣкомъ, очень выставляющимъ напоказъ свою религіозность и свое благочестіе, то производитъ-ли это на многихъ, слывущихъ за разумныхъ людей, иное дѣйствіе, кромѣ того, что заставляетъ ихъ быть насторожѣ изъ боязни быть обманутыми и проведенными такимъ человѣкомъ?