Что за жестокость, что за беззаконіе, что за несправедливость проявляетъ природа, ограничивая, такимъ образомъ, всѣ наши интересы и все наше знаніе нынѣшней жизнью, если насъ ожидаетъ еще — другая жизнь, безконечно болѣе важная! Слѣдуетъ-л и приписывать такой варварскій обманъ благодѣтельному и мудрому Существу?
Замѣтьте, въ какой точной пропорціи принаровлены другъ къ другу на всемъ протяженіи природы та задача, которую нужно исполнить, и предназначенныя для этого силы. Если разумъ человѣка даетъ ему большое преимущество передъ другими живыми существами, зато и его потребности пропорціонально увеличены.
Все его время, всѣ его способности, его энергія, храбрость, страстность — уходятъ на борьбу съ бѣдствіями его настоящаго положенія. И часто, даже почти всегда, все это оказывается слишкомъ недостаточнымъ для предназначенной ему задачи.
Выть можетъ, даже выработка пары башмаковъ никогда еще не достигала той степени совершенства, которая можетъ быть достигнута этой необходимой принадлежностью туалета. Тѣмъ не менѣе, необходимо, или, по крайней мѣрѣ, весьма полезно, чтобы существовало среди людей нѣсколько политиковъ и моралистовъ и даже нѣсколько геометровъ, поэтовъ и философовъ.
Силы людей настолько-же мало превосходятъ ихъ потребности, съ точки зрѣнія исключительно здѣшней жизни, насколько мало силы лисицъ или зайцевъ превосходятъ ихъ потребности, примѣнительно къ періоду ихъ существованія. Заключеніе-же, [которое можно вывести въ данномъ случаѣ! изъ равенства основаній, — вполнѣ ясно.
Съ точки зрѣнія теоріи о смертности души болѣе низкій уровень способностей женщины легко объяснимъ. Ея домашняя жизнь не требуетъ болѣе высокихъ способностей, ни душевныхъ, ни тѣлесныхъ; съ точки-же зрѣнія религіозной теоріи это обстоятельство совершенно устраняется и теряетъ всякое значеніе: оба мола должны исполнить одинаковую задачу — значитъ, силы ихъ разума и воли должны быть тоже равными, причемъ и тѣ и другія должны быть несравненно выше тѣхъ, которыми они обладаютъ въ настоящее время.
Такъ какъ каждое дѣйствіе предполагаетъ причину, а эта причина — другую, и т. д., до тѣхъ поръ, пока мы не достигнемъ первой причины всего, т. е. Божества, то все, что совершается, совершается по его повелѣнію и ничто не можетъ быть объектомъ кары или мщенія съ его стороны.
По какому правилу распредѣляются наказанія и награды? Въ чемъ Божественное мѣрило заслуги и преступленія? Предполагать-ли намъ, что человѣческія чувства свойственны Божеству? [Вѣдь] какъ-бы смѣла ни была эта гипотеза, но у насъ нѣтъ представленія объ иныхъ чувствахъ {Въ изданіяхъ 1777 и 1783 г. мѣсто это читается такъ: "какъ смѣла эта гипотеза! У насъ нѣтъ представленія объ иныхъ чувствахъ!"}.
Сообразно съ человѣческими мнѣніями, умъ, храбрость, благонравіе прилежаніе, благоразуміе, геніальность etc. — все это существенныя части личнаго достоинства. Значитъ-ли это, что мы должны создать для поэтовъ и героевъ элизіумъ, по примѣру древней миѳологіи? Зачѣмъ присуждать всѣ награды за одинъ видъ добродѣтели?
Наказаніе, не преслѣдующее никакой цѣли, никакого намѣренія, не соотвѣтствуетъ нашей идеѣ добра и справедливости; но оно не можетъ служить никакой цѣли, послѣ того, какъ все придетъ къ концу.
Согласно нашимъ представленіямъ, наказаніе должно до нѣкоторой степени соотвѣтствовать проступку. Почему-же назначается вѣчное наказаніе за временные проступки такого слабаго творенія, какъ человѣкъ? Развѣ можетъ кто-нибудь одобрить гнѣвъ Александра, который хотѣлъ погубить цѣлый народъ за то, что увели его любимаго коня, Буцефала? {Quint. Curt., lib. VI, cap. 5.}
Небо и адъ предполагаютъ два различныхъ вида людей: добрыхъ и злыхъ; но большая часть человѣчества не порочна и не добродѣтельна.
Еслибы кто-либо предпринялъ путешествіе вокругъ свѣта съ цѣлью угостить вкуснымъ ужиномъ добродѣтельныхъ и хорошенько поколотить злыхъ, онъ часто затруднялся-бы въ выборѣ и находилъ-бы, что заслуги и проступки большинства мущинъ и женщинъ едва-ли достойны любого изъ этихъ двухъ воздаяній.
Предположеніе мѣрилъ одобренія и порицанія, отличныхъ отъ человѣческихъ, только все запутываетъ. Откуда мы вообще знаемъ, что существуетъ такого рода вещь, какъ моральныя различенія, если не на основаніи своихъ собственныхъ чувствъ?
Могъ-ли бы кто-нибудь, не испытавъ личнаго оскорбленія, (а добродушный человѣкъ даже и въ такомъ случаѣ) и основываясь исключительно на чувствѣ порицанія преступленій, назначать за нихъ даже обычныя, законныя, легкія наказанія? И развѣ что-нибудь кромѣ размышленій о необходимости и общественныхъ интересахъ можетъ закалить сердце судей и присяжныхъ противъ гуманныхъ чувствъ?
Согласно римскому законодательству, людей, виновныхъ въ отцеубійствѣ и сознавшихся въ своемъ преступленіи, заключали въ мѣшокъ вмѣстѣ съ обезьяной, собакой и змѣей, а затѣмъ бросали въ рѣку, тогда какъ тѣхъ, кто отрицалъ свою вину, даже если она была безусловно доказана, карали просто смертью. Одинъ преступникъ былъ однажды судимъ передъ лицомъ Августа и осужденъ послѣ полнаго уличенія, но гуманный императоръ, задавая послѣдній вопросъ, придалъ ему форму, разсчитанную на то, чтобы привести несчастнаго къ отрицанію его вины. "Вѣдь ты, конечно, не убилъ своего отца?" спросилъ императоръ {Suet. August., cap. 33.}. Такая мягкость соотвѣтствуетъ присущимъ намъ понятіямъ правосудія даже въ примѣненіи къ величайшимъ преступникамъ и даже въ томъ случаѣ, если такимъ образомъ предупреждаются сравнительно незначительныя страданія. Мало того, самый фанатичный священникъ непосредственно, безъ всякаго размышленія, одобрилъ-бы подобную мягкость, еслибы только преступленіе не было ересью или невѣріемъ; такъ какъ эти послѣднія преступленія нарушаютъ его времени ме интересы и преимущества, то онъ, быть можетъ, и не отнесся-бы къ нимъ столь-же снисходительно.
Главнымъ источникомъ моральныхъ идей является размышленіе объ интересахъ человѣческаго общества. Неужели столь кратковременные и незначительные интересы должны быть охраняемы при помощи вѣчныхъ и безконечныхъ наказаній? Вѣчное осужденіе одного человѣка — безконечно большее зло для міра, чѣмъ разрушеніе тысячи милліоновъ царствъ.
Природа создала дѣтство человѣка особенно слабымъ и расположеннымъ къ смерти, какъ-бы съ цѣлью опровергнуть идею о томъ, что жизнь есть время испытанія. Половина людей умираетъ, не достигнувъ разумнаго возраста.
III. Физическіе аргументы, основанные на аналогіи съ природой, сильно говорятъ въ пользу смертности души; и это, въ сущности, единственные философскіе аргументы, которые должны быть допущены по отношенію къ этому вопросу, или-же вообще по отношенію къ какому-бы то ни было вопросу о фактахъ.
Если какіе-нибудь два объекта настолько тѣсно связаны, что всѣ измѣненія, которыя мы когда-либо видѣли въ одномъ, сопровождаются пропорціональными измѣненіями въ другомъ, то мы должны заключить, на основаніи всѣхъ правилъ аналогіи, что когда въ первомъ происходятъ еще большія измѣненія и онъ совершенно разлагается, то за этимъ слѣдуетъ и полное разложеніе второго.
Сонъ, оказывающій очень незначительное дѣйствіе на тѣло, сопровождается временнымъ угасаніемъ, или, по крайней мѣрѣ, большимъ затемнѣніемъ души. Слабость тѣла и слабость души въ дѣтствѣ точно соотвѣтствуютъ другъ другу; то-же можно сказать и относительно ихъ силы въ мужескомъ возрастѣ, ихъ совмѣстнаго разстройства при болѣзни, ихъ общаго, постепеннаго ослабленія въ старости. Повидимому, неизбѣженъ и дальнѣйшій шагъ; ихъ общее разложеніе послѣ смерти.
Послѣдними симптомами, проявляемыми духомъ, оказываются: разстройство, слабость, безсознательность, отупѣніе; все это предвѣстники его уничтоженія. Дальнѣйшая дѣятельность тѣхъ-же причинъ, усиливая тѣ-же дѣйствія, приводитъ духъ къ полному угасанію {Въ изданіяхъ 1777 и 1733 г., это мѣсто читается такъ: "при усиленіи дальнѣйшей дѣятельности гѣхь-же причинъ, тѣ-же дѣйствія совершенно ее погашаютъ."}.
Судя по обычной аналогіи, наблюдаемой въ природѣ, ни одна форма не можетъ продолжать свое существованіе, разъ она перенесена въ жизненныя условія, очень отличныя отъ первичныхъ условій, въ которыя она была поставлена. Деревья погибаютъ въ водѣ, рыбы на воздухѣ, животныя въ землѣ. Даже такая маленькая разница, какъ разница въ климатѣ, часто бываетъ губительной. Какое-же основаніе имѣемъ мы воображать, что такое глубокое измѣненіе, какое происходитъ въ душѣ при разложеніи ея тѣла и всѣхъ органовъ мышленія и ощущенія, можетъ и не имѣть послѣдствіемъ разложенія цѣлаго?
Между душою и тѣломъ все общее; органы- первой всѣ безъ исключенія являются и органами второй; слѣдовательно, и существованіе первой должно зависѣть отъ существованія второй.
Допускаютъ-же, что души животныхъ смертны, по онѣ имѣютъ такое близкое сходство съ душами людей, что проведеніе между ними аналогіи является очень сильнымъ аргументомъ.
Сходство между ихъ тѣлами — не большее, однако никто не отвергаетъ аргумента, почерпнутаго изъ сравнительной анатоміи. Итакъ, единственной теоріей подобнаго рода, къ которой можетъ прислушаться философія, является метамисихоза.
Ничто въ этомъ мірѣ не вѣчно; всякая вещь, какою-бы пребывающей она ни казалась, находится въ постоянномъ теченіи и измѣненіи. Самъ міръ проявляетъ симптомы бренности и разложенія. Насколько-же противно всякой аналогіи воображать, что одна единичная форма, повидимому наиболѣе бренная изъ всѣхъ, форма, подверженная самымъ сильнымъ разстройствамъ, является безсмертной и неразложимой? Что это за смѣлая теорія! {Изд. 1777 и 1783 г.: "что это за теорія!"} Какъ легкомысленно, чтобы не сказать безразсудно, — она построена!
Религіозная теорія должна также затрудняться вопросомъ, какъ распорядиться безконечнымъ числомъ посмертныхъ жизней? Мы вправѣ воображать, что каждая планета каждой солнечной системы населена разумными, смертными существами: по крайней мѣрѣ, на другомъ предположеніи мы остановиться не можемъ. Слѣдовательно, при каждомъ новомъ поколѣніи, для этихъ существъ [разъ они безсмертны] должна быть сотворяема новая вселенная, лежащая за предѣлами нынѣшней, или-же съ самаго начала должна-бы быть сотворена такая обширная вселенная, которая въ состояніи вмѣстить въ себя этотъ постоянный приливъ существъ. Должна-ли какая-нибудь философія принимать такія смѣлыя гипотезы и единственно подъ предлогомъ простой ихъ возможности?