примеру, культ Сына Неба у тюрко-монгольских кочевых народов Центральной Азии, скорее всего, связан с соотнесением неба со значением постоянства, ведь небо – это, в общем-то, единственный стабильный элемент в природной среде их проживания.
Итак, символы можно интерпретировать как экзоэволюционные инструменты для преобразования среды, поскольку они используются как орудие и при этом извлечены из нее же. В этом моменте будто уже невозможно определить, где пролегает граница между организмом и его экологической нишей, такое ощущение, что индивид становится средой самому себе, которую создал при помощи своего разума. Я полагаю, что такие спекуляции могут привести к каким угодно философским выводам, например к солипсизму, если у нас не будет достаточных оснований считать, что среда, которую я осваиваю, – это нечто другое по отношению ко мне[142].
В похожем ключе материальная культура трактуется в теории активного экстернализма (active externalism), которая также называется гипотезой расширенного сознания. Энди Кларк и Дэвид Чалмерс, авторы этой теории, считают, что интеллектуальные артефакты (например, записные книжки или мобильные гаджеты) – это как бы «внешняя когнитивная подсистема субъекта». Отсюда, например, смартфон – это продолжение человеческого сознания, его расширение. У Кларка и Чалмерса читаем:
Определенно кажется, что эволюция благоприятствовала встроенным возможностям, которые особенно приспособлены для паразитирования на локальной среде, чтобы уменьшить нагрузку на память и даже изменить природу самих вычислительных задач[143].
Можно согласиться с тем, что основная эволюционная траектория человека – экстернальная, то есть внешняя, потому что его стратегии – это чаще всего функциональные приспособления среды. Однако если жировая ткань млекопитающих как эволюционная адаптация для поддержания терморегуляции все же часть их организма, то одежда человека, выполняющая такую же функцию, – это не его тело, хотя она может оказывать различные психологические эффекты. Точно так же, когда я беру нож, чтобы порезать овощи, то четко осознаю, что нож – не продолжение моей руки. Короче говоря, экстернализм не должен быть слишком активным. Я тоже не представляю свою жизнь без смартфона с интернетом, но все же он расширяет мои способности, а не мое сознание. Данные, которые человек хранит на внешнем жестком диске, не тождественны тем, которые хранятся у него в долговременной памяти. Эта дискуссия требует прояснения понятий «сознание» и «субъект». Более того, здесь мы столкнемся с определением телесности, поскольку быть субъектом, по моему мнению, – это быть «привязанным» к определенному телу. Вот почему искусственный интеллект нельзя, как мне кажется, назвать в полной мере субъектом: он начинает существовать в момент, когда мы к нему обращаемся.
Вполне возможно, что экзоэволюционный подход может претендовать на позицию «пассивного экстернализма» как расширение индивидом своих эволюционных возможностей для освоения среды обитания. Трудно сказать, являются ли символические формы чем-то наподобие нового органа человеческого вида. У Кассирера, к слову, мы тоже можем усмотреть такую интерпретацию. В биологии формообразованием (морфогенезом) называется возникновение и развитие органов и частей тела в результате индивидуального формирования организма – в частности, у эмбриона. Проблема с символическими формами заключается в том, что они как раз имеют социальный смысл, соотносятся с социальными структурами и социальной деятельностью, а не фигурируют в истории только как «выдумки» отдельных людей и индивидов.
Рассмотрев символических животных издалека, мы должны теперь приблизиться к ним, чтобы понять, как их символические девайсы и формы могут на самом деле быть коллективными и как они работают в обществе. Как писала социолог Маргарет Арчер, «общество как „досадный факт“ приходится постигать и в теории, и для практики»[144]. Иногда мне кажется, что согласовать теорию и практику – это наименьшая из всех проблем, сначала нужно достичь такого баланса, где все части теории будут согласовываться друг с другом. Эволюционное и когнитивное религиоведение еще не достигли такого состояния, однако у этих дисциплин есть задача стать теоретической системой, что уже само по себе неплохо.
Понимая религию как символическую форму, а человека как символическое животное, я еще раз подчеркиваю то, что религия – это часть биокультуры, а потому она естественная. В определенном смысле такая интерпретация соотносится с той задачей, которую ставит философ Катрин Малабу, когда размышляет о биополитике: «Необходима разработка какого-то нового материализма, который утверждает совпадение символического и биологического. Жизнь только одна»[145]. В когнитивно-символической теории религии символическое и биологическое совпадают благодаря указанию на то, что религиозный символизм возникает в процессе эволюции мозга и, следовательно, развития когнитивных инструментов освоения окружающей среды.
Религия – это целый круговорот символов, и чаще всего он не организован в стройную дискурсивную систему, как это обычно бывает в науке, поэтому с трудом поддается логическим операциям. Сьюзен Лангер разделяла символы на два типа, соответствующие математике и искусству. В математике, как пишет она, уместны скорее дискурс и логика, а «художественный символизм [применяется] в концепции и выражении жизненного опыта»[146]. Я полагаю, что религиозный символизм во многом выражен недискурсивными средствами символизации, в этом он похож на искусство и поэтому так легко усваивает религиозные образы. Религия и искусство будто говорят на похожем символическом языке, в то время как строгий дискурсивный язык науки заставляет религию испытывать свою уязвимость. Хотя они имеют разные подходы к символотворчеству, но объединены одной когнитивной механикой.
Религиовед Роберт Макколи считает, что религия более интуитивно понятна, чем наука, поэтому она более естественна для человека[147]. Я могу согласиться с первой частью этого утверждения, но однозначно не соглашусь со второй. В свете натуралистического подхода естественные причины есть у всего, и даже такую сложную проблему, как возникновение сознания из материи, мы можем рассматривать в этом ключе. Тот факт, что у людей появилось понятие сверхъестественного (и довольно рано по историческим меркам), можно объяснить при помощи его естественной символической потребности и механизмов генно-культурной коэволюции[148].
Благодаря символическому мышлению человека его мир оказывается «полным демонов», но вместе с тем человек обладает всеми необходимыми инструментами для освоения такого мира. Homo symbolicus позволяет нам взглянуть на религиозное воображение человека как на его естественное состояние, и в этом смысле нам открывается новое понимание логики культурной эволюции. В мифе Великому Отцу и Великой Матери в конце концов удается создать человека, который бы не разваливался на части, но при этом проявлял глубокое уважение к своим создателям, и в ответ он строит им новый дом в земном мире.
Глава 6Верую, ибо абсурдно
С точки зрения здравого смысла религиозные верования нелогичны. Сатурн пожирает своих детей; у Ганеши голова слона; Илия поднимается на небо в колеснице; из волос Паньгу появились звезды; если сказать специальные слова над водой, то она приобретет особые свойства; человека оберегает невидимое бесполое существо; женщина сделана из мужского ребра; хлеб и вино превращаются в тело и кровь и т. д. Некоторые критики заявляют, что религия фантастична и абсурдна, поэтому странно, что, в то время как в космос запускаются летательные аппараты, люди на Земле продолжают верить в то, что на небесах обитает невидимый Бог. Однако современные теории религии демонстрируют, что как раз ничего странного в этом и нет, ведь эти абсурдные представления возникают в результате действия естественных когнитивных механизмов. Более того, именно их нелепость гарантирует им выживаемость в культуре.
Христианскому богослову Тертуллиану приписывают крылатое выражение «Credo quia absurdum», то есть «Верую, ибо абсурдно». Многие отцы Церкви учили, что человеческий разум ограничен, поэтому божественную истину невозможно постичь при помощи логического мышления. Духовная реальность представляется абсурдной, поскольку не может быть доказана или опровергнута при помощи специальных правил рассуждения, так что в нее остается только верить. Более того, в этом и заключается отличие религиозной веры от научного способа познания, связанного с доказательством. Предмет веры, будь то невидимый Бог, духи, загробная жизнь и т. д., противоречит здравому смыслу, который, согласно теории «народной психологии», является интуитивным способом восприятия окружающей реальности.
«Народная психология» (folk-psychology, «фолк-психология», «наивная психология», «обыденная психология» или «психология здравого смысла») учит, что человек обладает способностью предсказывать и объяснять поведение и психические состояния других людей, а также процессы окружающей реальности. Такое объяснение – интуитивное, простое и даже шаблонное. Философ Дэниел Деннет писал, что интуиция – это знание о чем-то без понимания того, как оно было получено. У человека всегда есть догадки, почему что-то именно такое, какое есть, и отчасти свои гипотезы он выдвигает, не используя строгие правила логического вывода, а полагаясь на ранее приобретенные им наблюдения, мнения других, в целом картину мира, принятую в том обществе, в котором он живет. Конечно, на интуицию не всегда можно положиться и нельзя догадаться обо всем на свете, но сами интуитивные представления о мире очень устойчивы, и чаще всего мы полагаемся на них, даже сами того не подозревая. В конце концов, простой обыватель точно знает, что человек не может летать, как птица, потому что у него нет крыльев, однако при этом совершенно необязательно разбираться в вопросах разницы давления между нижней и верхней поверхностями конечностей. Ведь чтобы человек смог взлететь, его руки должны быть большими, сильными и плоскими, поэтому недостаточно просто смастерить что-то похожее на крылья.