Возвращаясь к теории, надо сказать, что любые абсурдные представления являются религиозными. В случае последних довольно важным становится и культурный контекст, в котором они формируются. Проще говоря, человек всегда обучается и социализируется в какой-то определенной культуре, поэтому, как предполагают исследователи, у него вырабатывается своего рода религиозный иммунитет, или фильтр, который позволяет ему отделить Иисуса Христа от Санта-Клауса и Зевса, а также придать всем трем фигурам разный смысловой статус. Барретт пишет, что религиозные представления обладают «теологической корректностью» (theological correctness). Это означает, что религиозные верования – это не просто «контринтуитивные бредни», в которых смешиваются Макаронный Монстр, Иоанн Богослов, инопланетяне, Будда, святой Христофор, зубная фея, китайский дракон Башэ, пожирающий слонов, и плоская Земля. Религиозные представления находятся в определенном диапазоне между теологическими постулатами какой-либо религиозно-культурной традиции или группы, с одной стороны, и интуитивными религиозными понятиями – с другой. Первые, как правило, более сложные и абстрактные, а вторые – простые, незамысловатые и незатратные. Когда человек попадает в ситуацию высокой когнитивной нагрузки, он упрощает сложные теологические понятия, деформирует их так, что они становятся больше похожи на те интуитивные онтологические шаблоны, которые описал в своей теории Буайе. Так, скажем, если необходимо объяснить ребенку, как единый Бог может быть в трех лицах, человек вряд ли будет использовать для этого богословские приемы Василия Великого; скорее всего, он приведет для лучшего понимания метафору солнца, от которого исходят три луча света.
Джейсон Слоун пишет, что смещение религиозных представлений по шкале к противоположному полюсу от «теологической корректности» – это довольно частое явление. Люди постоянно совершают теологические «ошибки», потому что они чаще всего находятся в ситуации когнитивной многозадачности, и интуитивные религиозные представления срабатывают быстрее, чем громоздкие теологические формулы[165]. Собственно, эта «теологическая некорректность» (theological incorrectness) и есть причина того, почему религиозные верования имеют такое живое, «народное», интуитивное выражение, обладают культурной подвижностью и с легкостью могут стать частью какой-нибудь киновселенной. С другой стороны, теологически «корректные» представления и интуитивные религиозные понятия могут присутствовать у человека параллельно и накладываться друг на друга. По этой причине нельзя представить концепцию Бога «в чистом виде», она всегда будет помещена в определенный когнитивный контекст.
Формирование религиозных представлений происходит не в отрыве от человеческого опыта, который, как мы знаем, очень многогранен и включает в себя целый ассортимент переживаний, ощущений, действий, эмоций и прочих компонентов. Мне кажется, что поймать момент, когда у человека возникает какое-то религиозное представление, практически невозможно. С другой стороны, в антропологии религии есть довольно любопытные описания того, как формируются те или иные верования под влиянием необычного психического опыта.
Один из самых удачных примеров – сонный паралич. Это распространенное во многих обществах явление: человек просыпается ночью и чувствует, что абсолютно не может пошевелиться, при этом с ним в одном помещении находится какое-то существо, которое наваливается ему на грудь и пытается задушить. Сейчас мы уже знаем, что причина сонного паралича кроется в нарушении фазы быстрого сна, а точнее в переключении из сна в бодрствование, сопровождающееся угнетением двигательных нейронов, снижением активности дыхательных мышц, накоплением углекислого газа в крови и другими физиологическими эффектами, которые приводят в конце концов к зрительным обманам восприятия и галлюцинациям. Однако в истории культуры сонный паралич – это, мягко говоря, неприятный религиозный опыт: русского крестьянина «душит домовой», а к английскому горожанину заявляется «старая ведьма»[166]. Применяя здесь теорию Буайе, не совсем понятно, почему человек в этом конкретном опыте не объясняет присутствие этого существа согласно своей интуитивной онтологии и каковы причины того, что он выходит за рамки когнитивных шаблонов.
Религиозные представления при этом не всегда возникают спонтанно и неосознанно. Они могут быть целью мистических состояний, психопрактик и религиозных ритуалов. У испанского мистика Игнатия Лойолы в «Духовных упражнениях» мы находим инструкцию по формированию репрезентации Царства Иисуса Христа. Он пишет:
…Вступление первое – представление места. Здесь нужно будет взором воображения увидеть те синагоги, города и веси, через которые проходил Иисус Христос, проповедуя. [Вступление] второе: просить о милости, каковой взыскую. Здесь нужно будет просить Господа нашего о том, чтобы я не был глух к Его призыву, но скор и усерден в исполнении Его пресвятой воли. Пункт первый: представить перед собою некоего людского царя, избранного рукою Господа Бога нашего, коего почитают и слушаются все христианские князья и народы…[167]
В некотором смысле можно сказать, что религии управляют абсурдностью, используют ее как социальный инструмент. Один из любопытных примеров здесь – это христианский феномен юродства. Юродивый (точнее, «юродивый Христа ради») – это мнимый безумный, человек, который сознательно симулирует помешательство, принимает образ глупца, вытворяющего парадоксальные вещи. В истории религиозной культуры много примеров юродства: от ветхозаветных пророков (Осия берет в жены блудницу (Ос. 1: 2); Исайя ходит полностью нагим (Ис. 20: 2), Седекия носит железные рога на голове (2 Цар. 22: 11) и т. д.) до Мити Козельского, противника Григория Распутина. Историк Сергей Иванов поясняет, что христианская культура проводит четкое разделение между юродством, «бытовым помешательством» и одержимостью[168]. Он также сопоставляет юродивого со «священным клоуном», который встречается во многих традиционных культурах:
У племени Moyo-Yaqui клоуны безобразничают и кощунничают во время Великого поста; почти все клоуны валяются в грязи, едят экскременты, пьют мочу и т. д.; у племени Zuni описаны особые «печальные шуты» Kiyemshis – они ведут себя странно, разговаривают особым «пророческим» языком, а все племя должно издеваться над ними, однако в последний день праздника Shalako они вдруг из жалких отщепенцев превращаются во всемогущих жрецов, умеющих вызывать дождь[169].
Исследователи по-разному оценивают роль «священных дураков» в культуре. Мне кажется, что религиозный абсурд, в какой бы форме он ни выражался, имеет большое значение для регуляции эмоций. Странные представления и поступки, имеющие религиозный смысл, вызывают смешанные ощущения и реакции: смех, удивление, страх и т. д. Мы смеемся над Летающим Макаронным Монстром, свидетельства о святых, которые прикасались губами к гнойным язвам, вызывают отвращение, а описание Бога с пламенными очами в Апокалипсисе Иоанна Богослова (Ап. 1: 13) способно пробудить восхищение или, может быть, благоговение.
Исследования показывают, что теологически «некорректные» высказывания юродивых и их соответствующее поведение имеют целью произвести определенный социальный эффект, противопоставив абсурд социальной норме. С этой точки зрения религиозные представления, какими бы они ни были странными сами по себе, приживаются в определенной культуре так, что перестают восприниматься как абсурд. Когда я попросила своих друзей привести примеры совершенно нелепых религиозных верований, никому даже в голову не пришло, что догматы о воскресении Иисуса Христа и девственности Девы Марии являются чем-то из ряда вон выходящим, поскольку они неотъемлемая часть культуры.
Я полагаю, что за счет абсурдности религиозных представлений осуществляется взаимодействие когнитивной и эмоциональной составляющих религиозного опыта. Религиозное мышление неоднородно. Оно включает в себя и теологически «корректные» постулаты, сформулированные при помощи логических доказательств, и интуитивные «ошибки», спровоцированные деятельностью естественных когнитивных девайсов, и эмоциональный фон, который воссоздается и регулируется при формировании религиозного представления. Вероятно, в таком случае мы можем говорить о религиозном мышлении как об альтернативной эпистемологии, сопоставимой с любым другим способом восприятия и познания. Абсурд и здравый смысл в этом контексте рассматриваются в рамках классической рациональности, которая устанавливает четкие границы между ними. Однако что, если абсурд имеет куда более сложное эпистемологическое измерение? Примерно так об этом говорит Ипполит Тэн:
Наше обычное восприятие – это внутренний сон, который случайно соответствует вещам снаружи; и вместо того, чтобы говорить, что галлюцинация – это ложное восприятие, мы должны сказать, что восприятие – это галлюцинация, которая соответствует истине[170].
Глава 7Имитация или заражение?
Cognoscere Deum et imitari.
Ранние греческие мудрецы считали, что устройство человеческого тела подобно тому, как устроен космос. Позднее Платон и Аристотель сформулировали эстетическую теорию о том, что человеческая культура и, в частности, искусство – это уподобление природе, подражание, изображение, mimemata. В древнегреческой философии понятие «мимезис», то есть «подражание», «имитация» или «репрезентация», не имело негативного значения, как это может показаться на первый взгляд. Аристотель, отвечая Платону в трактате «О поэтическом искусстве», писал, что мимезис есть первый способ познания окружающего мира и доставляет человеку удовольствие: