Человеку свойственно «достраивать» представления, исходя из того, что́ ему уже известно, поэтому идеи никогда не бывают «чистыми», а представляют собой семантическую комбинацию. В фильмах, когда ребенку сообщают о чьей-либо смерти и спрашивают, знает ли он, что это означает, чаще всего фигурирует представление о том, что умерший отправился в «другое место» или «другой мир» и будет ждать там своих близких. Такая объяснительная стратегия наиболее проста и понятна, поскольку в ней используется то, что ребенок уже знает: человека нет, потому что он куда-то переместился и не вернется, а будет ждать где-то там, в своем новом месте пребывания. Далее, ребенок может достроить представление, вообразив, что́ это за место и чем умерший там будет заниматься[191].
Теория «эпидемиологии репрезентаций» или «культурного заражения» позволяет нам понять, как религиозные представления могут смешиваться с нерелигиозными в процессе культурной трансмиссии. Более того, религиозные представления могут подражать научным теориям, как это происходит, например, в христианском эволюционизме. Религиоведы отмечают, что в любой культуре уровень теологической корректности очень мал, поэтому сущность религии заключается в ее вернакулярности, то есть проживаемости. Религиовед Грэм Харви подчеркивает, что только в повседневном опыте религиозное представление становится реальностью, а не копией и не симулякром. Он приводит такой пример:
У зуни (живших на юго-востоке того, что сейчас называется США) маска коко (качина) является священной, могущественной и личностной. Эти маски просто невозможно копировать. Не может быть симулякров качины. Связано это не с техническими сложностями создания масок, костюмов или фигурок. Теоретически, почти кто угодно может сделать маску коко, но никто не может сделать ее копию. Если здесь видится загадка, то разрешается она просто – копия маски коко сама будет маской коко. Это не копия, а реальная вещь[192].
Точно так же происходит с нашим эгоистичным мемом, который в процессе трансляции от одного биокультурного существа к другому становится самостоятельной реальностью, а не просто «копией», «знаком-заменителем», поскольку он действует как самостоятельная единица в процессе практической реализации.
Я полагаю, что имитация и «культурное заражение» – это два взаимодополняющих принципа. Некоторые культурные и социальные явления могут быть рассмотрены двояким образом: и как социальное подражание (или притворство, как в случае с юродивыми, о которых шла речь в предыдущей главе), и как бессознательная психокультурная эпидемия. В данном случае интересно обратиться к такой неоднозначной и острой теме, как массовые «психозы»[193]. В исторической литературе существует большое количество примеров массового умопомешательства, не имеющего конкретных медицинских параметров. Один из самых безумных «психозов» – это пляска святого Витта, или танцевальная чума (также «танец святого Иоанна», хореомания, «тарантизм»), – феномен, встречающийся впервые в средневековой культуре. То, что Джон Уоллер называет массовой танцевальной истерией[194], сводится к бесконтрольным движениям конечностей, напоминающим танец[195]. Сейчас эти симптомы относятся к нервной болезни под названием «хорея Гентингтона».
В Средние века хореомания имела, безусловно, религиозное значение. В 1374 году, когда эпидемия захватила западную Германию, Нидерланды и северо-восточную Францию, согласно хроникам, «тысячи людей танцевали в агонии в течение нескольких дней или недель, крича об ужасных видениях и умоляя священников и монахов спасти их души»[196]. Зараженные, конечно, были убеждены в том, что они одержимы. Впоследствии появлялись даже свидетельства о том, что многие из «танцоров» умерли, сломав ребра, поясницу или просто свалившись от изнеможения.
В истории русской культуры известен другой пример «психоза» – кликушество[197] (также «порча», «кликота», «крикота», «икотка»), психический синдром, сопровождающийся произвольными выкриками. О русском кликушестве написано довольно много медицинских и антропологических исследований. Этот синдром, так же как и другие случаи «психозов», имеет религиозный смысл. При этом, с одной стороны, кликушество соотносится с одержимостью, пребыванием внутри «зараженной» (чаще всего кликушество описывается как женский недуг) беса, которого посадил злой колдун. С другой стороны, кликуша имеет пророческие способности, например верно предсказывает будущее, находит пропавших животных и людей и т. д. Иными словами, то, что она «выкликает», – это всегда релевантная информация, и самое важное в социальном смысле – то, что кликуша объявляет имя того, кто ее заразил[198].
Симулирует ли кликуша свое «беснование»? Это вопрос, который в принципе не дает нам определенного объяснения, следует ли различать подражающее и «настоящее» в культурной эволюции и если да, то каким образом мы можем к этому подойти. Метафора культурного заражения в этом отношении более емкая. Эпидемиологическая теория позволяет нам объяснить то, как религиозные мемы могут быть имитированы или вовсе замещены «вирусными» репрезентациями другого, «светского» характера, например политическими[199]. Так, в культурно-исторических и антропологических исследованиях часто пишут, что в процессе секуляризации произошла смена религиозных форм на светские. Вместо исповеди появилось таинство психотерапевтической сессии, посты сменились диетами, вместо приходской десятины люди стали делать пожертвования в благотворительные фонды и организации и т. д. Замещение (или субституцию) в этом смысле можно считать еще одним способом культурной трансмиссии наравне с подражанием (или имитацией).
В случае с игрушечной палкой-лошадкой мы можем думать, что религиозные церемонии – это всего лишь притворство. Точно так же и кликуша может просто изображать свой недуг. Философ Кендалл Уолтон полагает, что любая «игра понарошку» (make-believe) – это на самом деле реквизит воображения[200]. Главное, что участник ритуала или носитель какой-то религиозной идеи создает некоторую новую и автономную реальность посредством своих когнитивных способностей. Симулируя роды, брахман «рождает» на свет нового брахмачарина, и это символическое действие может быть притворством только со стороны невовлеченного зрителя. На самом деле оно абсолютно полноправно по смыслу, ведь воображение (в том числе и религиозное) способствует конструированию реальности. За счет такого взгляда можно вытащить культуру из «ловушки Бодрийяра», когда он говорит, что вся реальность состоит из одних только симулякров. Хотя копирование и воспроизведение в культурной эволюции не запрещены, а, наоборот, играют одну из ключевых ролей, все-таки не стоит недооценивать ее (а значит, человеческий) творческий потенциал.
Глава 8Крылья, танцы, молитвы и другие эволюционные адаптации
В 1970 году американский врач Герберт Бенсон обнаружил, что во время медитации у человека снижается артериальное давление. Это открытие навело его на мысль, что медитативные практики можно использовать как терапевтическое средство для снижения стресса, которое, в свою очередь, может оказывать положительное воздействие на лечение человека. Этот эффект медитации Бенсон называл «реакцией релаксации» (the relaxation response)[201]. В своей книге он сформулировал четыре условия, при которых такое состояние может быть достигнуто: во-первых, необходимо выбрать тихую и спокойную обстановку; во-вторых, чтобы отвлечь ум от мыслей, нужно выбрать какой-то постоянный стимул: звук, слово или фраза, которую медитирующий должен повторять про себя или вслух, пристальный взгляд на какой-то объект. Бенсон поясняет, что поскольку одна из главных трудностей в достижении реакции релаксации – это «блуждание ума», то повторение слова или фразы – эффективный способ прерывания потока мыслей. В-третьих, необходимо принять позицию «позвольте этому случиться», то есть пассивную позицию. Наконец, для достижения полного расслабления нужно принять удобную позу. При этом, если человек лежит, то, скорее всего, он провалится в сон, поэтому для медитативной релаксации больше подойдет стояние на коленях, покачивание или сидение «в позе лотоса».
Реакция релаксации по своим показателям относится к трофотропным состояниям, то есть восстановительным, замедляющим метаболизм. Противоположное состояние – это эрготропные реакции, характеризующиеся активизацией симпатической нервной системы, повышением кровяного давления, тонуса мышц и ускорением сердечного ритма. С точки зрения эволюционной теории эрготропные реакции соотносятся с физиологической реакцией «бей или беги» (fight or flight), которая возникает у животного в ответ на ситуацию, угрожающую выживанию. Американский физиолог Уолтер Кэннон впервые описал реакцию гипервозбуждения в 1915 году и отметил, что не только физическая, но и психологическая угроза может вызвать выброс адреналина в кровь и спровоцировать одно из двух действий: драка или побег[202]. Однако, по мнению Бенсона, реакция релаксации – это третий вариант. Он обосновывает эту мысль тем, что расслабление способствует поддержанию гомеостаза, то есть устойчивому состоянию организма, в момент стресса, что в целом способствует его лучшему приспособлению к угрозе и позволяет организму взять над ней контроль.