— Вот видите, человек то же самое говорит, потому что душа его не в суете пребывает.
— Да что вы меня, за пророка, что ли, считаете? — улыбнулся Алексеев. — Это же простая логика, простое совпадение фактов. А на самом-то деле все может быть иначе.
— Грех верить в глупые догадки, — строго укорил Скифа Мирослав. — Ты больше на старого разбойника Ворона полагайся. Он тебе истину подскажет.
— Не подскажет, так накаркает! — ухмыльнулся Засечный. Алексеев проводил их в просторную трапезную с длинными дощатыми столами, которые монахи поливали кипятком из чайников и скребли большими кухонными ножами. Там все молча ели постную кашу.
На Алексеева каждый из них смотрел так, словно хотел запомнить его на всю оставшуюся жизнь. Тот же неотрывно рассматривал каждого по очереди.
После прощания он спросил слабым голосом:
— Как вы думаете, надежда есть, что она когда-нибудь меня вспомнит?
— Кто она? — рассеянно спросил Скиф.
— Жена… — смущенно ответил Алексеев.
— А как же, Сашка, без надежды-то? — похлопал его по плечу Засечный, но глаза отвел в сторону.
ГЛАВА 34
Красное солнце коснулось верхушек высоких елей, и сразу от них до стен монастыря поползли длинные тени.
Алексеев стоял у монастырских ворот и неподвижным взглядом провожал виднеющуюся еще на снежной дороге с черными лужами белую чужеземную машину, на которой покидали монастырь его товарищи. Недавно с ним попрощалась дочка, сегодня — боевые друзья-побратимы…
Слух его тронуло легкое песнопение.
«Повезло тебе, Ленский, — вспомнил он. — Хорошо вот так навсегда смежить веки в тихой обители под сладкое песнопение монастырской братии, а не стравить свою бренную плоть одичавшим псам на поле, перепаханном гусеницами танков, взрытом разрывами мин, снарядов и бомб…»
Так говорил ему в Боснии Владко Драгич, чьи холодеющие руки он потом сложил крестом на груди.
Владко был самый слабый солдат его роты.
Тонкий в талии, с длинными черными кудрями, обрамляющими щеки со смешным детским румянцем, он не мог поднять ящик с минами или долго нести на плече ротный пулемет Калашникова. Но злая одержимость Владко в бою не знала себе равных.
На православное Рождество бойцов даже на заоблачных позициях в горах не удержать было от пьянства. Заоблачная позиция — это плотный, почти осязаемый туман днем и ночью, набухший влагой бушлат, вечно мокрые белье и обувь, язвы и нарывы на теле. В таких условиях нужно сжать себя до предела в кулак, чтобы поминутно не срываться на крик по любому, самому пустяковому поводу.
Сделано было все по чести и по уставу: ротный интендант Рокошочник отрапортовал о состоянии боевого духа у бойцов и порекомендовал отправить трех «паломников» в церквушку в долине на всенощную, чтобы они принесли оттуда просвирок и святой воды, опять же для поднятия боевого духа в сражении за дело святой православной церкви.
Ну и, как водится у православных, те, помимо Святых Даров, принесли из долины обязательного для сербов на Рождество поросенка и еще кое-что для поднятия духа… В блиндажах потом стоял такой дух от принесенной «паломниками» ракии, хоть святых вон выноси.
Алексеев, злой как черт, ходил от отделения к отделению, распекал подчиненных на чем свет стоит, но те только благодушно поздравляли ротного командира с Рождеством Христовым и подносили ему чарку кукурузной водки.
А на передовом посту, в затишке между двумя утесами, в тумане поблескивал костер. Хор нестройных голосов тянул залихватскую песню, а посреди бойцов у самого огня похаживала, покачивая станом, стройная фигурка в длинной юбке, с рассыпанными по плечам волосами.
Въедливая сырость, расчесанные нарывы на теле и извечная тупая боль в зубах сорвали Алексеева с тормозов. Он опрокинул котелок с варевом, затоптал костер и со всей злобой смазал разгульную девку по зубам.
— Чтобы через пять минут ее здесь не было!
Подпитые бойцы дружно захохотали, повалясь на землю. Алексеев никак не мог понять, в чем дело. Наконец тот же самый Рокошочник панибратски обнял его за плечи:
— То не девка, друже капитан, то мних, монах…
Бедный монашек с разбитыми губами испуганно утирал кровь рукавом рясы, а бойцы продолжали ржать как жеребцы.
— Ты кто есть? — спросил его Алексеев, пытаясь как-то загладить неловкость.
— Владко…
— Откуда здесь?
— Из монастыря ушел на войну.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать…
— А мамка плакать будет?
— Не будет, — неожиданно осердился монашек и отвернулся от Алексеева. — Нету мамки, под турецким бульдозером легла в землю вместе с братьями и отцом.
Рокошочник деликатно отвел Алексеева в сторонку и прошептал ему на ухо:
— Босняки их деревню с землей сровняли.
Алексеев виновато насупился и поднял с земли отброшенный им же котелок. Бойцы понимающе помогли ему водрузить котелок на прежнее место над костром.
— Возьмете монаха к себе? — спросил он бойцов. Те дружно, одобрительно зашумели.
— А Бог позволяет монаху брать оружие?
Владко решительно сжал протянутую ему винтовку:
— За веру!..
Глаза его горели тихим фанатизмом.
Он стал хорошим снайпером, как только перестал креститься перед каждым выстрелом, что обязательно проделывал вначале.
Алексеев был вдвое старше его, но как-то незаметно между командиром и бойцом завязалась настоящая дружба. Сначала Алексеев в душе посмеивался, когда Владко, стоя на коленях, заводил свои бесконечные молитвы. Однажды в минуты самой жестокой тоски по дому попросил почитать ему что-нибудь из Святого Писания.
Владко недоверчиво поднял глаза на Алексеева, наверное, все еще помня о зуботычине, потом опустил их в книгу и тихо прочитал:
— «…дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему…»
— Начальников Бог не велит любить, так, что ли?
— Нет, — отчего-то испугался Владко, — вовсе не так. Чины любить не велено.
— Не все ли равно?
— Не велено мечтать о том, чтобы стать большим начальником.
— Нет, ты мне, брат, не крути тут. Как написано, так и написано, не вычеркнешь уже. А может, так оно и надо? На кой ляд нам начальство так пламенно любить…
— А кто их пламенно любит?
— Э-э-э. Не знаешь ты, Владко, как у нас на Руси горячо начальников любят. Дня без начальственного окрика не проживут.
— Неправда, русские любят свободу.
— Под ярмом… А посадив себе на шею очередного оглоеда, терпят его с покорностью годами, хоть до полного обнищания.
Это было ранней весной, когда в горах зацвел миндаль, а за ним — и персиковые деревья.
Владко Драгич с группой разведчиков под видом беженцев прошлись по округе, посидели в корчмах, покурили с крестьянами на деревенских улицах. Вернулись с нерадостным известием:
— Турки идут колонной!
Так в обиходе здесь называли боснийских солдат.
— Не может быть, — сказал Алексеев. — За перевалом стоит российский батальон «голубых касок». По подписанному мирному соглашению, они никого не должны пропускать через свою линию.
— А турки идут, друже капитан, — повторил Владко. — Сам видел.
Алексеев тогда еще верил газетным сообщениям и радио.
— Раздобудь мне бензин, — отдал он распоряжение Рокошочнику, — я сам поеду к русским.
— Капитан, — ответил старшина, — лейтенант из Загоры на прошлой неделе так же пошел к миротворцам. И с тех пор его никто не видел.
— Я не наемник и не мародер, они меня не тронут. С ним, кроме двух бойцов, вызвался ехать и Владко.
На старый «Виллис» водрузили два белых флага, сделанных из новых портянок, которые сохранились у запасливого Рокошочника.
Когда ехали мимо цветущих садов, крестьяне уже не отваживались приветливо махать им из-за изгородей. Шли слухи, что эта зона по плану миротворцев отходила к боснийской территории.
За триста метров до русского блокпоста патруль в голубых касках остановил их джип.
— Стой! Проезд запрещен!
Конопатый миротворец с толстым медвежьим носом вышел им наперерез на середину дороги и, как пятиклассник на уроке, старательно протараторил английскую фразу, заученную из армейского разговорника.
— Погоди, земеля, тут — свои! Гляди не пальни ненароком, — вежливо осадил его Алексеев.
— Знаю я таких землячков, — окрысился часовой. — Вороти оглобли назад, пока я наряд не вызвал.
— Сдурел, что ли? Мы под белым флагом. Русские. Алексеев даже поднялся на ноги в машине, чтобы постовой мог лучше рассмотреть его.
— А мне хоть под красным со звя-аздой, — по-рязански буркнул конопатый парень. — Сказал — не пущу. У нас тута своих нету, мы — ооновские, нам русские — нерусские — до фени. Нам сербы не плотют.
Голубоватые глазки этого русского парня под выцветшими рыжими ресницами смотрели с недовольным раздражением человека, которому досаждают какие-то подозрительные типы.
— Ты хоть доложи по рации, что сербская военная делегация прибыла на переговоры.
— Стану я еще командира беспокоить…
И, наверное, не побеспокоил бы, если бы из рации не раздалось хриплое шипение:
— Кто там прибыл, Нетушкин?
Миротворец поднес микрофон к недовольно выпяченным губам:
— Говорят, что свои, тащ майор, к вам просются.
— Кто такие? — прохрипело в японском динамике.
— А хрен их знает.
Алексеев спрыгнул с подножки джипа и сорвал у солдата с плеча микрофон.
— Господин майор! Капитан армии сербской Олекса просит разрешения на переговоры.
— Во по-русски шпарит, — сам себе под толстый нос пробормотал миротворец, широко раскрывая глаза от удивления.
По приказу офицера Алексеев и трое сербских солдат сдали постовому все оружие. Из кустов на обочине крадучись выбрались еще двое миротворцев и тщательно обыскали парламентеров.
Потом те двое проводили их за бастионы из мешков с песком, ограждавшие блокпост.