Много лет назад я впервые осмелился написать в письме к одной девочке то, на что никогда до этого не решался. Помню, что из-за исключительного характера письма я написал его, не знаю уж почему, зеленой ручкой. «Все может быть написано зеленым карандашом», — говорил Хармс. Я учился уже в старших классах гимназии и окончательно и бесповоротно решил, что эта девушка будет единственной женщиной в моей жизни. Долгая неделя лихорадочного ожидания. Когда я получил ответ, у меня не хватило духу тут же его прочитать. Я распечатал конверт лишь вечером следующего дня. В нем было одно-единственное предложение: «Я люблю тебя как брата и нечто больше». Я был смущен, растерян, я оказался не в силах истолковать подобные чувства, поэтому позвонил одной знакомой, которая, как мне казалось, была более опытной в этих вопросах. Она мне сказала что-то вроде того, что когда тебя любят как брата — это полная катастрофа, но вторая часть фразы — «и нечто больше» — давала серьезные надежды. Я схватился за это «и нечто больше» как утопающий за соломинку. Однако, развернув листок второй раз и внимательно вглядевшись в написанное, я обнаружил, о ужас… Я принял «ничего» за «нечто». Там было написано «и ничего больше». Никакого шанса. Помню, что в тот же час у меня заболело горло, поднялась температура и я почувствовал упадок сил. Три дня я не вставал с постели. Как писали в XIX веке — глубоко во мне что-то сломалось. И уже ничего после этого мне не казалось столь трагичным и важным.
22И 80-Х
…Нет, я и правда не могу припомнить какого-то настоящего удовольствия от этих лет. Где-то в 1986-м, очень поздно, уже в последнем классе гимназии, я впервые был с женщиной. Мы оба были абсолютно девственны. Я вспоминаю это как тяжелый физический труд, требующий огромной концентрации и самовнушения. Когда мы заметили несколько капель крови на простыне, девушка узрела их первой и с видимым удовольствием мне их продемонстрировала; явно и ей все это уже надоело, и тогда я понял, что у меня капает из носа. Кровь текла оттуда. С детства у меня были расширены капилляры, и каждый раз, когда я напрягался больше, чем обычно, из носа шла кровь. Девушка утверждала, что кровь была ее и что она уже не девственница, я лежал на спине, зажав нос двумя пальцами, и шмыгал. Я так и не понял, кто из нас был прав. Во всяком случае, не могу сказать, что это было лучше моего опыта с той пышногрудой женщиной с гобеленового коврика.
23
Италия? Там все носят сапоги и едят лягушек…
В седьмом классе один мой одноклассник отказывался вступить в комсомол, и однажды на большой перемене его вместе со мной вызвали в кабинет завуча, я попал туда как староста класса. Лучи солнца проходили сквозь тюль, отражались в пепельнице на столе, за которым, свежевыбритый и даже порезавшийся, сидел завуч и курил «Стюардессу». Мы все боялись его даже больше, чем директора, ведь подполковник страшнее полковника. Когда этот невысокий человек вырос перед нами, уже тогда мы были на полголовы выше его, я испугался, что он не поймет, кто есть кто, и начнет бить меня. Однако он решил начать по-хорошему. Вот весь разговор, а скорее допрос, каким он остался в моей памяти.
— Ну-ка, посмотрим, и кто это у нас не хочет вступать в комсомол?
— Я, — говорит Красю, мой одноклассник.
— Не хочешь, значит?
Красю молчит.
— А теперь объясни мне, почему не хочешь?
Красю молчит и смотрит немного вбок.
— Почему он не хочет вступить в комсомол? — Вопрос завуча уже адресован мне. Сейчас была моя очередь молчать. Я и правда не знал. Я уверен, что и Красю не знал. Когда нас принимали, обычно спрашивали «почему вы хотите вступить в комсомол». Существовал готовый ответ, и мы все его знали. Противоположную формулировку вопроса мы слышали первый раз в жизни. В такие моменты я применял технику «переноса». Внимательно всматривался в какой-нибудь предмет и пытался в него перенестись. Меня уже нет в комнате, я — вон та муха внизу, на подоконнике, и никто меня не замечает. У меня нет другой цели, кроме как бродить по просторам стекла. И я старательно брожу по нему взад-вперед.
— Уж не решил ли ты сбежать из страны? — Опять к Красю, ехидно. Сам завуч вряд ли это допускал.
Именно в этот момент Красю нерешительно сказал «да».
Я помню, как из мухи я снова стал собой и уже не сомневался, что пришло время подзатыльников. Но завуч был так удивлен, что его голос задрожал легким фальцетом.
— И куда же ты решил бежать?
— Мммм… в Италию, — ответил Красю будто шутя, как мне показалось. И тогда затрещали подзатыльники. Я видел, как завуч встает на цыпочки, чтобы нас ударить. По два подзатыльника. Уже было не важно, кто собирается бежать, а кто нет.
— Куда бежать-то собрались, а? — И сам себе отвечал: — В Италию. «АББУ» слушать, да?
Я почувствовал, как Красю открывает рот, чтобы объяснить завучу его ошибку, но в этот момент зазвенел спасительный звонок.
Уже потом мы узнали, что два года назад в Италию сбежала его дочь и его уже никогда не назначат директором.
— И как же тебя угораздило выбрать именно эту страну? — кричал я потом на Красю. А он отвечал, что это вышло случайно, в шутку, к тому же и «АББА» ему не нравилась, и заливался от смеха.
Но тогда мы оба знали, что большая перемена подходит к концу.
И все же Италия манила. Она звучала мягко и вальяжно, переливаясь многочисленными гласными и протяжным «л». И-т-а-л-и-я. Спустя семь лет после пощечин во имя этой страны я отправился туда на несколько дней. Мне было двадцать, когда я впервые выехал из Болгарии и попал в Венецию. Я бродил с тетрадкой по улицам и пытался записать в нее все, что попадалось на глаза. Представляю себе, как я выглядел в толпе японцев, щелкающих фотоаппаратами. У меня, конечно же, он тоже был — русская «Смена», между прочим, рекомендую, — но тогда мне был интересен именно сам процесс ведения записей. Эту тетрадку я потом куда-то задевал, и сейчас, когда случайно наткнулся на нее при переезде, мне понадобилось много времени, чтобы разобрать наспех написанные предложения. Как будто проявлял фотопленку.
На первых двух листах были старательно записаны самые нужные фразы на итальянском, чтобы они всегда были под рукой. Сейчас бесценный для меня документ. Что-то вроде подробного словника моих тогдашних страхов и желаний:
у меня нет денег — non avere soldi
туалет — toaletta
зубная боль — mal di denti
врач — medico
аптека — farmacia
быстро — presto
ужин — cepa
когда — quando
сколько — quanto
как — come
влюблен — innamorato
одинокий/ холостяк — scapolo
женщина — donna
красивая — bella
закат — tramonto
поцелуй — bacio
А далее — заметки со всей моей тогдашней наивностью:
20 сент.
Пишу в поезде из Милана в Венецию. Пишу ради удовольствия, что делаю это в поезде в Венецию… Душная итальянская ночь. Поезд едет тихо, почти бесшумно.
— Я взял с собой Элиота и Кеннета Уайта.
— Но ты же говорил, что их читал.
— Да, но не в Италии.
Фраза, которая пришла мне в голову в самолете:
«Я отпускаю свой взгляд пасти облака». Если ее повторить тридцать три раза, действует как коан для медитации.
Где-то после полуночи мы на вокзале в Местре. Залезаем в bianco[21] автобусик и едем в Йезоло. Заснул и весь вечер проспал непробудным сном. Утром поднял шторы и… море. В тридцати шагах от окна. Адриатика.
Никогда, никогда больше столько вещей.
Пишу из шезлонга на балконе. Мне кажется, что снова ради удовольствия записать: «Пишу из шезлонга…»
Пишу, прислонившись к одной из колонн в соборе Сан-Марко. Передо мной голуби. Внутри тихо, даже японцы не щелкают. Дворец Дожей. Фрески Тинторетто и Веронезе. Тинторетто темный и мистический. И, несмотря на это, — плотский, полный тел, тяжелых, мужских и женских, которые будто реют над твоей головой, а по сути, падают под своей тяжестью. Веронезе легче и воздушнее. Веронезе — венецианец, он моложе. Мне нравится Тинторетто. Мост Вздохов. Канале Гранде. Так щедро иллюстрирована эта Венеция, так украшена, позолочена. Полтора часа спустя рассматриваю какое-то дерево и открытки сами начинают лезть у меня из ушей.
В какой-то из дней гуляю по Венеции. Уже не отмечаю даты, потому что дни и ночи смешались между собой. С первой ночи в гостинице я почти не сомкнул глаз. Итак, полдень. Сознательно выбираю улочки в стороне от центральных площадей. Узкие, удаленные от канонад фотоаппаратов Canon. Вот скамейка. Передо мной играют дети. Две женщины пьют кофе. Могу просидеть здесь до вечера. Я похож на волка, который на миг отделяется от стаи, открывает тетрадку и прилежно записывает добычу.
Говорят, что каждый год Венеция на два сантиметра уходит под воду. Сейчас я понимаю, почему все бросились ее разглядывать. Все равно, если бы кто-то сказал: «Поднимитесь на этот корабль и осмотрите его. Это „Титаник“. Через несколько дней он затонет, и это станет самой большой трагедией XX века». Но даже если Венеция и исчезнет под водой, ее наверняка превратят в подводный город-музей. И тогда ее придется осматривать с аквалангом. Представляю себе, как японские туристы будут плавать косяками, как рыбки, с фотоаппаратами для подводной съемки.
День подходит к концу, а я сегодня так ничего о нем и не написал. Он обидится и замрет вот так в своем закате над Адриатикой, шумящей под балконом моей camera per due[22], в которой я сейчас совсем один. Не помню, писал ли я раньше, что приехал на европейскую студенческую встречу. Но это как раз не имеет особого значения. Хотя… мне все же понравилась одна