Смесь[230](Избранное)
Человеческая природа I[231]
Полидор был мрачен. Он прочитал слова, задевшие и ранившие его; они не соответствовали тому, что, как ему казалось, думали о нем другие люди.
Ясон встретил его, все понял и спросил:
– Что-то не в порядке. Вы хорошо едите?
– Отменно.
– А спите хорошо?
– Достаточно.
– А как с пищеварением?
– Все в порядке.
– А… с ласками?
– Мне кажется, я люблю и, кажется, любим…
– Счастливец! Плохо одно: вы себя таковым не считаете! Поэтому вас встревожил простой клочок бумаги, хотя все остальное идет как по маслу…
Человек должен опасаться лишь себя самого – своей способности страдать.
Состояние ума, готового к отрицанию, часто опережает обстоятельства, возникшие позже. Если ты мне неприятен, то еще до того, как ты заговорил, я заранее держу наготове свое «нет», и не важно, что именно ты произнесешь, – ведь я отрицаю именно Тебя.
Такое часто бывает в отношениях молодого поколения с нынешним или же между нациями.
Во всех государствах, обществах, при всех режимах, где политика зависит от мнения, – какими бы ни были проблемы, происшествия, события, трудности или возникшие ситуации, – ничего не предпринимается как до их рассмотрения, так и после. Все сердца (как сказано в Библии) очерствели или, скорее, черствеют, едва они, сами того не подозревая, чуют запах врага.
Некоторые слишком глупы, чтобы любить себя, другие – чтобы себя ненавидеть.
И то и другое – самообман.
Двое спорят. Эпитеты чередуются так быстро и энергично, что уже неясно, кто их произносит и против кого они направлены.
Интервалы между ответными ударами предельно коротки, то есть длятся ровно столько, сколько требуется уму, чтобы возразить самому себе; теперь между этими двумя противниками устанавливается своеобразная близость. – Каждый из них мог бы отвечать устами другого.
Собор
Витражи Шартрского собора – ляпис-лазурь, эмали. Восток.
Подобно смешанным напиткам, многочисленные частицы живого цвета, то есть излучающие прямой, неотраженный свет, и мозаика сочных, четко разделенных тонов, все ее комбинации, сколько может поместиться на квадратном дециметре, мягко ослепляют, создавая скорее вкусовое, нежели зрительное ощущение. И все это – из-за миниатюрности рисунков, позволяющей – ad libitum[232] – не замечать или рассматривать лишь сочетания, в которых доминируют определенные частоты: здесь синее, там красное и т. д.
Зернистые с виду драгоценные бусины тончайшей работы, ячейки в сотах, семена граната из райского сада.
Словно ты очутился в потустороннем мире.
Окно-Роза напоминает мне гигантскую сетчатку глаза, раскрывшуюся цветком, трепещущую всеми своими живыми частицами, в которых рождается цвет…
Некоторые фразы Малларме в прозе похожи на витражи. Темы не представляют никакого интереса – их источник загадочен, а сами они окутаны тайной и свежестью; от каждого фрагмента веет глубиной, смехом и грезами. Каждый из них – отзывается и поет…
Правый портал – тот, что посредине, очень посредственный: у персонажей какой-то дурацкий вид. Неприятный левый шпиль.
Воспоминание
У меня возникали такие жизненные ситуации, когда работа над стихами становилась возможностью удалиться от «мира».
«Миром» я называю здесь совокупность всякого рода случайностей, обязательств, просьб, побуждений разной силы воздействия, которые застигают наш ум врасплох, но не привносят озарений, а волнуют его, приводя в смятение, уводя от главного к малозначительному…
Вовсе не плохо, что есть люди, которые находят в себе силы придавать больше значения и важности вычислению какой-то удаленной десятичной дроби или местоположению запятой, чем самой животрепещущей новости, гигантской катастрофе или даже их собственной жизни.
Меня это наводит на мысль о том, что одно из преимуществ соблюдения условных форм стихосложения состоит в максимальном внимании к деталям, которое развивает эта дисциплина, если воспринимать ее в зависимости от постоянной мелодичности и очарования непрерывного совершенства, – именно это (по мнению некоторых) и должна дарить нам настоящая поэзия. Это подразумевает отсутствие прозы, то есть любой прерывистости. Отойти от произвольного, отказаться от случайного, от политики, от суматохи событий, от изменчивости моды… Постараться достичь чего-то более изысканного, нежели ожидаемый от тебя результат… Найти в себе силы признать произведение завершенным только после того, как ты приложил огромное количество усилий и сумел противопоставить бурным влечениям и волнующим соблазнам чуждого тебе мира вдохновенный поиск зачастую неуловимых решений… Все это мне по сердцу.
Я ничуть не жалею четырех лет, проведенных в ежедневных попытках найти решение сложнейших проблем стихосложения.
То были годы[233] общих страданий, когда на сердце лежал камень, на челе – печаль, а напряженные, онемевшие души замкнулись в себе или были опустошены новостями, ожиданием, разочарованиями, напрасными домыслами. Что делать? Но в тех чудовищных условиях было невозможно предпринять любое действие, отвечавшее необычайному возбуждению той яростной исторической эпохи, поэтому оставалось лишь смириться.
Возможно, нам по меньшей мере требовались эти абсолютно тщетные и изощреннейшие изыскания, приложимые к тончайшим сочетаниям многообразия создаваемых одновременно языковых значений. Они должны были пробуждать необходимую волю и упорство, способные хотя бы частично уберечь рассудок от страшных последствий тревожного ожидания, каких-то отголосков, слухов, небылиц и от подверженности абсурду.
Я создал свою собственную поэзию, лишенную надежды, имевшую одну-единственную цель и как бы одно правило – научиться жить в ладу с самим собой хотя бы в краткие промежутки времени. Я не ставил ограничений своей поэзии и создал условия для нескончаемой работы. Эта добровольная бесконечность научила меня многому. Я прекрасно знал, что произведение бывает закончено лишь в результате какой-то случайности: усталости, удовлетворенности сделанным, обязательства перед издателями, смерти. Ведь произведение – с точки зрения его создателя или причины создания – лишь один из этапов в цепи его внутренних преобразований. Сколько раз нам хочется вновь приняться за то, что лишь недавно казалось завершенным!.. Сколько раз я считал всего лишь черновиком задуманного произведения тот текст, который собирался было представить на суд читателей, и только теперь мог усмотреть в нем предпосылки его вероятной зрелости; сколько раз я рассматривал его как необходимый и желанный предлог для очередного промедления, как объект действий, вырисовывавшихся в моем уме. Полностью законченная рукопись казалась мне тогда смертным телом, на смену которому должно прийти тело преображенное и победоносное.
Применяя на практике этот метод вечного продолжения и изменения, я познал огромные преимущества подобной интеллектуальной жизни, абсолютно неподвластной требованиям чужого вкуса. Проблемы поэзии могли вызвать мой интерес, только когда решались путем выполнения заранее продуманных и определенных условий, как в геометрии. Это побуждало меня не гоняться за «эффектностью» (скажем, за «благозвучностью стиха», если он лишен особого смысла) и легко жертвовать ею.
Я выработал у себя навык добровольного отказа и ряд других навыков. В частности, спустя какое-то время у меня вошло в привычку в момент творчества менять местами совершаемые в уме операции: мне часто случалось определять соображениями формы то, что философы, справедливо или нет, именуют «содержанием» мысли (правильнее было бы говорить о содержании выражений). Если угодно, я воспринимал мысль как «незнакомку» и шаг за шагом, не торопясь, приближался к «ней» вплотную.
Человеческая природа II
Очистите землю от тщеславных и бестолковых, малодушных и душевнобольных; уничтожьте легковерных и робких, имя которым легион; устраните лицемеров; истребите грубиянов – и станет невозможным ни одно общество.
Для того чтобы царил порядок, крайне необходимо наличие множества людей, чувствительных к почестям и общественным наградам; не протестующих против непонятных им слов, вербальных оскорблений и повышенных тонов, обещаний, призраков и идолов витийствующей речи, грубых и неясных образов. Кроме того, нужны в определенной пропорции такие свирепые индивиды, которые могли бы навести порядок в необходимой для этого бесчеловечности; также необходимы те, кому не будет претить самая отталкивающая работа. Кроме того, важно, чтобы нашлось множество лиц, кому выгодно, чтобы трусость вошла в привычку и тем самым с политической точки зрения переборола храбрость.
Но если для жизни общества все эти проявления несовершенств обязательны именно по причине своего несовершенства, тогда почему они обесценены, как приобрели дурную репутацию, почему осуждаются в отдельных личностях воззрениями того же общества? А ведь именно на этих несовершенствах зиждется общая безопасность, стабильность, благополучие.
Самые «глубокомысленные» в мире вопросы:
– Как ты мог об этом не подумать?
– А как тебе пришло в голову об этом подумать?
«Будущее» – это самая ощутимая частица настоящего.
Среди пальцев руки Элизы, абсолютно от нее независимой, оказался один непропорциональный палец довольно простецкой формы. Когда ей случалось ловить себя на какой-то низменной «мысли», порыве или настроении, она смотрела на этот плебейский палец, как на мужлана, проникшего в общество аристократов, и подумывала о том, что, вероятно, здесь не обошлось без какого-то неродовитого предка. Она опасалась (или желала), что когда-нибудь проявит слабость к мужчине низкого происхождения, испытает мгновенную нежность, направленную по ложному адресу, – и все это было ей предсказано одним-единственным проявлением дурной наследственности.
Ум порхает от одной глупости к другой, как птица – с ветки на ветку.
Иначе он не может.
Бенжамен Рубо. Карикатура на Шарля Нодье – французского писателя и библиофила. Литография. 1840-е
Главное, не чувствовать себя прочно ни на одной из них.
А быть всегда начеку, расправить крылья, готовясь улететь прочь, – это самая высокая и последняя возможность.
Лавка поэта
Он стоит в синем халате за окном, лицо его изменчиво, как время. Иногда желтое, иногда очень старое.
Он работает, а люди останавливаются и часами смотрят на него… Никто не смеется. За его спиной крутится огромное резное деревянное колесо – то в одну, то в другую сторону; иногда так быстро, что уже не видно спиц; иногда очень медленно.
Это колесо слов.
Видно, как на белом, лежащем перед ним листе вспыхивает его взгляд, освещая руку и соседнее пространство, когда она перемещается, а зажатое в ней стило выводит буквы.
Видно, как он качает в такт головой…
Лицо дамы
Одна миллионная часть страдания; две тысячные вопрошания; примеси лукавства и алчности; презрительный носик; бездна едва намеченных эмоций, неотъемлемых от этой маски и взятых ею на вооружение.
Как, где, когда все это уживается?.. Все вместе – это «миловидная женщина».
Amor[234]
Любовь пробуждает в нас все самое «первобытное». И было бы любопытно проследить, как в существе, так далеко ушедшем от первобытности, возникает и развивается Любовь со всеми ее ритуалами, суевериями и странными проявлениями в сочетании с особым состоянием ума – опустошенным и обостренным.
Женщины – это плоды. Среди них есть персики, ананасы и орехи. Нет смысла продолжать: все и так ясно. Любитель не сможет удержаться и срывать только какой-то один вид. Ему хочется познать самого себя во всем разнообразии фруктового сада.
Любовь – Любить, значит подражать. Мы учимся любить. Слова, поступки и даже чувства – выучены. В этом заслуга книг и поэм. Первородная любовь – редчайшее явление.
Отсюда можно заимствовать сюжет для рассказа. Сознание и ум человека борются в нем с любовными терзаниями; он чувствует и видит, что их сила зависит от условностей и традиций… а ведь он не любит то, что исходит не от него самого.
Именно элемент неизвестности придает любому предмету, одушевленному или нет, ощущение бесконечности. Например, произведениям искусства и т. д.
Если этот элемент исчезнет, то все, что остается от «любви», имеет лишь ограниченный интерес, сводясь к охоте или развлечению, – их продолжительность, результат и последствия достаточно предсказуемы, иначе говоря, нулевые.
Высшее проявление любви – осознавать Невероятность реальности любимого существа, настолько оно трогательное и пленительное и вызывает радость или странную ненасытность, какую-то бесконечную возбудимость, облекшуюся в законченную форму предмета; это неисчерпаемое сокровище чувствительности и т. д. Когда невероятное становится реальностью, возникает божество. Чувственное удовлетворение – всего лишь более или менее удачное обстоятельство в отношениях между идолом и идолопоклонником, но не главное событие, как в банальной любви.
«Неужели ты существуешь?» Ты есть. И это непостижимое чудо. Ты есть, и это удивляет меня до глубины души, меняет все ценности вокруг тебя, превращает камень в золото, расцвечивает мертвые и никчемные вещи, не жалеет шагов и усилий, которые ведут к тебе, совершенно по-иному измеряет время, проведенное рядом с тобой и вдали от тебя. Все упорядочивается, если соотносится с тобой. Настроение, написанное на твоем лице, словно метеор, преображает всех и вся, омрачает или озаряет день.
Что же в тебе особенного, что придает тебе такую власть? Нет ответа. Ты некрасива (или некрасив), но ты прекрасна (или прекрасен). Ты говоришь совершенно банальные вещи, но ни один гений не скажет мне что-то значительнее, чем одно-единственное слово из твоих уст.
Итак, странная власть рождается и набирает силу в Любящем, теперь он способен опережать все происходящее. Ни одна надуманная причина, ни одно оправдание не могут дойти до его рассудка, предложить ему логичное объяснение… Подобно тому как собака гонится за своей тенью, так и присутствие, контакт, обладание бесконечно слабее жажды присутствия, контакта и обладания.
Ты думаешь о другом человеке, и его образ становится реальнее, чем он сам.
«Ты существуешь… Ты есть», – говорит Любовь, и в ее глазах читается восхищение, невозможность поверить в то, что бесконечно желанное, дорогое, необходимое существо стало то ли реальностью, то ли существом и идеей одновременно, его собственным творением и даром судьбы. И мы наблюдаем эту странность, которой недостает вере, чтобы принять реальное, допустить бытие и присутствие бесценного предмета, – иначе не способно воплотиться и обрести силы то, что порождено лишь воображением, надеждой или отчаянием.
Нет ничего прекраснее, чем смесь разума с жизнью, а свободы и изобретательности ума – с функциональностью повседневных устоев. Существует извечный соблазн размежевать их и противопоставить друг другу. Но отменный обед, приправленный словами и мыслями, возвышает нас до ранга богов (а возможно, и возносит над ними). То же можно сказать о смеси любви и разума.
Смесь Любви и Разума – самый пьянящий напиток.
С возрастом он приобретает сильную горечь, теряет прозрачность, но каждая капля мгновения обретает бесконечную ценность.
ЛЮБОВЬ! Вечный скульптор одной и той же парной композиции.
Морали
Я смотрю на человека в упор. Открыто, честно, безоглядно; и воспринимаю его как животное – изменчивое, обучаемое обстоятельствами. Вот его настоящие учителя.
Индивиды настолько же противоположны друг другу, насколько они подобны.
Соперничество зависит от схожести потребностей.
Но схожесть средств (в той мере, в какой она существует) позволяет им объединяться между собой. Они объединяются, чтобы работать, и ссорятся, чтобы потреблять.
Если соберутся трое, они могут договориться между собой, что видят одинаковые предметы; или же могут договориться, что не видят одинаковых предметов. Все зависит от степени точности.
Некоторые из наших опасений – лишь оборотная сторона (воображаемый результат) жестокости и плохого обращения, которому мы могли бы подвергнуть другого, стань мы – другим, а он – нами. Мы втайне представляем себе то, что мы могли бы сделать явно.
Нет ничего опаснее человека, который поступает хорошо, а думает плохо. Противоположность или зеркальное отражение лицемера внушает страх.
Янус. Речь подобна двуликому Янусу. Обращена ко Мне и – к Другому. Говорит со Мной и с Тобой.
Нужно выбирать между понимаю и реагирую. Посвятить себя пониманию – значит удалиться от мира. Но в конце концов «понимать» – это принимать все понятия, как они есть; у них изымается вся сила, которой они обязаны своему относительному неравенству. Уже нет различия между словами: сахар и соль; добро и зло…
Наши противоречия – среда для нашей умственной деятельности.
Да, Эго омерзительно… Но ведь речь идет об Эго других.
Ум осуждает все то, чему не завидует.
Тот, кто не разделяет нашего отвращения, отвращает нас.
Жизнь… это мимолетное видение.
Человеческая природа III
Победоносным: держитесь за свои позиции, манеры, поведение, ничто не должно заставить вас полностью изменить их. Пусть ни одно внезапное поражение не вынудит триумфатора постыдно поменять свой облик и язык.
Пусть бедный станет богатым, сильный – слабым, и при этом чтобы один не стал надменнее, а другой – униженнее, чем прежде.
По мере жизни истощаются изначальные запасы храбрости, самобытности, наших возможностей…
Одного-единственного слова, жеста, взгляда бывает достаточно, чтобы разрушить всю систему отношений, одну или даже две жизни, пьесу, веру. Гораздо реже случается, что такая же малость способна создать то же самое. Но все-таки иногда случается.
– Что можно желать, чтобы это не казалось наивным? А иначе желать невозможно.
– Наивным?
– Ну конечно! Кому же тогда захочется увидеть последствия своего желания? Никому не захочется, да и не может хотеться их увидеть!
Каждый человек ежеминутно руководствуется тем, что видит на примере своего отца. И нет таких действий, которые могли бы значить для него больше, чем действия того, кто его породил.
Каждый человек ежеминутно руководствуется тем, что видит наиболее отчетливо, вдобавок к тому, что видит наименее ясно.
Счастливый человек, проснувшись, с радостью узнает в себе того, кем ему хочется быть.
Человек принадлежал к какой-то партии. Но по странной особенности характера ему на ум постоянно приходили самые точные и критические суждения о партии, к которой он принадлежал.
Господин Х – не только тот человек, кого вы хорошо знаете, но и тот, кого вы не знаете; и последний заключает в себе того, кем он будет, и который сам себя еще не знает.
Любое свойство разума таит в себе особые возможности ошибиться в воспроизведении реальности.
Если у тебя слишком живой ум, то все медленное от тебя ускользает.
Дьявольщина
«Пусть выскажется, – говорит Дьявол. – Увидишь, он сам себя погубит, а сила ума заведет его слишком далеко, заставит действовать в ущерб собственным интересам, предаст и выставит напоказ все его слабости и ошибки; а нам только останется использовать их против него».
Когда Дьявол видит или предполагает, что партия выиграна, он становится обворожительным, простодушным, приветливым!..
Впрочем, к его чести, следует заметить, что он никогда не требует невозможного.
Люди вынуждены испытывать взаимную ненависть, чтобы поедать друг друга, и это крайне неудобно. То ли дело животные, которые свирепо, но без ненависти пожирают себе подобных. В животном мире нет ничего бесполезного!
Праведник в вечности с наслаждением наблюдает за своим отмщением.
(Вот что мог бы сказать дьявол в оде, озаглавленной Дурные чувства добрых людей. Другими словами, жаждать торжества Истины за ЧУЖОЙ счет.)
– Заставь свой ум замолчать! Если б только Всевышний мог тебя услышать!
– Ну а я-то что могу поделать? Ты-то сам знаешь, как запретить себе реагировать на окружающее?
Все люди, которые оказывали эмоциональное давление на толпу, отличались нервными и психическими отклонениями, а внешние проявления этой патологии составляли их силу. Речь идет не обо всех людях, страдающих этим пороком, а лишь о тех, кто осознает его или видит в нем знак собственной исключительности.
Они создают догму из своих слабостей и витийствуют о своих наклонностях.
Сознание собственного несовершенства делает их лукавыми, так что они либо публично исповедуются, либо умаляют свои достоинства.
Как лучше эксплуатировать «искренность»? У нее либо отбирают, либо придают ей силу красноречия.
Озлобленность того, кто прав. Тот, кто «прав» и имеет «право», кто знает, что «справедливо» или что «правильно», всегда склонен извлечь выгоду из этой своей способности и постепенно впасть в самую натуральную озлобленность… «в интересах Правды или Справедливости».
Мир изменился усилиями нескольких злодеев. Первый из них с незапамятных времен приобрел огромную известность, и звали его соответственно Фосфор[235] или Люцифер, Сатана и т. д.
Когда к своему критическому и завистливому складу ума эти злодеи добавляют сообразительность и честолюбивое упорство, их разрушительная сила становится несокрушимой. Без них режимы существовали бы вечно, не было бы революций. Самые смелые мысли развивались бы тайно, не опасаясь унижения быть опошленными или проверенными на практике. Рабы не помышляли бы о свободе, а их господа возводили бы невероятно дорогостоящие сооружения, не считаясь с ценой. Человек возрастал бы ввысь.
Правители так и не поняли, что те, кого следует по-настоящему опасаться, находятся как раз среди них; их следовало вовремя выявить и привлечь на свою сторону. Именно это в течение многих веков прекрасно понимала Церковь.
В человеке есть все необходимое, чтобы его унизили. Этим и воспользовались Отцы Церкви и теологи.
Вероятно, «ум» – это одно из средств, которое изыскало Мироздание, чтобы побыстрее положить себе конец.
Следует признать, что сила разрушения многократно превосходит силу созидания, ибо она находится в полном согласии с самым могущественным законом Вселенной.
Ничто не делает человека более пугающим, более беспощадным, более… чем способность видеть вещи… такими, какие они есть.
Бесстыдство верующих, которые говорят: Господи мой Боже! Mein Gott!…Dio mio! – так же, как произносят: мой зонт, мой кофе с молоком.
– А что может быть более искренним, чем это мой? Между Богом и мной ни для кого нет места…
Величие и величины
Учителя – те, кто показывает нам, что возможно в области невозможного.
Бойтесь того, кто всегда стремится быть прав. Он воображает, что между ним и истиной существует особо тесная связь. Он принимает «разум» за супругу, которую ревниво охраняет.
А чем больше эта супруга принадлежит кому-то другому, тем менее она разумна.
Барух[236] и Трофим[237] хотят всегда быть правы, обладать единоличным правом на разум по отношению к кому бы то ни было – это их «собственность». Они ее эксплуатируют.
Созидание человека. Он может постичь себя лишь двумя путями: во-первых – выбором Идеалов; во-вторых – упражнением, развитием, работой.
Разум точно так же должен защищать нас от славы и величия, как от серости и убожества нашего положения.
У человека есть особый взгляд, который заставляет его исчезнуть; его и все остальное: живые существа, землю и небо. Этот застывший взгляд – время вне времени.
Интеллектуалы? – Те, кто придает ценность тому, что ее не имеет.
Пройти под Триумфальной аркой также означает повесить себе хомут на шею.
В тени нужно находиться лишь наполовину…
Человеческая природа IV
Самый великий поэт из всех существующих – это нервная система.
Это изобретатель всего – или, скорее, единственный поэт.
Когда речь идет о человеке, многие давно открыто признают, что самое низменное в нем – это одновременно и самое подлинное. Но данное суждение (по-своему ценное) ударяет рикошетом по тому, кто его высказал.
Мы можем приписать чужому сердцу лишь то, что таится в собственном.
Пошлость человека проявляется в незначительных деталях его существования.
Пошлость писателя – в текстах, которые оставляют читателя равнодушным.
Люди объединяются в страдании, смехе, зевоте, переживаниях, в мистическом и тревожном ожидании, в наслаждении – и становятся неотличимы.
Так чем же тогда они отличаются друг от друга?
Et eritis sicut Dii[238]. Человек может здраво надеяться лишь на одно: будут открыты такие средства воздействия на его среду и бытие, которые изменят и его самого, и его жизнь, сделав его властителем собственных бед и творцом радостей и наслаждений.
– Он научился согревать себя.
Люблю детей, ведь если они радуются, то от души; если плачут, то тоже от души; и легко переходят от одного к другому. Но эти состояния никогда не смешиваются. Они четко разграничены.
Зато мы, взрослые…
Аналекты[239](Фрагменты)
Мое тело
«Мое тело» занимает некий объем. Но кажется, что внутри этого объема царят странные взаимосвязи.
Расстояния внутри тела никак нельзя соотнести с обычными.
Непохоже, что ощущения, отдельные движения, даже локализованные, происходят в разных точках, на расстоянии.
Расстояние между двумя точками тела, выбранными наугад, ничего не значит.
Расстояния между двумя точками, которые не могут вступить в контакт естественным путем и не имеют между собой специфической связи, не существует[240].
Понятия далеко и близко тоже имеют свои особенности. Кажется, что удаленная часть тела подчиняется команде, минуя посредника, и таким образом находится ближе, чем менее удаленная, но неподвижная или непослушная точка.
Что касается расстояний внутри тела, оказывается, что степень взаимной удаленности его частей вторгается в их подвижность и промежутки времени, необходимые, чтобы привести их в движение. Самым подвижным из них является глаз.
Таким образом, можно было бы выстроить (приблизительно) такую последовательность: глаз, пальцы рук, язык и нижняя челюсть, голова, пальцы ног, рука, предплечье, ступня, нижние конечности, поясница, туловище, плечи, – порядок этот весьма условный и легко варьируется.
Существует ли мера подвижности?
Подвижность – понятие сложное. Она зависит от иннервации, мускулатуры и мышц, от массы, от момента инерции данной части тела, его положения, от степени бодрствования, а также от фазы – иначе говоря, от предыдущих состояний тела.
Тело – это масса или пространство, насыщенные чувствительностью; подобно камню, пронизанному вкраплениями железа, или губке, пропитанной водой, тело насыщенно волей, хотя и не так явно… Есть такие чисто локальные участки, где не действует волевой импульс. Величина этих участков кажется удивительной по отношению к нашему самосознанию и самообладанию[241].
Забавная аналогия. Мысль тоже включает закрытые участки, куда она не может проникнуть. Существуют различия, которые ей не удается развить, периоды времени, которые она не способна подразделить. Она куда-то проникает, но только до определенного предела.
Субстанция нашего тела имеет иной масштаб. Самые значительные для нас явления, наша жизнь, наша восприимчивость, наша мысль тесно связаны с феноменами, даже менее важными, чем мельчайшие явления, доступные нашим чувствам, управляемые нашими действиями. Мы не можем вмешаться туда напрямую, даже наблюдая за тем, что мы делаем. Медицина – это косвенное вмешательство, как, впрочем, и другие искусства.
В этом крошечном мире постижимые нами действия теряют смысл.
Нервная система, среди прочих свойств и функций, наделена способностью связывать между собой порядки абсолютно различной величины. Например, она соединяет то, что относится к химику, с тем, что относится к механику.
Современная физика рассматривает столь малые массы, что даже свет не имеет к ним никакого отношения, и их изображения, которые мы получаем, не имеют и не могут иметь никакой связи с тем, что они якобы собой представляют. Понятие формы бессмысленно и настолько неприложимо к столь крошечным объектам, что даже нельзя и помыслить о том, что их можно увеличить, поскольку увеличение предполагает наличие подобия.
Порядок, беспорядок и ты сам
Я нашел эту тетрадь. Она вовсе не потерялась. Даже напротив, так аккуратно лежит, что вовсе на меня не похоже. Я сбился с пути. Утратил путеводную нить, свой «беспорядок». Но именно свой личный, настоящий и привычный.
Чтобы не терять вещи, нужно всегда класть их туда, куда кладешь неосознанно. А то, что делаешь по обыкновению, – не забывается.
Подлинный беспорядок – это отход от этого своего рода правила, отклонение от многократности. Это означает класть вещи на тщательно выбранное место или же на место, найденное методом проб и ошибок, поиском различных вариантов, отклонений или последовательных удалений от общей тенденции, как бывает с открытиями, новыми мирами, выдающимся решениями…
Таким образом, чтобы отыскать предмет, сначала мне приходится вернуться к своему прежнему ходу мысли, на который меня ничто не наводит.
Но если этот предмет был положен куда-то неосознанно, мне достаточно снова обрести самого себя, целиком и полностью, то есть мне достаточно быть.
Если беспорядок – это жизненный принцип, то ты поплатишься, наведя порядок.
Следуй своим принципам.
Когда человек взволнован, он боится пошевелиться – и физически, и мысленно, – точно так же, когда принимаешь ванну и начинаешь двигаться в воде, то сразу же испытываешь холод. В данном случае – испытываешь страх.
Движение обостряет восприятие. Испытав потрясение, боишься пошевелиться. Странный nexus[242], где удивительным образом смешаны мысли, движения и меняющиеся ощущения.
Внезапные перемены одного и того же
Случается, что внезапно наше внимание задерживается на какой-то мысли, воспоминании, на уголке какого-то стола или шкафа. Неожиданно создается впечатление, что впервые видишь то, что уже видел сотни раз; или же мы наблюдаем, как какое-то давнее впечатление вступает в пору зрелости, возмужания.
Жан-Луи Форен. «Парижская комедия»
В такие минуты мысль кажется особенно здравой; не важно, что она уже неоднократно приходила на ум и даже казалась отчетливой, развернутой, вполне обдуманной, но на сей раз она выглядит реальной, как лицо, которое смотрит на меня. Так бывает, когда понимаешь что-то намного позднее, уже после того, как все произошло: будь то намерение, текст или человек – ты сам. Понимаешь значение взгляда, адресованного тебе двадцать лет назад тем, кого уже нет на свете; и смысл фразы; и красоту стихотворения, которое еще в детстве затвердил наизусть.
Так зародыш пшеничного зерна прорастает после трех тысяч лет спячки.
Проблема трех тел
Слово «Тело» используется в самых разных значениях. Можно было бы сказать, что каждый из нас мысленно оперирует по меньшей мере Тремя Телами.
Постараюсь объяснить.
Первое Тело – особый предмет, который неотлучно при нас, хотя наше представление о нем может меняться и находиться во власти иллюзий – как все, что неотделимо от мгновенного. Каждый из нас именует этот предмет Мое-Тело, но внутри себя – иначе говоря, внутри его – мы его никак не называем. Мы говорим о нем с другими, как о чем-то нам принадлежащем, но не воспринимаем его как вещь в полном смысле этого слова, и принадлежит оно нам даже меньше, чем мы – ему…
Для каждого из нас, по сути, это самая важная вещь в мире, которому она противодействует, хотя осознает свою полную от него зависимость. Мы с одинаковой уверенностью можем утверждать, лишь меняя фокус наших интеллектуальных представлений, что на нашем теле держится мир, что мир приспосабливается к нему или же что само наше тело – своего рода событие в этом мире, но событие малозначащее и временное.
Правда, ни слово «вещь», которое я только что употребил, ни слово «событие» здесь не подходят. Нет такого слова, чтобы обозначить ощущение, которое мы испытываем от субстанции собственного присутствия, от наших действий и эмоций, причем не только реальных, но и неотвратимых, ненадолго отложенных или просто возможных. Это нечто более далекое, но при этом менее сокровенное, чем наши умыслы: мы обнаруживаем в себе способность меняться так же разнообразно, как внешние обстоятельства. Тело может подчиняться нам или нет, выполнять или нарушать наши намерения, от него может исходить либо невероятная сила, либо слабость, которые полностью или частично связаны с этой восприимчивой массой. Она то внезапно заряжается побудительной энергией, заставляя тело «действовать» во имя какой-то неведомой внутренней тайны, то, похоже, сама по себе превращается в гнетущий и неподвижный груз…
Сама эта вещь не имеет формы: нам знакомы с виду лишь несколько ее подвижных частей, которые могут находиться в обозримом пространстве Моего-Тела, странном, асимметричном, где расстояния очень необычно соотносятся между собой. Я совершенно не представляю себе пространственных отношений между «моим лбом» и «моей ступней», между «моим коленом» и «моей спиной»… Из этого следуют неожиданные открытия. Моя правая рука, в общем-то, незнакома с левой. Когда одна из них сжимает другую, это все равно что осязать какой-то посторонний предмет, не-себя. Эти странности должны действовать в мире сна и, если сновидения существуют, организовывать их в бесчисленные сочетания.
Жан-Луи Форен. «Парижская комедия»
Хотя это и принадлежит только мне, но в то же время, непонятно почему, всегда становится нашим опаснейшим противником, являясь при этом самым непосредственным, постоянным и изменчивым предметом на свете, ибо ему присуще все постоянное и изменчивое. Ничто не придет перед нами в движение, если оно не предпримет соответствующих изменений, следуя воспринятому движению или имитируя его; и ничто не прекратит движения, если оно не остановит одну из своих частей.
У Тела нет прошлого. И для него это слово не имеет смысла: ведь само оно представляет собой лишь настоящее, все события и все неизбежности. Иногда некоторые из его частей или участков проявляют себя, озаряются, обретают важность, перед которой все меркнет, и сразу же обнаруживают свои несравненные и мягкость, и твердость.
Наше Второе Тело – то, что видят другие, что в той или иной степени являют нам зеркала и портреты. Оно имеет форму, и искусство улавливает ее; его облачают в ткани, украшения и доспехи. Именно его видит любовь или хочет его увидеть, ей не терпится прикоснуться к нему. Ему неведома боль, она проявляется лишь гримасой.
Именно этим телом так дорожил Нарцисс, но очень многих оно приводит в отчаяние, удручает и почти неизменно печалит, когда приходит пора смириться с тем, что старое существо в зеркале очень тесно, хотя и непонятно каким образом, связано с тем, кто смотрит на него, не желая признавать. Невозможно поверить, что эта развалина – ты сам…
Но знакомство с нашим Вторым Телом никогда не идет дальше поверхностного взгляда. Можно жить, вообще ни разу не всмотревшись в себя, не зная цвета собственной кожи, – такова участь слепых. Но жизнь вообще никого не заставляет узнавать, что скрыто под этой практически одинаковой у всех кожей нашего Второго Тела. Удивительно, что живое, мыслящее, активное существо не имеет никакого отношения к своему внутреннему устройству. Оно недостаточно компетентно, чтобы разобраться в нем. Ничто не заставляет его заподозрить, что у него есть печень, мозг, почки и все остальное; впрочем, эта информация ему вовсе не нужна, поскольку при естественном состоянии вещей оно никоим образом не может воздействовать на свои органы. Вся его способность действовать направлена на «внешний мир», если так можно назвать то, на что мы способны влиять доступными нам средствами: например, все, что я вижу, может измениться моими движениями – я воздействую на то, что меня окружает, но не знаю, какими именно механизмами.
Итак, есть еще Третье Тело. Но оно едино только в наших мыслях, ибо известно лишь потому, что разделено на части. Познать его – значит свести к кускам и обрывкам. Из него вытекла вся жидкость: алая, бледная или прозрачная, иногда очень вязкая. Из него извлекли точно подогнанные массы разной величины: губки, сосуды, трубки, волокна, сочлененные стержни… Все это представлено узенькими полосками или каплями, которые под микроскопом имеют очертания ни на что не похожих частиц. Тогда пытаются расшифровать эти гистологические криптограммы. Задаются вопросом: как эти волокна могли создавать движущую силу? Или какое отношение эти созвездия с нежными отростками могли иметь к мысли и ощущениям? Интересно, как поступили бы, скажем, Декарт или Ньютон, незнакомые с электромагнетизмом, индукцией и сделанными после них научными открытиями, если бы им продемонстрировали без всяких дополнительных разъяснений динамо-машину, лишь перечислив ее функции? Они повели бы себя точно так же, как ведет себя наш мозг: разобрали бы прибор, размотали бы катушки, отметили, что внутри находится медь, а также уголь и сталь, и в конце концов признали бы свое поражение, поскольку не смогли бы разобраться, как действует эта машина, которая, как им сообщили, совершает известные нам преобразования.
Между этими Тремя Телами, которые я вам перечислил, безусловно, существует множество взаимосвязей, и было бы весьма интересно, хотя и непросто, выявить их. Но сейчас мне хочется просто пофантазировать.
Я предполагаю, что у каждого из нас имеется Четвертое Тело, которое я могу с равным правом назвать как Реальным, так и Вымышленным Телом.
Оно считается неотделимым от непознанной и непознаваемой среды – эту мысль нам внушают физики, тревожа разумный мир и шаг за шагом выявляя феномены, происхождение которых они выводят далеко за пределы наших чувств, воображения и, наконец, даже процесса мышления.
Мое Четвертое Тело неотделимо от этой непостижимой среды примерно так же, как водоворот – от жидкости, из которой он образуется. (Я имею полное право пользоваться понятием «непостижимое» по своему усмотрению.)
Четвертое тело не принадлежит ни к одному из Трех Тел, поскольку не является ни Моим-Телом, ни Третьим Телом, отданным на откуп ученым, ибо состоит из неизвестной им субстанции… Добавлю, что знание, полученное с помощью интеллекта, – продукт того, чем Четвертое Тело не является. Все, что для нас существует, обязательно и неизбежно что-то скрывает…
Но для чего вводить здесь это абсолютно никчемное понятие? Для того, чтобы объяснить, что даже самая абсурдная идея всегда обладает какой-то ценностью, а какое-то выражение или бессодержательный знак всегда способен подхлестнуть наш ум. Но откуда произошло это название – Четвертое Тело?
Когда я думал о понятии Тела вообще и о моих недавно упомянутых Трех Телах, в сумерках моей мысли неясно обрели очертания важнейшие проблемы, спровоцированные этой темой. Признаюсь, я стараюсь держать их на почтительном расстоянии от самого чувствительного момента, к которому приковано мое неизменное внимание. Я никогда не задаюсь вопросом о происхождении жизни и видов; это бессмысленно, если допустить, что смерть – не что иное, как перемена климата, одежды и привычек, ум является (или нет) побочным продуктом организма, а наши действия иногда можно назвать свободными (правда, еще так никто и не объяснил, что мы под этим подразумеваем).
Именно на этом фоне устаревших проблем и возникла моя мысль – абсурдная и светлая одновременно. «Четвертым Телом, – сказал я себе, – я назову непознаваемый объект, знание о котором сразу решило бы все эти проблемы, поскольку они его включают».
И пока во мне назревал протест, Голос Абсурда прибавил: «Подумай как следует: откуда ты хочешь получить ответы на эти философские вопросы? Твои образы и абстракции – лишь следствие свойств и опыта твоих Трех Тел. Но первое предлагает лишь мгновения; второе – какие-то видимые очертания; а третье – требуя приложения труднейших действий и сложнейшей подготовки, – множество фигур, расшифровать которые труднее, чем этрусские письмена. Твой ум с помощью речи их разделяет, составляет, располагает; мне бы хотелось, чтобы, без устали прибегая к привычным и бесконечным вопросам, он сам сформулировал бы эти пресловутые проблемы; но он способен придать им подобие смысла, лишь предположив – даже не признаваясь в этом самому себе, – что существует некое Небытие, своеобразным воплощением которого и является мое Четвертое Тело».
1944
Мгновения
Мгновения
Я размышляю, а проклятые рабочие в это время стучат, колотят, ударами молотка выбивают из головы мысли, навязывают мне свой ритм. Я могу догадаться, что гвоздь входит в дерево и утопает в нем по самую шляпку.
Я превращаюсь в дерево, гвоздь и молоток одновременно. Другой рабочий атакует камень, и я различаю отрывистое серебристое лязганье зубила, касающегося поверхности и отскакивающего от нее. Пять секунд на гвоздь, и удары следуют реже, потом учащаются, достигая полной громкости, когда гвоздь вбит до упора и доска приколочена, а последний, подтверждающий это удар приходится одновременно и по шляпке, и по дереву.
Взгляд скользит по предметам и словам, настороженный и вдумчивый, так или иначе «вооруженный» интеллектуальной «восприимчивостью». Делая вещи относительно равнозначными или неравнозначными для рассудка. Случайно задерживаясь то тут, то там или расставляя знаки вопроса… А иногда именно там, где никто не предполагал возможности остановки, сопротивления, трудностей… Но на сей раз взгляд задерживается именно здесь.
Те, кто не умеет или предпочитает не говорить неопределенно, часто молчат и всегда несчастливы.
– Я плохо понимаю этот текст…
– Ничего страшного! Зато я нахожу здесь восхитительные вещи. Он сам их из меня извлекает.
Мне совершенно не важно, что говорит автор. Моя ошибка это и есть автор!
Произведение искусства – вещь двойственная: «создать красоту» и «прослыть великим».
В искусстве идея «прогресса» вытеснила идею «шаблонов».
Сегодняшнее произведение поглотило вчерашнее. «Мода». Газета.
Публичность = синтетическая слава.
Жан-Луи Форен. «Парижская комедия»
Вопрос истории
Возможно ли общество без прикрас и лжи, без утаивания и умолчания? Было бы оно стабильным, если бы каждый человек в нем не скрывал ни своей сути, ни своих чувств?
Если мы представим себе подобное общество (вероятное или нет), возьмем его за основу и сравним с социальным устройством, существовавшим в какой-то определенный период, то, безусловно, получим прекрасное представление о количестве ограничений, правил, привычек, легенд, которые его поддерживали и на которые оно в то время опиралось, создавая на какой-то период взаимодействие его частей и устойчивое равновесие.
Жан-Луи Форен. «Парижская комедия»
А во что мы должны были бы делать вид, что верим, в году XL?[243]
Похвала порождает некую силу и создает некую слабость… То же относится к критике.
Один человек – это ухо, другой – глаз, и они прогуливаются взад и вперед, фиксируют вибрации, исходящие извне, насыщаются ими, живут за их счет. Другие полностью поглощены запахами. Третьи – словами… А некоторые до конца дней своих следуют системе отношений внутри самих себя, образы которых воплощены в символах.
Монолог или диалог?
– Вы никогда раньше об этом не думали?
– Такая встреча наводит на мысли.
– Эти вещи настолько сходны, но их никогда не рассматривали вместе.
– До сих пор я этого не замечал…
– Как! Что-то новое во мне? Да ведь я уже изучил себя всего вдоль и поперек!
– Мне приснился такой сон! Я никогда не смог бы придумать ничего подобного.
– Чей это смех на меня напал?
– Это движение у меня получилось совершенно неожиданно, какой-то странный прыжок, мне ни за что его не повторить.
– Я даже представить себе не мог, что я так глуп, так смел, так труслив и так близок к смерти.
– Не знаю, что я ответил. О чем меня спросили, о чем не спросили, не имею никакого представления.
– Я изо всех сил расспрашиваю себя, но не по-твоему, а как умею сам.
– Неожиданно я становлюсь похож на брата и говорю точь-в-точь как он.
– Придет тот, кто ясно увидит то, что от меня ускользает.
Хотя мой пес знает чуть больше того, что знаю я, а я знаю намного больше, чем он, но знай я все то, что знает он, то наверняка знал бы намного больше того, что знаю сейчас.
Небольшое собачье знание, добавленное к человеческому…
Гордый человек отказывается от того, в чем отказывают ему, гораздо решительнее, чем те, кто отказывает ему в этом.
В любой публичной карьере стоит человеку создать свой идеальный образ, а мнениям о нем дойти до его ушей и показать, каким его видят другие, как он тут же сам начинает играть эту роль или, скорее, роль начинает играть его самого и уже больше не отпускает.
Шутка, ирония, насмешка – все это средства «политические». Вместе с ними начинается политика. Ибо их цель – уничтожить полностью, то есть пустить в ход все средства, ни с чем не считаясь.
Это не значит опровергнуть одну мысль другой, но нанести ей удар или внести в нее сумбур.
Целятся в необдуманное мнение. Разрушают внимание, которое оно могло бы привлечь, то доверие и интерес, которые априори с ним связаны.
Политика общественного деятеля состоит в том, чтобы создать необходимые условия, где все его качества, лучшее, на что он способен, были бы или казались необходимы, бросались бы в глаза и т. д.
Он подстраивает и создает случайности, идущие ему на пользу. Иногда делает это бессознательно, а его считают весьма искусным.
Человек может сравнивать себя с кораблем, чья уязвимая и важнейшая часть находится ниже ватерлинии. То, что на виду, – это «мертвый» груз, возможно, просто камуфляж. Волнение на море в какой-то мере приоткрывает живые части: чувствительность жизненно важных органов (легочно-желудочная и вегетативная системы) и источники латентной энергии, – все они так или иначе связаны с какими-то секретными функциями.
Именно сюда и будет целиться умный противник.
Животные, собранные вместе в тесном помещении, греются, прижимаясь друг к другу, поскольку уменьшение открытого пространства снижает расход тепла для каждого из них. Так и люди укрепляются в своем мнении, если его разделяют многие, словно те, кто имеет сходное мнение, становятся более надежным источником истины, чем ты сам, и откуда можно больше почерпнуть. Это происходит потому, что мнение уподобляется наблюдению. Несколько независимых наблюдений весомее, чем одно-единственное, и их количество перевешивает. Но к мнениям это не относится.
Жан-Луи Форен. «Парижская комедия»
И тут неожиданно приходит «мысль»…
Она приводит в восторг своего обладателя. Но, обдумав ее хорошенько, он спрашивает себя: «Почему эта случайная гостья, которую мне остается лишь принять и которая требует от меня гораздо меньше усилий, чем разгадка самой простой головоломки, ребуса или шарады, должна цениться намного дороже, чем решение самой простой задачи?»
Итак, можно задаться вопросом, чем же отличается по глубине создание теории Вселенной от построения «магического квадрата» или от математических трудностей подобного рода?
Напрашивается следующий вывод: на теорию Вселенной или магический квадрат затрачено столько-то часов; столько-то раз работу бросали и возобновляли, сделано столько-то открытий…
В итоге – два вида очень схожих операций. Все остальное – отговорки.
Усилие порождает усилие. Так создаются все великие творения.
Sudare jucunde[244].
Три четверти времени разум тратит на попытки избавиться от заученных или услышанных ответов; от тех вопросов, которые мы сами никогда не задавали; от надуманных трудностей, с которыми мы не сталкиваемся или никогда себе не создаем.
Чистая наука гласит:
Все человеческое должно быть мне чуждо, иначе говоря, враждебно лучшему во мне.
В начале был вымысел
Это неизбежно.
Ибо все, что было, есть разум, и нет ничего, что не от разума.
Итак, его можно представить себе, только когда вообразишь, что возвращаешься к «началу», движешься назад, лишь постепенно отбрасывая все то, что известно из опыта или, по крайней мере, из достоверных источников, которых становится все меньше и меньше. И чтобы понять картины, уходящие все дальше и дальше, ты должен все чаще и чаще дополнять их тобою же придуманными персонажами, событиями и местом действия.
В результате остаешься ты один. Все это сделано тобой – и это чистый вымысел.
Фотопоэтический феномен
Поэт имеет огромное преимущество перед многими людьми, неспособными – и осознающими это – вывести свою мысль за тот предел, где она начинает ослеплять, возбуждать, воодушевлять.
Искра освещает пространство, которое кажется бескрайним в то отпущенное нам краткое мгновение, когда мы можем его увидеть. Выразительность ослепляет.
Состояние потрясения нельзя отделить от выявленных им предметов. Густые тени, возникающие в этот миг, остаются в памяти как восхитительный фон.
Их невозможно отличить от подлинных предметов. Мы воспринимаем их как реальность.
Но нужно обратить внимание, что, к великому счастью для поэзии, краткое мгновение, о котором я говорил, нельзя продлить; нельзя превратить искру в постоянное освещение.
Тогда оно освещало бы нечто совершенно иное.
В данном случае явления обусловлены источником света.
Краткое мгновение являет отблески другой системы или другого «мира», которые нельзя обнаружить устойчивым освещением. Этот мир по сути своей неустойчив, и бессмысленно придавать ему метафизическую ценность – это бесполезно и абсурдно. А может быть, это мир свободных взаимосвязей, присущих потенциальным возможностям разума? Мир притяжения, кратчайших путей, резонанса…
А может быть, необъяснимое здесь будет воплощено расстоянием? Действие на расстоянии, индукция и т. д.?
Homo quasi novus[245]
Кто ты? Я тот, на что я способен.
Воображение может оставить позади свою первооснову и двигаться так далеко вперед по пути уточнений, что покатый склон превратится в крутой спуск, метод – в дисциплину, свет – в тень, возможность – в невозможность и т. д.
Истина нуждается во лжи – ибо… как же опознать ее, если нет контраста?
Трудности жизни
Тому, кто испытывает ужас перед неопределенностью мысли, довольно трудно быть поэтом, политиком – одним словом, публичным человеком.
Невозможно принадлежать какой-то религии, веровать, поскольку из тех же соображений необходимо стремиться к предельной точности.
Три четверти фраз, которые нужно произнести, обращаясь к публике или Богу, остаются под запретом.
Человек – понятие слишком частное, душа – слишком общее.
Дети усваивают реальную и бесполезную сторону вещей. Нет ничего более вымышленного, чем практическое восприятие – видеть возможное, видеть то, что может послужить на практике.
Дети же видят то, что пригодно лишь для развлечения как такового и для воображения, лишенного опыта и конкретности.
Изумленный ангел
Ангел был изумлен, услышав человеческий смех.
Ему объясняли, как умели, что это такое.
Тогда он спросил, почему люди не смеются по любому поводу и постоянно или почему не могут совсем воздержаться от смеха.
«Ибо, – сказал он, – если я правильно понял, нужно либо смеяться надо всем, либо вообще не смеяться».
Проблески
Те, кто оказывает наибольшее воздействие на многих людей, также ожидают услышать от них подтверждение собственного предназначения, сути Самого Великого, что в них есть (реального или условного, денег или власти, мнений или услуг).
Великие люди, признанные таковыми еще при жизни, начинают размышлять о собственной смерти в прошедшем времени, как о событии, случившемся в середине их жизненного пути.
Тот, кто чувствует себя единственным живым, а всех остальных – тенями, и сам не слишком-то живой.
В каждом фанатике прячется лжефанатик. В каждом влюбленном – псевдовлюбленный. В каждом гении кроется лжегений; и в целом, любое отклонение подразумевает подражание, поскольку нужно обеспечить последовательность индивида не только по отношению к другим, но и к самому себе: чтобы понять себя, полагаться на себя, думать о себе – короче, быть… Собой.
Любезный тон часто бывает полезен.
Шутка – всего лишь средство.
В каждом мужчине кроется женщина. Но ни одна наложница гарема не может быть спрятана лучше.
Дружба – подтверждение состоявшейся случайности. «Мы как-то встретились».
Это событие постепенно становится судьбоносным.
Все, что родилось по воле случая и получило успешное продолжение, благословляет этот случай, обожествляет его.
Вовсе не «злодеи» творят самое страшное зло в этом мире.
Это делают неловкие, невнимательные и легковерные люди.
«Злодеи» были бы бессильны, не будь вокруг так много «добрых» людей.
Появление другого человека мгновенно и непроизвольно меняет того, кто пребывал в одиночестве.
Недостойно прибегать к аргументам, которые ничего не стоят, пока ты один, а производят эффект лишь на публике при участии третьих лиц, причем на них же и воздействуют.
Острый ум заключает в себе, удерживает и поддерживает в целости и сохранности все необходимое для того, чтобы уничтожить собственные суждения и догмы. Он всегда готов идти на штурм собственных «ощущений» и опровергать свои «доводы».
Рискуя вызвать полемику, я именую достойными противниками тех, кто не столько пытается «быть правым», сколько усовершенствовать свою манеру мышления; кто ставит на первое место ум, а не честолюбие.
Самая красивая девушка на свете не может дать больше, чем у нее есть…
– Подчас было бы лучше, если бы она просто сумела это сохранить!
Жан-Луи Форен. «Парижская комедия»
Крики боли, проклятья существуют для того, чтобы нас услышало тело – ведь оно глухое.
Истинный «сноб» – тот, кто боится признаться, что ему скучно, когда ему действительно скучно, и что ему весело, когда ему весело.
Скептик – это тот, кто видит, какие изменения можно внести в суждения других и в свои собственные мысли, ничего не меняя при этом в предмете наблюдений.
Великое благо – задним числом назвать скучными книги и зрелища, призванные только забавлять, то есть давать вам возможность развлечься. Это значит уже заранее знать, чего ожидать.
Достоинство лжеца – его память.
Плохая память создает лжецов.
Хорошая – им помогает.
Какие бывают удовольствия.
Абстрактное удовольствие – удовольствие владельца: его идея нравится самой себе.
Конкретное удовольствие – удовольствие обладателя: его действия и ощущения приносят ему радость.
Эта вещь моя – я могу…
Эта вещь во мне – я чувствую – я пользуюсь…
Жизнь – это падение тела.
Судить о ком-то можно по намерениям (если вы их знаете или можете догадаться), которые он приписывает вам.
Ни один человек не смог бы вынести тяжкое бремя своей жизни: все, что от него требовали, все, чем его одарили, все, что пережито, желанно, отдано, увидено и узнано; все, чего он избегал и за чем гнался, все, что любил и ненавидел; а если (помимо всего прочего) нам еще было бы известно то, чего мы чудом избежали, чем рисковали, что упустили…
Нравиться самому себе – это гордость; нравиться другим – тщеславие.
Преступление предлагает себя уму как кратчайший путь от желания до исполнения без оглядки на желания других. Оно не воспринимает их чувства как препятствие, ему знакомы лишь материальные преграды.
Из этого можно заключить, что почти все наши желания по сути преступны.
Сердца наших друзей зачастую более непроницаемы, чем сердца недругов.
Когда случаются перепады настроения, взгляните на часы и заметьте время. Посмотрите на секундную стрелку. Она одна выступает и против добра, и против зла.
Самые необычные испытания, попытки жить в любых психологических широтах, на всех уровнях ощущений в конце концов приводят к тому, что возвращаешься в отчий дом к обычаям, казавшимся странными в силу их древности, к устоям, утратившим свой смысл, чтобы наконец понять хорошо известные тайны и найти им объяснение, постичь очарование и глубину, новый смысл; словно увиденные издали, они обретают вторую молодость.
Долг – это сделать как можно лучше то, для чего мы созданы. Если ты не создан для чего-то конкретного, то у тебя не будет и долга. И вот доказательство: любая догма, призванная наделить долгом всех и вся, подразумевала, что все мы для чего-то созданы, причем все до единого.
Оглядываясь на путь, по которому мы только что прошли, трудно представить себе, что мы взбирались так высоко и опускались так низко.