тся видимостью, оно в виде необходимого условия обладает истиной, о которой свидетельствуют произведения искусства; неистинными бывают лишь произведения неудавшиеся. Искусство, воспроизводя обаяние реальности, сублимируя его в виде образа, в то же время тенденциозно освобождается от него; сублимация и свобода находят взаимопонимание. Очарование, которое искусство благодаря целостности и единству придает membra disjecta1 реальности, заимствовано искусством из самой реальности, превращая ее в негативное проявление утопии. То, что произведения искусства в силу своей организации больше не только того, что организуется, но и самого принципа организации – ведь, будучи организованными, они нуждаются в видимости несделанного, – составляет суть их духовного определения. В качестве познанного оно становится содержанием. Произведение искусства высказывает это содержание не только посредством своей организации, но и путем разрушения, которое является скрытым следствием такой предпосылки, как организация. Это проливает свет на предпочтение, оказываемое новейшим искусством всему изношенному, ветхому, грязному, на аллергию по отношению ко всему сияющему, великолепному, приятно-комфортному, нежно пленительному. В основе этого явления лежит осознание грязи культуры, скрывающейся под оболочкой ее самодостаточности и непритязательности. То искусство, которое отказывает себе в счастье наслаждения тем ярким многоцветьем, которое реальность раскрывает перед человечеством и тем самым лишает себя малейших чувственных следов смысла, является искусством одухотворенным; но в таком стоическом отказе от детского счастья все же содержится аллегория неиллюзорного, реально существующего счастья, с той смертельной для него оговоркой, которая напоминает о том, что все это – химеры, что счастья нет.
Искусство и философия; коллективное содержание искусства
Философия и искусство соединяются друг с другом в своей истине – последовательно раскрывающаяся истина произведения искусства ничем не отличается от истины философского понятия. В работах Шеллинга идеализм вполне обоснованно исторически вывел свое собственное содержание истины из искусства. Развивающаяся внут-
1 разъятым членам (лат.).
ри себя и замкнутая тотальность идеалистических систем возникла из знакомства с произведениями искусства. Но поскольку предметом философии является реальная действительность, поскольку она не замыкается в своих произведениях так же автаркически, как это делает искусство, державшийся в тайне эстетический идеал философских систем рухнул. С ними расплачиваются постыдными похвалами, объявляя их художественными произведениями мысли. Тем временем явная неистинность идеализма в ретроспективе компрометирует произведения искусства. То, что они, несмотря на их автаркию и благодаря ей ориентированы на «другое», находящееся вне сферы действия их чар, изгоняют ту идентичность произведения искусства самому себе, ту его тождественность с самим собой, которая и составляет суть его специфического определения. Разрушение автономии произведения искусства – это не предначертанный судьбой упадок. Оно становится обязанностью в соответствии с вердиктом, вынесенным в отношении того, в чем философия в высшей степени уподоблялась искусству. Истина, содержащаяся в произведениях, – это не то, что они означают, а то, что решает, истинно или ложно произведение в-себе, и только эта истина произведения в-себе соизмерима и совпадает с философской интерпретацией, во всяком случае, по идее, с философской истиной. Современному сознанию, сосредоточенному на ощутимо-реальном и непосредственном, явно труднее всего дается установление этого отношения к искусству, без которого истина искусства не раскрывается, – подлинно эстетический опыт должен стать философией или он вообще не существует. – Условие возможности соединения философии и искусства следует искать в моменте всеобщности, который присущ специфике искусства, как язык sui generis1. Эта всеобщность носит коллективный характер так же, как и философская всеобщность, символом которой был сначала трансцендентальный субъект, восходит к коллективной всеобщности. Но в эстетических образах присутствует как раз то, что выходит из сферы Я, их коллективное начало; тем самым общество является неотъемлемым компонентом истины, содержащейся в произведении. Являющееся, благодаря которому произведение искусства далеко превосходит уровень представлений «голого» субъекта, представляет собой прорыв коллективной сущности произведения. След, напоминающий о мимесисе, который отыскивает всякое произведение искусства, всегда является также предвосхищением состояния, существующего «по ту сторону» раскола между индивидом и «другими». Такая коллективная память не является, однако, χωρίς2 из субъекта, хотя и возникает благодаря ему; в его пронизанном идиосинкразией возбуждении, движении души, проявляется коллективная форма реакции. Поэтому не в последнюю очередь философская интерпретация содержащегося в произведении объема истины должна конструировать его, не искажая частностей и деталей. В силу своего субъективно миметичес-
1 своего рода (лат.).
2 отделенность (греч.).
кого, выразительного момента, произведения искусства приходят к своей объективности; они не являются ни чистым движением души, чистой эмоцией, ни ее формой, а представляют собой процесс, сформировавшийся и обретший четкие очертания между тем и другим, причем процесс этот носит общественный характер.
Истина как видимость очевидного
В настоящее время метафизика искусства группируется вокруг вопроса, как духовное, которое является сделанным – на языке философии это звучит как «только установленное», – может быть истинным. Речь при этом идет не о непосредственно существующем, данном конкретном произведении искусства, а о его содержании. Однако вопрос об истине сделанного, сотворенного, «установленного» – это все тот же вопрос о видимости и о спасении произведения как видимости истинного. Содержанием истины не может быть сделанное. Все «делание» искусства заключается единственно в усилии сказать то, чем не является само сделанное и о чем искусство не знает, – именно это и составляет его дух. В этом-то и заключается идея искусства как восстановления подавленной и вплетенной в историческую динамику природы. Природы, с образом которой связано искусство, еще вовсе не существует; истинным в искусстве является несущее, небытийственное. Оно возникает для искусства в том «другом», для обозначения которого насаждающий идентичность разум, сводящий «другое» до статуса материала, избрал слово «природа». Это «другое» не представляет собой единства, выражаемого определенным понятием, оно состоит из множества самых разнообразных компонентов, из «многого». Таким образом, содержание истины в искусстве проявляется как «многое», а не как абстрактное обобщающее понятие произведений искусства. Привязанность истины искусства к его произведениям и множественность ускользающего от идентификации согласуются друг с другом. Из всех парадоксов искусства самый глубокий, присущий самой его природе, состоит, пожалуй, в том, что оно единственно путем «делания», а не в результате непосредственного созерцания создает несделанное, истину. По отношению к содержащейся в них истине произведения испытывают сильнейшее напряжение, словно оно с величайшим интересом чего-то ожидает от нее. Проявляясь только в сделанном, внепонятийное содержание отрицает сделанное. Всякое произведение искусства исчезает как художественное творение в содержащейся в нем истине; благодаря этой истине произведение опускается до уровня отсутствия значения (несущественности), что позволено лишь величайшим произведениям искусства. Историческая перспектива заката искусства, его конечной гибели, – идея, присущая каждому произведению. Нет ни одного произведения искусства, которое не обещало бы, что содержащаяся в нем истина, просто являющаяся в нем как сущее, ста-
нет реальностью и покинет произведение искусства как простую оболочку, как предсказывают ужасные стихи, прочитанные Миньоной. Неизгладимой печатью подлинных произведений является то, что их видимость, то, чем они кажутся, проявляется в такой форме, что не может быть ложно истолкована, причем дискурсивная оценка не способна приблизиться к пониманию его истины. Но если это истина, то она вместе с видимостью уничтожает и само произведение. Определение искусства через эстетическую видимость является неполным – искусство обладает истиной как иллюзией неиллюзорного. Опыт постижения произведений искусства исходит из представления о том, что содержащаяся в них истина не является чем-то незначительным, ничтожным; любое произведение искусства, и в первую очередь то, которое проникнуто неудержимым стремлением к негативности, говорит без слов: «Non confundar»1. Произведения были бы бессильны, если бы их переполняла только тоска, страстное томление, хотя без этой тоски, без этого страстного томления не создается ничего прочного, основательного. Но произведения трансцендируют эту тоску в результате той недостаточности, которая в виде художественного образа вписана в исторически сущее. И, копируя этот образ, эту художественную фигуру, произведения уже не только больше того, чем они являются на самом деле как таковые, но и обладают объективной истиной в той степени, в какой это необходимо для дополнения и изменения недостаточного, того, в чем испытывается дефицит. Сущее, реально существующее, стремится обладать «другим» не для себя, не согласно велениям познания, а по самой своей природе, в-себе, а произведение искусства и является языком этой воли, и при этом его содержание имеет столь же субстанциальное значение, что и воля. Элементы этого «другого» накоплены в реальности, они, претерпев ничтожные изменения, должны лишь войти в новую структуру, чтобы найти свое надлежащее место. Произведения не столько имитируют, сколько демонстрируют реальность этого измене