Сохраняют форму последнего сказанного слова…
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…
Мандельштам приводит Я поэтического высказывания к той точке, где оно уже неспособно быть чему-либо сопровождением, где оно обращается возней крови и горением губ. Он сделал выбор: он будет поэтом, которого никто не слышит, сделал его еще до того, как его послали на смерть как автора эпиграмм, слишком хорошо расслышанных писателями «советской сонатинки», племенем «пушкиноведов» в шинелях и наганами в руках.
Эпиграмма о «кремлевском горце» была написана в 1934 г., но за одиннадцать лет до самоубийственного стихотворения Мандельштам сочинил свое поэтическое завещание – стихотворение «Нашедший подкову».
Подкова – это последняя метонимия пиндаровской оды во славу олимпийских побед, последняя реликвия поэтического слова, прославленного тем именем, которое в ней прославлялось, реликвия, обреченная теперь стать дверным украшением или археологической находкой:
То, что я сейчас говорю,
Говорю не я, А вырыто из земли.
Время срезает меня, как монету,
И мне уже не хватает меня самого…
В наши дни иным случается противопоставлять поэзию Восточной Европы, поэзию плоти и крови, что в своих битвах сумела сохранить лирическую традицию и эпическо-гуманистическое дыхание, зауми западной поэзии, якобы истощенной заложенными Малларме императивами формализма и герметизма.
Опыт Мандельштама обнаруживает искусственность подобного противопоставления и разделения. При всей ограниченности своего влияния «формализм» Малларме все равно предполагает – даже когда бросаются кости – торжество победителя и сообщение с толпой, остающейся безмолвной хранительницей таинства.
Устремленность авангарда позволяла поэту не занимать сцены политики и отдаваться подготовке «грядущих праздненств». Оставляя в запасе отношение будущего к прошлому, она обрисовывала контуры возможного союза авангарда поэтического и авангарда политического.
В противоположность этому истощение лирического Я, к чему и пришел Мандельштам, в истоке своем имеют как раз его столкновение с великой эпической и лирической традициями. Как раз потому что он расшевелил «чернозем времени», расположив в стихотворении главенствующие означающие поэтико-политической игры, как раз потому что он во времена наивысшей политической суровости со всей суровостью продумал политику поэзии, Мандельштам и изведал, что такое потеря лирического Я в непоправимом разделении:
О, глиняная жизнь! О, умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймет тебя,
В ком беспомощная улыбка человека,
Который потерял себя.