Я пользуюсь в то же время приятной возможностью сказать моей нации, как смотрят у вас на негоциантов, каким почетом пользуется в Англии профессия, от которой зависит величие государства, и с каким превосходством некоторые из вас представляют свою родину в парламенте и носят звание законодателей.
Я прекрасно знаю, что наши петиметры презирают эту профессию, но Вы знаете также, что и наши и ваши петиметры – существа самой смехотворной породы. Другая причина, побуждающая меня беседовать об изящной словесности скорее с англичанином, чем с кем-либо другим, это ваше счастливое свободомыслие; оно передается мне, в общении с Вами я мыслю смелее.
Своей душе я сам дивлюсь,
Владеет ею собеседник:
Я с привередой привередник,
С веселым весел становлюсь;
Когда передо мной придворный,
Таю растерянность и страх
Под маской вежливо-притворной,
Зато вселяет ум задорный
В меня и силу, и размах;
Я следую его примеру.
Как живописец-ученик,
Что Лемуану, Ларжильеру[400]
Покорно подражать привык,
Советы их берет на веру,
А под конец, утратив меру,
С них списывает каждый блик.
Вергилий это все постиг:
Он, отдавая дань Гомеру,
Хранил особую манеру
И, сам ведя свою галеру,
В веках и славен и велик.
Не опасайтесь, что, посылая Вам мою пьесу, я стану пространно защищать ее. Я мог бы Вам сказать, почему я не наделил Заиру более твердой приверженностью к христианству, пока она не узнала своего отца, почему она скрывает свою тайну от возлюбленного и т. д., но люди умные и любящие судить по справедливости сами поймут мои соображения, а предубежденным критикам, не склонным мне верить, было бы бесполезно их излагать.
Похвалюсь перед Вами только тем, что я написал пьесу достаточно простую – достоинство, на которое во всяком случае должно обратить внимание.
Могучей древности черта.
Одно из лучших достояний –
Возвышенная простота.
Пусть привлечет вас, англичане.
И мощь ее и красота.
У вас на сцене суета,
Убийство, кровь и ужас брани.
А красота всегда проста.
Так не жалейте же стараний.
Пусть воплотится в жизнь мечта.
Что так пленяла Аддисона:
Талантом был он одарен.
Но многословен и учен.
И дочери его Катона
Пример достойный Аддисон,
Но в том, в чем соразмерен он.
Смирите ж буйный и жестокий
Нрав музы вашей и обряд,
Пишите так, чтобы уроки
Мог извлекать и стар и млад.
И чтоб творений дух высокий
Был так же прост, как ваш уклад.
Пусть господа английские поэты не думают, что я хочу дать им в образец мою «Заиру»: я проповедую им естественную простоту и изящество стихов, но отнюдь не ставлю себя в пример. Если «Заира» имела некоторый успех, то я обязан этим гораздо меньше достоинствам моего произведения, нежели осторожности, побуждавшей меня говорить о любви как можно нежнее. Этим я угодил вкусу моих зрителей; можно быть уверенным в успехе, когда обращаешься не столько к рассудку, сколько к чувствам людей. Люди хотят любви, какими бы добрыми христианами они ни были, и я глубоко убежден, что великому Корнелю пришлось бы худо[401], если бы он в своем «Полиевкте» ограничился тем, что заставил неофитов разбивать статуи язычников, ибо испорченность человеческого рода такова, что
Хоть Полиевкт исполнен пыла,
И веры, и других заслуг,
Но публика к нему б остыла,
И зал не отбивал бы рук,
Когда б Полина не любила
Язычника – и впрямь, мой друг,
Любви достойней он, чем верный,
Но слишком набожный супруг.
Примерно то же самое произошло с Заирой. Все, кто ходит в театр, уверяли меня, что, будь она только новообращенной, она не заинтересовала бы зрителей, но она страстно влюблена, и этим-то она и пленила их. Тем не менее я отнюдь не избежал критики.
Зоилы многие усердно
Меня придирками пытали,
Насмешники немилосердно
Меня повсюду донимали.
Они упорно повторяли,
Что романтичный мой сюжет –
Дитя фантазии превратной,
Что в нем правдоподобья нет
И нету стройности приятной,
Что темен смысл, конец нелеп,
И автор просто глуп и слеп.
Они позору обрекали
Меня, браня без всякой меры.
Они мне дружно предрекали
Свистки и шиканье партера.
Но я, мой друг, презрел нападки
И публике на суд отдал
Мою «Заиру». Были сладки
Мне те мгновенья, когда зал
Ей от души рукоплескал,
Хулителей опровергая,
И я с волненьем замечал,
На зрителей моих взирая,
Как многим робкая слеза
Порой туманила глаза.
Успех желанный пожиная,
Не славлю я заслуг своих:
Я все «def cit» драмы знаю
Не хуже, может быть, других.
Чтоб совершенное создать
Поэзии произведенье,
Мы душу дьяволу отдать
Должны, без всякого сомненья.
А этого не сделал я,
Рассудок здравый сохраня.
Я не смею льстить себя надеждой, что англичане окажут «Заире» ту же честь, что и «Бруту»[402], который был переведен и поставлен в Лондонском театре. Вы слывете здесь недостаточно благочестивыми, чтобы вас занимала участь старого Лузиньяна, и недостаточно чувствительными, чтобы вас растрогала Заира. Молва гласит, что вы предпочитаете заговор любовной интриге и что у вас в театре рукоплещут при слове «родина», тогда как у нас при слове «любовь». Однако на самом деле вы, точно так же, как и мы, изображаете любовь в ваших трагедиях. Если вас считают не склонными к нежным чувствам, то не потому, что герои ваших пьес не бывают влюблены, а потому, что они редко выражают свою страсть естественно. Наши возлюбленные говорят как возлюбленные, а ваши – все еще как поэты.
Если вы позволяете французам быть вашими наставниками в языке любви, то и мы со своей стороны могли бы многое перенять у вас. Именно английскому театру я обязан тем, что возымел смелость освятить сцену именами наших королей и знатных родов королевства. Мне кажется, что это новшество могло бы послужить источником такого рода трагедии, какая у нас еще неизвестна и в какой мы нуждаемся. Без сомнения, найдутся счастливые дарования, которые усовершенствуют эту идею, едва намеченную «Заирой». Пока во Франции будут по-прежнему покровительствовать изящной словесности, у нас не переведутся писатели. Природа почти всегда создает таланты всякого рода. Надо только поощрять их и давать им применение. Но если бы те, кто несколько возвышается над другими, не получали поддержки в виде почетного вознаграждения и более лестного признания, все изящные искусства могли бы захиреть в своих обителях, и деревья, насажденные Людовиком XIV, одичали бы, лишившись ухода; по-прежнему существовала бы публика со вкусом, но не было бы великих мастеров. Скульптор в своей академии видел бы возле себя посредственностей и не возносился бы мыслью к Жирардону и Пюже[403]; живописец довольствовался бы уверенностью, что он превосходит своего собрата, и не стремился бы сравниться с Пуссеном. О, если бы преемники Людовика XIV всегда следовали примеру этого великого короля, который одним взглядом побуждал всех художников к благородному соперничеству! Он поощрял одновременно Расина и Ван Робе[404]… При нем для нашего флага и нашей славы не была пределом даже Индия. Он распространял свои милости на иноземцев, изумленных тем, что их знает и вознаграждает наш двор. Где бы ни были люди, имеющие высокие заслуги, они находили покровителя в лице Людовика XIV.
Лились лучи его щедрот,
Благоволенье простирая,
От льдистых северных широт
И до полуденного края.
Одаривал он, не считая,
Достойного его щедрот, –
При нем не гас, оскудевая
Талант под бременем забот.
И Вивиани и Кассини[405]
Его искали благостыни,
Постигнувши пути планет.
И щедрой пенсией Ньютона
Он полонил бы в цвете лет,
Отняв его у Альбиона,
Когда бы мог быть взят в полон
Великий Исаак Ньютон.
Гремела, словно вешний гром,
Французского монарха слава:
Для всей Европы образцом
Была Людовика держава.
Шептались многие о том,
Что мир он покорит штыком,
Что все изменит – строй и нравы…
Он покорил, вы были правы,
Но не железом, а добром.
У вас нет учреждений, подобных памятникам щедрости наших королей, но ваша нация восполняет их отсутствие. Вы не нуждаетесь в мановениях властителя для того, чтобы чтить и вознаграждать всякого рода великие таланты. Сэр Стил[406] и сэр Ванбру[407]