были одновременно комическими авторами и членами парламента. Архиепископский сан доктора Тиллотсона[408], посольство г. Прайора, высокая должность г. Ньютона, министерский пост г. Аддисона – не что иное, как обычные следствия признания, которым пользуются у вас великие люди. Вы осыпаете их благами при их жизни, вы воздвигаете им мавзолеи и статуи после их смерти – даже прославленным актрисам вы отводите место в своих храмах рядом с великими поэтами.
Брейсгёрдл[409], Олдфилд в былые годы –
Заслуженно ли, в силу ль моды –
На сцене нравились, и зал
Им бешено рукоплескал.
Когда же, волею природы,
Последний час их наступал,
Слагались в честь усопших оды
И шел народ, за валом вал,
В тот храм, где под немые своды
Роскошный склеп их принимал.
И, мнится, ставят эти тени
Свою судьбу другим в пример…
Меж тем наш несравненный гений
На бедном кладбище Мольер
Обрел приют куда смиренней[410],
А Адриенне Лекуврер[411] –
Я принял вздох ее последний –
В сосновом гробе – что обедня! –
Жестокий, гнусный изувер
Смел отказать, и Лобиньер
К реке в фиакре ночью темной,
Тайком, как вор иль браконьер,
Прах той отвез, чей дар огромный
Раек и чопорный партер
Встречал хвалою неуемной…
Вы видите ль, как, уязвлен,
Отбросив лук, сей край растленный
Спешит покинуть Купидон?
Как скорбны очи Мельпомены,
Бросающей последний взгляд
На зал, где столько лет подряд
Она пленяла нас со сцены?
Кажется, все вновь влечет французов к варварству, из которого их исторгли Людовик XIV и кардинал де Ришелье. Горе политикам, не ценящим изящных искусств! На земле множество наций, столь же могущественных, как и мы, отчего же почти все они внушают нам мало уважения? Оттого, что в обществе презирают богача, лишенного вкуса и образованности. Главное, не думайте, что духовное владычество и привилегия быть образцом для других наций – легковесная честь; это непогрешимые признаки величия народа. Искусства всегда процветали при великих государях, а их упадок нередко знаменовал упадок государства, история изобилует такими примерами. Но эта тема завела бы меня слишком далеко. Пора закончить это письмо, и без того слишком длинное, присовокупив к нему маленькое сочинение, которое уместно предпослать моей трагедии. Это стихотворное посвящение той, которая играла роль Заиры; я должен по крайней мере поздравить ее с превосходным исполнением этой роли.
Затем, что и пророк из Мекки
Подобной гурии не мог
В сераль заполучить вовеки.
Та к черный взор ее глубок,
Что лишь на миг подымет веки –
И труд мой, как он ни убог,
В театре хвалят человеки.
Но вот, взыскателен и строг.
Его берет читатель некий –
Хвалам конец. Таков итог.
Прощайте, мой друг. Содействуйте и впредь процветанию изящной словесности и философии, не забывая вместе с тем отправлять корабли в порты Леванта. Обнимаю Вас от всего сердца.
Письмо г. маркизу Шипионе Маффеи, автору итальянской «Меропы» и многих других знаменитых сочинений[412]
Сударь, те, у кого нынешние итальянцы и другие народы научились почти всему, греки и римляне, без пустых любезностей посвящали свои произведения друзьям и наставникам в искусстве. Как другу и учителю я и приношу Вам в дань французскую «Меропу».
Итальянцы, которые восстановили почти все изящные искусства, а некоторым положили начало, первыми при Льве X[413] возродили трагедию, а Вы, сударь, были первым, кто в век, когда искусство Софоклов начали изнеживать любовные интриги, часто чуждые сюжету, и унижать недостойные буффонады, порочившие утонченный вкус вашей нации, Вы были первым, говорю я, у кого хватило смелости и таланта создать трагедию без романической истории, трагедию, достойную Афин времен расцвета, в которой всю интригу составляет любовь матери, а самый трепетный интерес вызывает самая чистая добродетель.
Франция гордится «Гофолией», это шедевр нашего театра, это шедевр поэзии; из всех пьес, которые у нас играют, это единственная, где отсутствует любовь, но зато ее поддерживает возвышенность религии и величавое красноречие пророков. У Вас не было этих средств, и тем не менее Вы построили длинную анфиладу из пяти актов, которые так трудно заполнить без побочных эпизодов.
Признаюсь, Ваш сюжет кажется мне гораздо более интересным и более трагичным, чем сюжет «Гофолии», и если наш восхитительный Расин вложил в свой шедевр больше искусства, поэзии и величия, я не сомневаюсь в том, что Ваше творение исторгло куда больше слез.
Наставник Александра[414] (а властителям нужны такие наставники) Аристотель, сей великий ум, столь обширный, столь глубокий и столь просвещенный во всем, что в те времена было доступно человеческому разуму, Аристотель в своей бессмертной «Поэтике»[415] без колебаний говорит, что сцена, где Меропа и ее сын узнают друг друга, была самой интересной во всем греческом театре. Он отдавал этой неожиданной развязке предпочтение перед всеми другими. Плутарх рассказывает, что греки[416] со свойственной им чувствительностью дрожали от страха, как бы не опоздал старик, который должен был остановить руку Меропы. Эта пьеса, которую играли в его время и от которой до нас дошли лишь очень немногие фрагменты, казалась ему самой трогательной из трагедий Еврипида, но огромный успех Еврипида объяснялся не только выбором сюжета, хотя выбор сюжета весьма важен в любом жанре.
Во Франции не раз обращались к этой теме, но без успеха, быть может, потому, что авторы хотели внести в этот сюжет, отличающийся такой простотой, чуждые ему украшения. Обнаженную Венеру Праксителя они старались покрыть мишурой. Людям всегда надобно много времени, чтобы понять, что во всем великом должно возвращаться к простому и естественному.
В 1641 году, когда театр во Франции начинал процветать и даже благодаря гению П. Корнеля весьма возвышаться над театром Греции, кардинал Ришелье, искавший славы всякого рода и приказавший построить в Пале-Рояле театральный зал, чтобы представлять там пьесы, написанные по его замыслу, распорядился сыграть в этом зале «Меропу» под названием «Телефонт». План пьесы, как полагают, всецело принадлежит ему. Около сотни стихов написано им, остальное Коллете[417], Буа-Робером, Демаре и Шапленом, но при всем своем могуществе кардинал Ришелье не мог дать этим писателям талант, которого им недоставало, да и у него самого, пожалуй, не было театрального дара, хотя и был вкус к театру; все, что он мог и должен был сделать, это поощрить великого Корнеля.
Г. Жильбер, резидент прославленной королевы Христины[418], поставил в 1643 году свою «Меропу»[419], ныне не менее забытую, чем предыдущая. Жан де Лашапель[420], член Французской Академии, автор «Клеопатры», имевшей некоторый успех, тоже написал «Меропу», которая была представлена в 1683 году. Он не преминул ввести в свою пьесу любовный эпизод. Впрочем, в предисловии он жалуется, что его упрекали в чрезмерном пристрастии к чудесному. Однако он ошибался, его пьеса провалилась не из-за этого пристрастия, а из-за бездарности и холодности стиха, ибо вот главное, вот основной порок, погубивший столько поэм. Искусство быть красноречивым в стихах – самое трудное и самое редкое из всех искусств. Можно найти тысячу людей, которые сумеют построить произведение и сносно переложить его стихами, но чтобы облечь его в истинно поэтическую форму, нужен талант, которым наделены лишь два или три человека на земле.
В декабре 1701 года г. Лагранж[421] поставил своего «Амазиса», в котором под иными именами скрывается не что иное, как сюжет «Меропы». В этой пьесе тоже царит любовная интрига, а чудесных происшествий куда больше, чем в пьесе Лашапеля, но верно и то, что она совершеннее, талантливее, интереснее, написана с большей страстью и силой. Однако вначале она не имела блестящего успеха. Зато потом – habent sua fata libelli[422] – она шла под оглушительные аплодисменты и стала одной из пьес, представление которых доставляло публике наибольшее удовольствие.
До и после «Амазиса» у нас было много трагедий на сходные сюжеты, в которых мать, вознамерившись отомстить за мнимую смерть сына, поднимала руку на него самого и узнавала его в тот миг, когда уже готова была его убить. Мы даже привыкли видеть в театре потрясающую, но малоправдоподобную сцену, когда одно действующее лицо заносит кинжал над своим врагом, а другое действующее лицо, появляясь в это самое мгновение, вырывает у него кинжал. Эта развязка принесла, по крайней мере на некоторое время, успех трагедии «Камма»[423]