Постоянно задают вопрос, как греческие и римские должностные лица допускали осмеяние в театре тех самых божеств, которым поклонялись в храмах? Но это ложное толкование; в театре смеялись вовсе не над богами, а над глупостями, приписываемыми этим богам теми, кто искажал древнюю мифологию. Консулы и преторы с одобрением относились к тому, чтобы на сцене весело разыгрывались приключения двух близнецов[230], но они не потерпели бы публичных нападок на культ Юпитера или Меркурия. Та к что многое, в чем усматривают противоречия, отнюдь их не содержит. Я видел на театре нации просвещенной и остроумной приключения, взятые из «Золотой легенды»[231]; неужели сего достаточно, чтобы обвинить эту нацию в потворстве глумлению над религией? Не следует бояться, что кто-нибудь обратится в язычество потому лишь, что слышал в Париже оперу «Прозерпина»[232] или видел в Риме свадьбу Психеи, написанную в папском дворце Рафаэлем. Басня формирует вкус и никого не делает идолопоклонником.
Прекрасные басни Античности обладают еще тем преимуществом перед историей, что они преподают мораль в чувственной форме: это уроки добродетели, тогда как почти вся история есть торжество преступлений. В басне Юпитер сходит на землю, чтобы наказать Тантала[233] и Ликаона[234]; а в истории наши Танталы и наши Лимоны суть земные боги. Бавкида и Филемон[235] добились того, что их хижина стала храмом; наши Бавкиды и наши Филемоны присутствуют при том, как сборщики податей пускают с молотка те самые котелки, которые у Овидия превращены богами в золотые сосуды.
Я знаю, сколь многому учит нас история, сколь она необходима, но, по правде говоря, ей нужно изрядно помочь, дабы извлечь из нее правила поведения. Пусть те, кто знаком с политикой только по книгам, не забывают строк Корнеля:
Пример недавних дней служил бы мне уроком,
Когда бы мог пример быть мудрости истоком.
Величье он сулил, пророчил бездну бед, –
Как в зеркалах кривых, в примерах правды нет.
Генрих VIII[236], тиранивший парламент, министров, жен, совесть и кошельки своих подданных, жил и умер мирно. А добрый, достойный Карл I погиб на эшафоте. Наша прелестная героиня Маргарита Анжуйская[237] безуспешно самолично сражалась в двенадцати битвах против англичан, подданных своего мужа. Вильгельм III[238] без единой битвы изгнал Якова II из Англии. В наши дни мы оказались свидетелями того, как была истреблена царствующая фамилия в Персии и троном завладели чужеземцы. Тому, кто не видит ничего, кроме событий, история представляется обвинительным актом Провидению, тогда как прекрасные басни служат ему оправданием. Очевидно, что в баснях мы находим и полезное и приятное. Те, кто не отличается ни тем, ни другим, нападают на басни. Пусть они болтают, а мы будем читать Гомера и Овидия, так же как Тита Ливия и Рапен-Туараса[239]. Вкус отдает предпочтение, фанатизм отсекает.
Искусства все в родстве, все из семьи богов:
Их ссорить, разделять – что может быть напрасней?
История твердит – вот человек каков,
А должен быть каким – вещает басня.
Гений[240]
Раздел I
Гений, daimon – мы уже говорили о нем в статье «Ангел». Трудно выяснить точно, были ли персидские пери придуманы раньше, чем демоны греков, но это вполне вероятно.
Возможно, что души умерших, которые именовались степями, пианами, считались демонами. Геркулес у Гесиода говорит, что совершил свои подвиги по повелению некоего демона.
Daimon, или демон Сократа[241], пользовался такой известностью, что Апулей, автор «Золотого осла», который, впрочем, считался чародеем, говорит в трактате о гении Сократа: «Поистине, нужно быть неверующим, чтобы его отрицать». Как видите, Апулей рассуждал точь-в-точь, как брат Гаррас и брат Бертье: «Ты не веришь в то, во что верю я, следовательно, ты неверующий». То же самое янсенисты говорили брату Бертье: «Прочим же смертным о том ничего неизвестно». Демоны, как утверждает отменно религиозный и отменно непристойный Апулей, являются силами, связующими эфир и земную юдоль. Они живут в нашей атмосфере и относят наши молитвы и наши заслуги богам. От богов демоны приносят помощь и благодеяния, выполняя роль толмачей и послов. Их заботами, как говорит Платон[242], осуществляются откровения, предвещания, чудеса […]
Святой Августин удостоил Апулея опровержением; вот его слова: «Не можем мы также сказать[243], что демоны повременно и не смертны, и не бессмертны, ибо все, в чем есть жизнь, либо живет вечно, либо в смерти теряет жизнь, благодаря которой оно живое. Апулей же утверждает, что, если говорить о времени, демоны вечны. Что же получается, если не то, что демонам, занимающим срединное положение, должно быть присуще одно из двух вышележащих качеств и одно из двух нижележащих? В противном случае они не будут посередине и впадут в одну из двух крайностей; и поскольку из двух признаков, существующих как с одной, так и с другой стороны, им не могут не быть присущи два, то они, чтобы занять срединное положение, должны, как мы уже показали, получить по одному сверху и снизу; и поскольку вечное существование не может быть им дано снизу, где его нет, то единственно они и могут получить его сверху – следовательно, ради установления того промежуточного положения, которое им принадлежит, что, кроме злосчастия, могут они получить снизу?»
Вот что значит рассуждать глубокомысленно.
Поскольку мне не доводилось видеть гениев, демонов, пери и духов, ни злых, ни добрых, я не могу говорить о них со знанием дела и отсылаю к людям, которые их видели.
Римляне не пользовались словом genius для обозначения редкостного таланта, как это делаем мы, у них для этого существовало слово ingenius. Мы же употребляем одно и то же слово «гений» и когда говорим о гении-хранителе какого-нибудь города в древности, и когда имеем в виду гений механика, музыканта.
Термин «гений», по-видимому, должен означать непросто большой талант, но талант, наделенный творческой изобретательностью. Именно творческая изобретательность представляется даром богов, ingenium quasi ingenitum[244], своего рода божественным вдохновением. И художник, какого бы совершенства он ни достиг в своем искусстве, не считается гением, если не изобретает ничего нового, не обнаруживает оригинальности; своим вдохновением такой художник обязан предшественникам, пусть даже он и превзойдет их искусностью.
Вполне вероятно, что многие играют в шахматы лучше, нежели изобретатель этой игры, и могли бы выиграть у него те зерна пшеницы, которыми индийский царь пожелал его наградить[245]. Но изобретатель был гением, а те, кто его обыграет, могут гениями и не быть. Пуссен, ставший великим художником, ранее, чем увидел хорошие картины, был гением живописи. Люлли, не нашедший во Франции ни единого хорошего музыканта, обладал музыкальным гением.
Что лучше: стать без учителей гением в своем искусстве или достичь совершенства, подражая мастерам и превзойдя их?
Если вы зададите вопрос художникам, мнения, вполне вероятно, разделятся; если вы зададите его публике, она ответит без колебаний. Предпочтете ли вы прекрасный гобелен ковру, созданному во Фландрии, когда это искусство делало свои первые шаги? Лучше ли современные эстампы первых гравюр на дереве? Сегодняшняя музыка – первых арий, напоминающих григорианское пение? Современная артиллерия – первых пушек, изобретенных человеком гениальным? Все ответят вам: «Да». Любой покупатель скажет вам: «Я признаю, что изобретатель челнока был гениальнее, нежели мануфактурщик, изготовивший мое сукно, но мое сукно лучше, чем сукно изобретателя».
Каждый мало-мальски разбирающийся человек признает, что мы чтим гениев, создавших первый набросок искусств, однако ближе нам умы, усовершенствовавшие эти искусства.
Раздел II
Статья «Гений» в большом Словаре[246] была писана людьми, отнюдь ему не чуждыми. Мы позволим себе сказать после них только несколько слов.
Некогда у каждого города, каждого человека был свой гений; если человек создавал нечто необыкновенное, люди воображали, что он вдохновляем гением. Девять муз были девятью гениями, к ним обращали мольбы, вот почему Овидий говорит:
В нас, людях, бог живет и нас одушевляет.
Но, в сущности, есть ли гений нечто иное, нежели талант? И что такое талант, если не счастливое предрасположение к какому-либо искусству? Почему мы говорим génie de la langue – «дух языка»? Да потому, что в каждом языке есть свои окончания, свои артикли, свои причастия, свои более или менее длинные слова, следовательно, необходимо наличествуют некие свойства, которых нет у других языков.
Дух французского языка наилучшим образом приспособлен для беседы, ибо его построение, по необходимости простое и правильное, никогда не стесняет ума. В греческом и латыни больше разнообразия. Мы уже заметили, в другом месте[247], что можем сказать: «Теофил позаботился о делах Цезаря», расположив слова только в этом порядке и никак иначе; в греческом же и латыни существует дюжина способов расставить пять слов этого предложения нисколько не нарушая его смысла.
Лапидарный стиль более соответствует духу языка латинского, нежели французского и немецкого.
Génie de la nation – «дух нации» – это ее характер, нравы, основные таланты и даже пороки, отличающие один народ от другого. Достаточно посмотреть на французов, испанцев и англичан, чтобы ощутить эти различия.
Мы уже говорили, что особый гений человека, проявляющийся в искусстве, не что иное, как талант, но так называют только талант, стоящий очень высоко. У скольких людей был поэтический, музыкальный, живописный талант! Было бы смешно называть их гениями.
Гений, ведомый вкусом, никогда не совершит грубой ошибки; мы не найдем их ни у Расина после «Андромахи», ни у Пуссена, ни у Рамо[248].
Гений, лишенный вкуса, впадает в грубейшие ошибки, и хуже всего то, что сам он их не замечает.