Она потеряла связь с прошлым. У нее оставалось еще смутное воспоминание о прошлых счастливых днях, о Добром Господине и далеком Золотом Времени. Но все это было призрачно, было тоже, что сон или картины.
Когда она видела Доброго Господина? Прошло бесконечно много времени с тех пор, как он ушел. Было ли это сегодня, вчера, месяцы или годы тому назад?
Она все больше и больше стала забывать голос и лицо Доброго Господина. Все это стало отодвигаться в туманную даль.
Только во сне она видела его более ясно. Она видела его белоснежные волосы и мягкую улыбку. Она просыпалась, и ей казалось, будто Добрый Господин позвал ее.
Но когда она пробуждалась окончательно, перед ней снова была действительность: Злой Господин и перевернутая вверх дном комната.
Иногда она ожидала кого-то. Она не знала: Господина или кого. Подчас она даже слышала голоса, доносившиеся из-за ограды, и стук деревянных башмаков на улице. Но никто не приходил.
И она примирилась с новым Господином. Она привыкла бояться и уважать кого-нибудь. Она была больна, стара и слабоумна. Хватит с нее и этого Господина.
Она знала, что это на самом деле Ухуу. Чтобы убедиться в этом, достаточно было одного запаха.
Но она потеряла веру в запахи, как и во все остальное. Нюх у нее испортился, она стала ошибаться в запахах. Все стало обманчивым в мире, даже запахи!
Она путала обоих своих Господ. Вернее, они сливались воедино. Это были лишь две стороны одной личности.
И как она раньше восхищалась умом, добротой и красотой прежнего Господина, так теперь восхищалась злостью, капризами и уродством нового.
По сравнению с прежним новый Господин почти все делал наоборот, но все же в этом крылась тайная мудрость и недосягаемая ловкость.
Если прежний Господин входил и выходил через дверь, то теперешний пробирался через окно. Он прыгал на стол, отворял окно и исчезал. Попи с изумлением оставалась в комнате и ждала его.
Иногда он часами оставался во дворе. Попи не знала, что он там делает. Во всяком случае, это казалось ей таким же таинственным и важным, как и отлучка из дому прежнего Господина.
Подчас Ухуу вытаскивал одежду, книги и подушки на двор. Взамен этого приносил со двора поленья, пустые бочонки и кирпичи.
Он наполнял сундуки соломой и через окно вливал воду в комнату.
У него, видимо, было свое, особое понятие о ценности вещей. И он основательно изменил запахи в комнатах.
Иногда он долго отсутствовал, и в доме воцарялось безмолвие. Тогда Попи скучала по нем. Она начинала беспокоиться, бегала из одной комнаты в другую, повизгивая, как делала это раньше, когда долго не возвращался Господин.
Ей хотелось, чтобы Ухуу вернулся и хотя бы побил ее, лишь бы не оставаться одной.
Но, что самое странное, новый Господин, казалось, тоже заботился о Попи. Делал он это, правда, на свой жестокий и капризный лад, но Попи все же умела ценить эту заботу.
Однажды он принес ей мяса.
Он долго отсутствовал и, когда вернулся, притащил чужую рыночную корзину. В ней под овощами и хлебом лежал добрый кусок кровавого мяса.
Ухуу опрокинул корзину на пол, но, увидя кровь, испугался и отошел. А Попи схватила мясо, заползла под сундук и несколько дней пожирала его.
С этого дня значение Ухуу поднялось в глазах Попи, и она поняла, что это на самом деле Господин.
Вскоре после этого Господин еще раз перелез через ограду. Но он быстро вернулся, сопровождаемый злобным лаем уличных собак.
Кафтан его был порван, кожа разодрана, а лапы всюду оставляли кровавые следы.
Он залез в самый дальний уголок. Там он, жалобно ворча, залечивал свои раны и долго хворал.
Тогда Попи почувствовала, как он ей близок. Она подходила к нему по утрам, как и к прежнему Господину, чтобы выразить свою жалость и свое участие.
Синевато-серые, голые веки Господина были опущены, но он дышал так тихо, что было ясно — сон его легок и чуток. Лицо его выражало глубокую серьезность, а во ввалившихся щеках притаилась печаль.
И Попи стало жалко его. Она заботилась о нем, как старый слуга заботится о своем барине, впавшем в детство. Как стары и жалки были они оба! Как одиноки и покинуты!
Жизнь их сделалась еще печальнее. Дни стали короткими и бессолнечными. С утра до вечера лил холодный дождь.
Попи дрожала на матрасе. Ухуу закутался в ковры, ему уже не игралось, он дрожа сидел на одном месте, тупо глядя в одну точку.
В один из таких дней он нашел на кухне бочонок и вкатил его в комнату.
Он прижал ухо к катящемуся бочонку и прислушался — внутри что-то булькало. Он понюхал отверстие — оттуда исходил тяжелый, сладкий, опьяняющий запах. Тогда он вытащил затычку.
С этого дня он запил.
У него больше не было иной заботы и иной радости, как напиться пьяным.
Он просыпался утром с тяжелой от похмелья головой и красными глазами; шерсть на его худой морде стояла дыбом. Подняв бочонок ко рту, он пил частыми глотками, пока его настроение не улучшалось.
Вскоре он принимался плясать и веселиться. Он скакал и прыгал, пока не уставал. Тогда он снова садился на пол, подымал бочонок, и пил так, что красное вино двумя ручейками стекало по щекам.
Напившись, он засыпал, обняв бочонок руками и улыбаясь во сне.
Таким он нравился Попи. Он напоминал тогда кого-то другого, кто так же по вечерам сидел возле огонька, а отпив из кувшина, усмехался и разговаривал сам с собой.
Теперь Попи не боялась Ухуу. Они спали вместе и согревали друг друга. Пьяный Ухуу искал у Попи в голове, а Попи лизала ему руки.
Они пьянели оба — Ухуу от выпивки, а Попи главным образом от винного духа, наполнявшего весь дом. И они больше ничего не помнили.
Когда один бочонок опустел, Ухуу отыскал другой. У него появилась способность по запаху находить то, что могло поднять настроение. Он открывал бутылки, вытаскивал затычки и пил.
В один из дней пошел снег, лохматый, словно шерсть. Бледный отсвет его падал на потолок, изменяя все краски. Через разбитое окно в комнату проникала снежная прохлада, а тихий ветерок осыпал снежинками искалеченную мебель.
Двое старых пьяниц подняли головы — все стало так бело!
Но главное — вино кончилось. Едва Ухуу после сна принялся пить, как оно кончилось. И он заковылял на кухню, чтобы отыскать новый бочонок.
Он долго искал, но ничего не нашел. Он перешвырял старье и перевернул все вверх дном. Наконец он нашел среди ядовито пахнувших кружек и кувшинов, куда Господин сливал свое варево, одну посудину.
Это был четырехугольный жестяной ящик, запаянный по краям. По мнению Ухуу, здесь было вино. Он, казалось, ощущал даже запах вина. И он вернулся в комнату с ящиком.
В этот день Ухуу показался в красном подбитом ватой камзоле. Попи уселась перед ним, подняв морду и опустив на пол свой длинный хвост.
Ухуу попытался открыть ящик. Он ковырял его ногтем и пробовал прокусить зубами. Потом он поднял ящик и швырнул его на пол.
Раздался страшный взрыв, пламя поднялось до потолка. Ухуу отлетел к одной стене, Попи к другой. И дом с грохотом развалился.
1914
ЯКОБ МЯНДМЕТСВ ЗАРОСЛЯХ ОЛЬШАНИКА© Перевод К. Педая
Пастор Крийг лежал на диване на веранде данного домика и читал последний труд немецкого богослова из Гамбурга «Новые течения в евангелической церкви». С поразительной остротой и логикой автор возражал против новых веяний. Придя к выводу, что они низведут нашу веру с ее высокой, нравственной вершины, автор настоятельно убеждал каждого верующего твердо выступить против них.
Прочитав главу, господин Крийг пододвинул к дивану ширму, чтобы закрыться от ярких лучей утреннего солнца. Затем он положил книгу на грудь, закинул руки за голову, закрыл глаза и, лежа так, попытался вновь проникнуть в суть творения остромыслящего автора.
Дверь на веранду открылась. Вошли двое молодых людей. Один из них был племянник Крийга, сирота, сын офицера, смертельно раненного на дуэли. Через несколько лет после смерти отца умерла от брюшного тифа мать мальчика, и Крийг взял его к себе. Теперь племянник был уже юношей, студентом второго семестра. Другой молодой человек, сын доктора Холста, приехал из Вильянди; он третий год учился в какой-то столичной художественной школе. Нынешним летом он давал уроки рисования сыну барона, владельца мызы Арумяэ, расположенной неподалеку. Свободное время юноши почти всегда проводили вместе.
— Послушай, Лэо…
— Тсс, — племянник показал рукой в сторону ширмы, за которой виднелись ноги пастора.
Лэо на цыпочках подошел к дяде и взглянул на него. Книга лежала у пастора на груди, руки были закинуты за голову, глаза закрыты.
Юноша вернулся кошачьим шагом.
— Дядя спит, говори тише, — прошептал он другу. — Это прекрасно. Завтра опять туда пойдем.
— А кто они такие, ты знаешь?
— Знаю. Помнишь, рыжая и та другая, пониже ростом, пухленькая — это дочки торговца Марберга. А третья, черноволосая — дочь Смирнова, инспектора городской школы. Она живет на даче у торговца.
— Я бы никогда не поверил.
— Чему?
— Что у рыжей такая прекрасная фигура. Словно из мрамора высечена. Вот бы такую к нам на урок — моделью! Они, наверное, не первый раз там купаются?
— Сын лесника говорит, что каждое утро.
— А из тех зарослей прекрасно видно. Ольшаник густой, да и не далеко, может, шагов тридцать. На самой излучине реки.
— А та, с черными волосами?
— И она не хуже. Ты видел, как она плыла — словно рыба? Когда пошла под воду, у меня прямо дух захватило. Думал, тонет. Ты не хочешь еще пройтись? Я собирался что-нибудь порисовать.
— Да, пройдусь. Возьму дочитать роман.
Молодые люди вышли.
То, что пастор Крийг услышал, поразило его словно громом. Ясно, они ходят к реке подсматривать, как на другом берегу купаются девушки. Какая подлость! Как низко пали молодые люди! Разве это не прискорбно?
Крийг подивился, как у него достало духу выслушать их разговор. Что его удержало, почему он не вскочил и не прочел им нравоучение? Что бы они ответили ему, если бы он вдруг возник перед ними? «Я слышал, о чем вы говорили! Неужели вы не знаете, что вы погрешили против правил приличия, что поступок ваш низок, что человек со сколько-нибудь возвышенными чувствами не может себе такого позволить? Только эротики с больным воображением пробираются в такие места, откуда видно голых женщин. Разве вы не знаете, что подобный поступок чуть ли не уголовное преступление, наказуемое законом!» Да, уж он нашел бы, что сказать этим молокососам.