А глянешь кругом — чего только не увидишь: иной и дурень, а богатеет час от часу. Вот, например, школьный товарищ Ормус. Начал с мясного ларька на рынке, а сейчас у Ормуса мясная торговля, пять человек за прилавком. Года два назад ездили мы как-то вместе с ним за город, пикничок устроили. И попадись ему в руки мой красивый перочинный ножик, с черенком, вырезанным из рога. Попал к нему и пропал. Сколько раз я напоминал — отдай нож! А ему как с гуся вода — улыбается да извиняется: прости, мол, скоро отдам, подожди, друг, горит у тебя, что ли? Не знаю, куда задевал, не найти никак. А у самого ножик мой в кармане полеживает.
Что прикажете делать? В чужой карман лезть за своей же вещью? Нет, не полезу. А вот Ормус полез бы, случись наоборот, подбери я оброненный им ножик. Он такой! Всем известно, как он в мясной лавке крестьян обманывает. Есть у него приказчик с синей рожей, вышколен вроде пса кровожадного. Врет, обвешивает на каждом шагу — сами весы чуть не вопят! И все с рук сходит. А я с дурной своей рыжей головы как раз наоборот отвешиваю: на пользу покупателю, о своей выгоде не думаю. Оттого-то я и могу себя по груди кулаком стукнуть — гордись, Кыо, ты человек честный, справедливый. Мало ли я беднякам в долг отпускал? Бывало, этим вот плотницким карандашом перечеркнешь дважды какой-нибудь счетишко да как гаркнешь покупателю: уходи-ка отсюда подобру-поздорову, ничего мы друг другу не должны! Да и отец мой честностью дорожил; даже чужие люди и те на улице глаза утирали, когда его с оркестром хоронить везли. Вот дедушка — тот по-другому жил; говорят, частенько за решеткой сиживал. Не больно честен был…»
Кыо вышагивал по лавке все размашистей и быстрее. Он чуть со стыда не сгорал при мысли, что дед несколько раз сиживал за решеткой. Подумать: за ре-шет-кой!
Внезапно лавочник резко остановился. На дворе кто-то закричал, призывая на помощь. Голос принадлежал сыну домовладельца, который, очевидно, поссорился с рыжеволосым сыном лавочника. Обоим мальчуганам было лет по десяти, но юный Кыо, видно, сбил с ног противника, тот упал у колодца и голосил во всю мочь, причем совершенно попусту, ибо домовладельцев — ни отца, ни матери — не было дома.
Потом Кыо услышал, как жена в соседней комнате кинула ножницы на швейную машину, встала и прошлепала к окну, чтобы выступить посредницей. Но лавочник опередил ее. Красный от возбуждения, он распахнул дверь, ведущую из лавки в комнату, и проревел:
— Ступай прочь от окошка! Какое тебе дело до драки. Знай, сапожник, свои колодки и не суйся!
Жена испуганно взглянула на мужа — очумел, что ли? Она помедлила и робко сказала:
— Слышишь, наш паренек хозяйского Эди лупит.
— Слышу, ну и что! — снова гаркнул Кыо. — И я скажу — лупи, колошмать! Пускай разомнет этому Эди косточки, да так, чтобы тот месяца три на перине провалялся.
Старый Кыо подскочил к окну и закрыл его, оглушительно хлопнув рамой. Звучные тумаки и отчаянный рев по-прежнему доносились со двора.
— Так, — злорадствовал лавочник. — Так его!
Жена Кыо, сложив руки, устремила тревожный взгляд на окошко под потолком, через которое, впрочем, виднелись лишь одни кроны соседних яблонь. Всякий раз, когда слышался звук тумака и новый приступ рева, она молча вздрагивала.
Немного погодя Кыо снова обратился к жене: на этот раз он был снисходительней.
— Чего тебе встревать, если наш сынок верх берет, если он одолел врага. Плохо ль ему на спине у этого Эди? Ты вот не замечаешь, что сын страдает излишней скромностью. Он и ходит-то как лунатик! А ежели в драке ему удалось подмять противника — так и садись на того верхом, гарцуй себе на славу. Хорошо, что он залепил не кому-нибудь, а сынку домовладельца. Пусть парень крепче в себя верит, смелости набирается. Свой кулак и свою силу уважать надо, ценить! Нынче я долго размышлял о нашей жизни и думаю, что подобрал к ней ключик, придумал кое-что полезное.
Лавочник разошелся.
— Нашего парня, скажу, нужно совсем по-иному воспитывать! С сегодняшнего же дня запретить ему без позволения брать в лавке булки или конфеты. Пусть потихоньку тащит, пусть ворует.
— Ворует? Сын?
Лавочница даже рот прикрыла рукой, чтобы не произносить таких страшных слов.
— Именно! Пусть руку набивает. Мы, спрашивается, воровали — я или мой отец? Нет, не водилось за нами такого. В тюрьме сидели? Опять же нет! То-то же. А вот дедушка сидел, да и не раз. Посидел за решеткой да и купил хутор, а потом и мельницу. Ты, жена, заруби на носу: чтобы нам, рыжим, повезло, в нашем роду непременно должен найтись какой-нибудь ловкач, мошенник. Пускай жулит, но чтобы ловко, чтобы не только пальцами работал, а и головой смекал, и к тому же считался порядочным и уважаемым гражданином. И никаких решеток, никаких тюрем. Ты знаешь, что мой дед проделывал? Увидел он однажды на дороге воз, а на нем рыбак. Тот задремал, а дед подошел к возу, мешок с салакой тихонько развязал, да и наложил себе в котомку рыбы — полнехонькую. Дома, смотришь, за обедом салака на столе горой, пар идет! Вот какое понимание у деда моего было. Опять же Ормус, школьный товарищ, забрал мой ножик с красивым черенком, сунул себе в карман — и поминай как звали. У него, мясника, тоже правильное понятие о жизни. А я что? Я от родного отца большое торговое дело заполучил, а спустя несколько лет до подвала докатился и плесневею тут.
Слабо тренькнул дверной звоночек — кто-то спускался в лавку. Кыо торжествующе поглядел на жену.
— Да! Нет у нас пока жулика, нет ловкача. И в этом вся беда. Но ошибочку свою мы исправим, у нас имеется, как-никак, один рыжий парень. Вот увидишь, мы скоро сдвинемся с мертвой точки и заберемся повыше.
Не торопясь уходить из комнаты в лавку, Кыо открыл окно и кликнул своего забияку сына. Спокойный и мягкий голос был исполнен отеческой заботы:
— Сынок, подумай, может, все-таки довольно!
1937
ЭРНИ КРУСТЕНПЕПЕЛ© Перевод А. Тамм
Нью-Йорк, 25/III-61
Дорогая Малль!
Если ты встревожилась, распечатывая письмо, то это совершенно обоснованно: до сих пор писала Лилиан, теперь это буду делать я. Скажу сразу, для меня это не такое поручение, которое спешат выполнить с большим жаром. Я не привык выражать себя в письмах. К тому же мне нечего сообщить радостного.
Как в прошлые годы, так и в это лето два старых, проживающих в вилле Баллестер эмигранта, распродали к карнавалу свои поделки и были уверены, что смогут позволить себе немного отдохнуть. Почти целый год они не давали отдыха своим рукам, утешались тем, что впереди их ожидает долгое путешествие. Так было уже пять-шесть лет, с тех самых пор, когда они стали изготовлять аргентинцам бумажные фонарики.
Карнавал в Буэнос-Айресе начинается в марте и продолжается две недели. В это время два «старых фонарника», как называют нас дети, обычно уезжают из города. В прошлом году мы побывали в Венесуэле, нынче взяли разрешение посетить Соединенные Штаты.
Иногда мы летали, но в общем-то, как тебе, наверно, известно, Лилиан не любит самолета. Конечно, дело тут не только в том, нравится или нет. Ей в самолете всегда бывало плохо. Побаивается она и за свое равновесие, случалось, что даже на земле она чувствовала себя не очень уверенно. Поэтому мы решили отправиться на пароходе, но в конце рейса попали в страшный шторм, который мучил нас почти восемь часов. С этого начались наши несчастья, которым сейчас не видно ни конца, ни краю.
Сошли мы с парохода в Нью-Йорке и были счастливы, что избавились от шторма. Не пробыли мы в городе и четверти часа, как Лилиан стала жаловаться, что ей холодно. Шли мы как раз по затененной стороне улицы. Напротив светило солнышко. Стали переходить улицу. Но только мы ступили из тени на освещенное место, как Лилиан вдруг упала, словно подрубленное дерево. Я видел такое в детстве, когда мальчишкой на лесоповале зарабатывал свои первые рубли.
Это верно, что здоровье ее оставляло желать лучшего, особенно в последние два-три года, когда она частенько жаловалась на усталость. И мизинец на левой руке начал у нее все больше и больше подрагивать, это и смешило и печалило нас. Другого ничего я не знал, и то, что теперь случилось, будто гром среди ясного неба поразило меня.
Как все быстро и вдруг меняется! На высшей ступеньке идиллии иногда охватывает страх, что наступит день, когда все радости отойдут в сторону, что роковая минута, когда один из нас двоих исчезнет, неизбежна. Последний раз подобное неизбывное чувство утраты посетило меня прошлой осенью. Мы были счастливы и стояли в саду виллы Баллестер возле апельсинового дерева, как вдруг сознание мое пронзила мысль, что однажды рухнет все то, что мы привыкли называть счастьем.
Как только это недоброе чувство коснулось меня, я тут же сказал себе, что хочу покоя; уж теперь-то наконец это мне должно быть дозволено. В жизни меня сопровождали и успехи, и неудачи. В свое время подобная изменчивость судьбы захватила меня, словно азартного игрока. Теперь довольно: я уже не хочу летать вверх и вниз, хочется чего-то устойчивого — хочется держать в руках то, что у тебя есть, не считая, много это или мало. Вилла с апельсиновым деревом, старая жена и изготовление карнавальных фонариков! Разумеется, этого всего до жалости мало, если принять во внимание то, что я имел раньше. Но именно эту малость я должен удержать: она мне дороже бриллиантов, золота, старого серебра, ковров, коллекций фарфора и многого, многого другого.
Когда я себе сказал так, облака рассеялись, и снова засияло солнце. Иначе и быть не могло. Лилиан в тот день пребывала в прекрасном настроении. Она сорвала с дерева первый поспевший в том году апельсин — я предоставил ей это право с самого начала — и сказала, подавая его мне: «Не хватает лишь змея».
Я со смехом взял у нее апельсин. И тогда на меня низошла удивительная беззаботность, которая простерлась над всем будущим, и казалось, что счастье и радость будут вечными.
Кто бы мог подумать, что конец уже так скоро даст о себе знать!