Помню, что именно в этих вопросах твое чувство справедливости было особенно задето. Ты могла быть и резкой и ядовитой. Но как бы ты ни относилась сейчас к моим душевным страданиям, одно ты все же должна признать: я любил детей. И это не ложь, ты знаешь сама. Однажды я хвастался перед тобой, что хочу иметь их целую дюжину. Но единственный наш ребенок умер, а другие не появлялись. Как по-твоему, разве дом мой не остался тогда пустым?
Ты можешь что угодно думать и предполагать, главное, что я высказал все, что лежало на сердце. Возможно, время изменило и твои жесткие взгляды на этот счет.
Теперь мне осталось лишь бродить по белу свету. Если только хватит здоровья. Буду таскаться со своими чемоданами, стану истязать себя и мучить — так лучше. Письма посылай по-прежнему на мой аргентинский адрес. Если я где-нибудь задержусь подольше, их пошлют мне следом.
В предыдущем письме ты звала меня назад на родину. Исключая молодые годы, когда я жил в бедности и выполнял тяжелую физическую работу, я всю свою жизнь, с переменным успехом, занимался коммерцией. Презирал нищету и выбрался из нее. Разрешил проблему для самого себя, но я не был таким уж плохим человеком, чтобы не позволить себе умереть среди своего народа. Я бы с удовольствием написал «до свидания», но боюсь, что, мыкаясь по чужбине, я уже оборвал свои корни. Как всегда, желаю тебе всего доброго.
Твой старый Мартин.
Торонто, 1/X-64
Милая, дорогая Малль!
Уже несколько месяцев, как я живу в Канаде. Вчера навсегда расстался с Лилиан, отдал ее прах в крематорий Торонто для отправки на родину. Придет на твой адрес. Запаянный медный гробик. Вероятно, он прибудет раньше, чем промерзнет земля. Пытаюсь представить себе этот серый осенний день. Город в тумане и дымке. И тогда — там, на кладбище Рахумяэ…
Теперь Лилиан должна остаться довольна мной: прах ее будет похоронен рядом с нашей доченькой.
Из крематория я ушел с таким чувством, будто снова потерял Лилиан. Второй раз последнее прощание! Именно тогда мне подали письмо. Раскрыл его, и первым долгом бросились в глаза слова: «Вечно твоя Лилиан». Письмо от Лилиан после ее смерти. Можешь себе представить, что я пережил, — чуть было не сошел с ума от великой радости и печали.
Но сразу пришел в себя. В этом письме Лилиан оправдывает меня. «Я все ему простила. Все до последнего». О-о! Возя с собой ее прах, я часто задумывался над тем, каким я был для нее плохим.
Ни одного слова от тебя. Но и без того все ясно: ты не смеялась надо мной, у тебя доброе сердце, и письмо Лилиан послала затем, чтобы утешить меня. Лилиан же не затрагивала этого вопроса потому, что боялась сделать мне больно. Она права — лишь теперь я испытал всю глубину собственной боли.
По-видимому, отсюда я снова отправляюсь в дорогу. Я уже старый, бездомный и без родины. Мне все равно, где я умру — в самолете, на пароходе или на улице.
На этот раз кончаю. О себе дам знать немедленно, как только где-нибудь снова приклоню свою голову.
Заранее благодарю за беспокойство, связанное с похоронами.
Твой старый Мартин.
Урна с прахом прибыла в январе. Вернувшись с почты, Малль сразу же установила урну в комнате, в которой покойная частенько бывала в свое время гостьей. Всю зиму возле урны можно было видеть живые цветы или зеленые еловые ветки. Об этом в основном заботилась Малль. Иногда цветы приносили любопытные, приходившие посмотреть, что же осталось от человека вообще и от Лилиан Санглепп в частности.
Похороны на родине состоялись только весной. Сорок лет тому назад и тоже весной была похоронена и маленькая Оаке. На кладбище собралась небольшая компания, человек десять-пятнадцать — в молодости все они были между собой знакомы. Теперь же все состарились и сделались чужими. «C’est la vie!» — сказал кто-то, но, к сожалению, очень серьезно: ирония в данном случае подходила бы больше — ведь некоторые из этого прежнего круга знакомых Лилиан сами ходили с палочкой или волочили ноги.
Когда Малль после похорон пригласила всех на поминки, то по крайней мере половина из присутствующих вежливо отказалась. Да и те, что пришли, надолго не задерживались. Поэтому Малль вскоре уже могла отправиться в свою комнатку, которая после раздела семьи была выделена ей из большой квартиры.
Малль собиралась в тот же вечер написать Мартину Санглеппу, но, к сожалению, он до сих пор не прислал своего адреса. Бродил ли он все еще по свету? Или, может, что-то случилось с ним?
Перебирая старые письма, Малль нашла в своей шкатулке адрес отправителя урны, который она почему-то сохранила и сейчас еще не решалась выбросить. Как и много раз до этого, она снова прочла адрес: «Canada, Toronto, St. James, Cemetery Crématorium». Он всегда вызывал скорбные мысли, однако никогда раньше Малль при этом не думала со щемящим чувством, что однажды этот мрачный адрес может стать и адресом Мартина Санглеппа.
1965
РУДОЛЬФ СИРГЕБОЛОТНЫЕ СОСНЫ© Перевод А. Тамм
Машина с завыванием и с грохотом ползла по шаткому мосту, шла будто огромная собака, скребя землю сразу всеми четырьмя лапами, — сзади дождем летели комья грязи и кусочки древесной коры. Она все же проскочила мост с ходу, не задерживаясь ни на миг, и очутилась на противоположном берегу, который поднимался холмом.
Я остановил машину, метнул взгляд вниз, на своих спутников, которые стояли у предмостья, и хотел было крикнуть, что все в порядке, но — онемел. Настила как будто и не было. Вместо него между переводинами блестела вода, жердины сгрудились охапками, некоторые уткнулись в реку, которая была в этом месте хотя и не широкой, но достаточно глубокой, чтобы и машина и водитель могли утонуть.
«Безумие», — подумал я и вышел из машины.
— Итак, Рубикон перейден, жребий брошен! — бодро крикнул с другого берега пярнувец, начиная заново укладывать настил.
— Да, все мосты сожжены, и все дороги вперед открыты. — Второй спутник указал на пустынное болото перед нами, куда с пригорка безучастно смотрели стеклянные глаза автомобиля. — Теперь будь что будет.
Он произнес это с убежденностью военного человека, который, завладев превосходными позициями, считает битву уже выигранной, как бы там враг ни хитрил. Однако моя скептическая цивильная душа всерьез замирала. Дороги с пригорка дальше не было видно, еле проглядывали только две узкие разветвляющиеся колеи — одна шла вниз по течению, другая вверх, против течения, — словно две обрызганные жердочки на земле вдоль болота…
Мы оказались в самой преисподней Пярнумаа, там, где Белое болото протягивает руку Журавлиному, а болото Ярди грозно косится через реку Навести на Великое болото и где, исключая пойму, глаз на десятки километров окрест не обнаружит человеческого гнезда, а нога — ничего другого, кроме чавкающей топи и болотной трясины. Военный знал это не хуже меня, однако сбить себя с толку не позволил. Коли решено схватить за грудки природу, то придется смириться с тем, что ждет впереди. Настоящий рыбак получается только из хорошего солдата — такова была его точка зрения. Несмотря на свой пенсионный возраст, он не страшился еще и самых тяжелых походов со спиннингом по топким и заросшим речным берегам. На этот раз мы решили ознакомиться с древней исторической Навести, с ее подводными обитателями и берегами. В былые времена по ней ходили на суденышках из Пярнуского залива в реку Эмайыги и выплывали в Чудское озеро. Разумеется, мы не собирались возрождать судоходство по Навести. Что же до рыбы, то у нас были свои соображения, надежды и даже идеи. Мы считали само собой разумеющимся, что чем дальше река от человеческого жилья и чем она заброшенней, тем рыбоводней. Никто из нас сумасбродным юнцом уже не был, однако жажды приключений и предприимчивости у каждого хватало. С того-то все и началось, и вот после многочасовой езды по скверным дорогам и дорожкам мы стояли в этом захолустье, лицом к болоту, за спиной — река и мост с раскиданным настилом…
По правде говоря, самым началом все же надо считать тот странный случай, что трем рыбакам-сообщникам среди чудесного лета привалило каждому по два свободных дня. Если прибавить сюда обычный выходной, получалось, что свободных дней у нас ровно столько, сколько людей, в придачу к тому же еще три почти светлые июльские ночи. Такой роскоши мы не могли упустить. Долго прикидывали, где бы этим денечкам поставить самую увлекательную точку. Море и лодка — конечно, великолепно. Но погода была как раз такая, что в час по два раза обдавало дождичком. Солнышко, изредка, проглядывавшее между туч, было скудным, не успевало просушить даже скошенное сено… Что ж тогда говорить про одежду? Трезвый рассудок притягивал к суше. И вот, чтобы не тратить время на первой попавшейся лужице, пярнувец предложил реку Навести, как землю обетованную. Предложил, хотя и добавил искренне:
— В старину, когда я еще был мальчонкой, так лет сорок тому назад, из этой реки ковшом брали крупную рыбу… Теперь не знаю. И близких нет, у кого бы остановиться… Если только ехать через Тори, может, что узнаем — там у меня знакомый конюх.
Дольше уламывать нас было незачем.
Вскоре после восхода солнца мы забрались со своим барахлишком в маленький «москвич» и часов в десять были в Тори. Конюх оказался мужиком говорливым, насчитал целую кучу семей, которые были знакомыми его знакомых и жили по ту и по эту сторону Аэсоо, у самого болота. Дескать, и река там кишела рыбой, и угорь по ночам, как встарь, ходил по горох, и рак-старина иногда заползал из-под камня в мешок, — понятно, если ты только настоящий мужик, чтобы подставлять его. Не каждый, на ком штаны, сможет в тех краях ловить раков, — и он лукаво подмигнул…
Эти брошенные в шутку предостережения мы, конечно, посчитали порывом зависти рыбака, который в успокоение свое прочесывает словами тех, кто идет на рыбалку. Известные шутки! Машина снова ожила, и колеса стали отважно перебирать желтую полоску гравия, оставляя ее за собой. Ухабистой и виляющей была она, та дорога, это верно, а прошедший дождь сделал ее еще и скользкой. Но разве к настоящим рыбным местам где-нибудь ведет асфальт! Чем больше дорожка металась и извивалась, чем уже и нитеобразней она становилась после каждого нового ответвления, которые тянулись Куда-то к хуторкам, спрятанным в лесах, будто жилы из грязи, тем увереннее мы чувствовали, что приближаемся к цели — к далекой и рыбной лесной реке, поймы которой время от времени касалась наша дорога. Мы минули несколько безымянных ответвлений, еще раза два попали под сильный ливень и вот уже стояли возле мостика, под редкими сосенками, за рекой виднелось болото — все как говорил нам конюх. Одна лишь беда: никто из нас точно не помнил, живет ли указанная семья за рекой вверх или вниз по течению. Настелив жерди на переводины, мы собрались на пригорке и огляделись. Вниз по течению у березовой опушечки виднелась кучка построек с садом,