вверх по течению — только лес, покосы и топи.
Пойма реки Навести в этом месте изрядно сплюснута и кажется полоской зеленого, с серебристыми блестками сукна, которую окаймляет рядок-другой редких и не очень высоких деревьев. Сразу же за ними, подмывая корни и прижимая их к самой пойме, дышит серовато-коричневое с лиловым отблеском болото, и нет ему ни конца, ни края. Только жидкие приземистые сосенки с ошметками скрученных верхушек, едва достигающие колена кусты березки-стланца, кустики багульника да мшистые кочки. Если река олицетворяет неугомонность, торопливость и жизнь, а лес — умиротворяющий покой, то болото — это что-то омертвелое и холодное, таинственно подкрадывающееся, на него невольно смотришь с опаской. Любая замшелая и корявая сосенка, сама до половины вросшая в кочку, словно бы утверждает: смотри, вот такие мы и есть, в муках состарились, ветры и штормы сминали нас, прижались мы к самой земле и все же носим голову на плечах, тянемся к солнцу, как все живое на свете…
Это был монолог, подсказанный моим впечатлением. Болото не говорит. Оно молчит, немое и коварное, как камень. И болотные сосны, эти кривые, хилые коряги, расторканные по кочкам, — они будто одинокие, ушедшие в себя люди, которые вынуждены терпеть и могут все вытерпеть, никогда не ощущая скрепляющего чувства общности, бойцовской коллективности леса, который сообща защищается и борется. Всегда они стояли и стоят одинокими, опорой им — лишь рыхлая водянистая почва, местами пружинящая или даже оседающая, которая силы не дает, но упорным и кряжистым душу в теле сохраняет…
Жизнь живуча, жизнь непокорна. Сосенки в метр-полтора росточком — сколько лет стоят они все такими же неизменными карликами, вытягивая головы к небу, чего они только не перевидали!
Люди приходят и уходят, поколения вырастают и вымирают, — а приземистая, обомшелая болотная сосенка чахнет, но живет.
Испытывая некоторое почтение ко всему этому, я снова завел мотор и взял курс по заросшей колее к хутору, который виднелся ниже по реке. Очевидно, мы попали на следы зимней дороги. Узенькие и неезженные, ползли они по твердому краю болота, мимо наливающейся ржи, из лужи в лужу, из ямы в яму. Иногда колеи разверзались канавами, так что приходилось сворачивать в рожь. Местами в низинках, заросших травой, проглядывала сплошная вода. Черепашьим шагом продвигались мы в неизвестность: рожь закрывала нам обзор справа, кустарник под болотом — слева, — пока на одном из поворотов мы не осели незаметно по ступицу в колею. Делать нечего: домкрат под машину, пару болотных раскоряк под колеса, и езда, вернее — ползанье, продолжалась. Повозившись еще раза два в скрытых колдобинах, добавив несколько крепких слов, пролив немного пота, мы, примерно к крестьянскому полудню, добрались до хуторского большака, который одним концом уходил в болото, другим — к постройкам возле выгона.
Построек была целая куча: длинная жилая рига вместе с гумном под одной, уже обветшавшей соломенной крышей, поставленные на каменные глыбины три амбарчика с навесами; с широкими воротами сарай, сколоченный из досок в отвес; старый, скорчившийся хлев на высоком, по грудь, фундаменте из гранитных камней и банька у ворот выгона, как огнеопасное помещение — в отдалении от других построек; там же прудик и обтоптанное место водопоя. Посреди двора колодец с журавлем, сад на пологом склоне, обращенном к реке, из жердей и прутьев забор — все как на порядочном старом хуторе. Удивляла только тишина — болотный покой, как мы ее прозвали меж собой. Ни собачьего лая, ни петушиного крика. А они всегда первыми встречают чужих, приветствуют или устрашают. Тут ничего такого не было. Куры были, но и они, едва услышав незнакомые звуки у забора, с кудахтаньем бросились под амбар.
Шест скользит в сторону, жердяные ворота распахивается, и мы оказываемся на дворе, заросшем густой травой, колесами поперек дорожки, которая ведет от кухни к колодцу. Шум мотора и наши разговоры должны бы разбудить даже тех, кто прикорнул после обеда. Но никто из обитателей дома не показывается. Стоим, осматриваемся, покашливаем. Инструменты у стены и ведро на шесте у колодца говорят, что жилье не заброшено. Но где же они, эти приболотные люди? Вряд ли здесь так устали от людей, что ждут их как напасти и надеются, что она пройдет стороной. Странно. Наш военный выпрямляет спину, выпячивает грудь, затем стучится в дверь кухни. Никакого ответа. И лишь после того как мы начинаем громко рассуждать, что, может, нам следует войти в дом без спроса, в полуоткрытых воротах гумна показывается белый платок, женщина следит оттуда за нами с немой деловитостью, наверное, и до этого следила из укрытия — мол, кто такие и зачем? Во всяком случае, она не удивлена, скорее нас удивляет ее появление. Здороваемся, извиняемся и спрашиваем, туда ли мы попали.
Из ворот выходит небольшого роста женщина. В синеватой домотканой кофточке, полосатой юбке и льняном переднике. Босые жилистые ноги плотно стоят на земле, острые, прищуренные глаза меряют незнакомцев, рука в то же время перебирает яйца в подоткнутом переднике. Обстоятельно заявляет, что есть две семьи Пехков: Болотные и Пустошные. Здешних называют Болотными, хотя те, Пустошные, те находятся в такой глуши, что в нынешнее дождливое время туда и не подъедешь на машине. Она не расспрашивает, зачем все это нам, а только объясняет.
Скребем — мысленно — затылок. Будто попасть сюда, в Болотное, было раз плюнуть! Да если бы это было так просто, сюда бы и не поехали.
Потехи ради, может быть, все же и поехали бы, возражает пярнувец, у мужиков в крови забираться на охоту да на рыбалку в разную глушь… А не знает ли хозяйка такого-то и такого рыбака из Тори? Он направляет разговор прямо к делу.
Проворная хозяйка шустро взглядывает в глаза мужчины гвардейского роста, затем спрашивает: как выглядит этот конюх, в его ли он годах или помоложе и такой же ли статный или какая-нибудь закорючка с горбом за плечами? У нее пол-уезда родных и знакомых, сразу и не припомнишь. Пярнувец описывает приметы и имя называет.
Разъяснение, видимо, удовлетворяет, хозяйка поспешно соглашается.
— Не иначе, какой-нибудь дальний родственник. Не упомнишь хорошо.
— Наверное, и мне он приходится так же, что-то по третьей линии, — добавляет пярнувец. — Да я его, кажется, последний раз видел перед войной.
— Очевидно, все пярнувцы родственники, — замечает военный.
Я вижу, что это приободрило женщину.
— Да, люди для людей всегда свои, — признается она жизнерадостно. — А сами-то из каких краев? — Она оценивающе изучает нас.
Номер машины говорит сам за себя, в жмурки играть не приходится. По работе пярнувца представляемся кооператорами и добавляем, что у нас отпуск и что гоняемся за рыбой и раками…
— Так что — ночлег или в этом роде? — Острый взгляд хозяйки целится по очереди в каждого из нас.
— Хотели просить, — вежливо кланяется военный.
— Это можно, — без промедления решает хозяйка. — Что ж, загоняйте машину.
Она проворно подходит к сараю и распахивает ворота настежь. Мы хором возражаем, мол, такой пышности не требуется. Машине и на улице неплохо! Если бы только самим чего-нибудь под бок… Но хозяйка не отстает: машину в сарай, приказывает она. А то не дай бог!.. В такой-то лесной глуши! Разве мы сами не понимаем? Что тут, каждый день машины заворачивают во двор, словно у церкви или у волостного дома? Хотя кто только не видел, как мы там барахтались?!. Все же лучше под навес и дверь на запор…
И почему бы здесь не взяться машине, и почему наше барахтанье у болота вроде бы сердит ее — этого она не объясняет. Лишь хлопочет проворно, отпихивает оглобли в сторону, бросает сенник и попону на сено — освобождает место для въезда.
Мы смотрим друг на друга, мысленно пожимаем плечами, потом поближе заглядываем через дверь в сарай. Он просторный, один конец доверху набит свежим сеном, в другом конце — телега, грабли, вилы, всякая всячина, как обычно в хозяйстве. Думаю, что если бы здесь же, на сене, еще и спать… Что же, машина под руками, и я въезжаю в сарай.
Хвалим запах свежего сена, присматриваемся, где бы самим пристроиться. Военный, охнув от удовольствия, откидывается на кучу сена.
Хозяйка делает вид, словно и не замечает этого, торопливо запахивает одну половинку ворот.
— Если что-то нужно в машине, то побыстрее, — говорит она удивительно будничным тоном, хотя сама только что заверяла: да разве они тут каждый день заворачивают во двор.
Смущенно указываю на рюкзаки и спиннинги, мол, ничего другого.
— Это возьмете с собой в дом, — резко объявляет она.
Недоуменно переглядываемся. Значит, в сарае спать нам не доверяют? И то верно, от окурка не один сеновал запылал. Ну что ж, пусть! Со смутным сожалением берем свои пожитки-свертки и следуем за хозяйкой, которая торопко защелкивает на воротах навесной замок, — бредем к дому.
Словно бархатный ковер, проминается под ногами густая, влажная трава, шагов не слышно. Хозяйка, правда, семенит босиком по утоптанной тропке, но идет она кошачьей походкой, с девичьей легкостью в бедрах, даже яйца в переднике целые — так она плавно движется…
Обычный для такого уклада крестьянский дом — после сеней идет просторная, поперек всего дома, кухня, за кухней две продолговатые комнаты — с окном сбоку и в конце. В первой комнате — семейный стол. Туда, в семейную комнату, нас и ведут. Длинные некрашеные скамьи вдоль стола с массивными крестообразными ножками, по углам постели: две деревянные кровати, застланные полосатыми одеялами, старый диван-развалюха, печь с глубокой лежанкой и веревкой для сушки белья.
— Так вот, — как бы заново оценивая нас, говорит хозяйка. — Постели ваши здесь. Мы сами спим там. — Она указывает в сторону задней комнаты. — Хотите на рыбалку идти? Идите. Но вечером уходите с реки засветло… Хозяин наш любит лечь пораньше. И вообще… Рыба ночью не клюет. Если уж отпуск, то и отдыхайте…
Говорит и исчезает за кухонной дверью, не дав возможности объясниться или расспросить. Все ее слова проникнуты требующим подчинения и исполнения тоном, который заставляет даже нашего капитана запаса чувствовать себя так, словно он стоит перед генералом. «Голопятый генерал в юбке!» — улыбаюсь я про себя. Однако и сам не умнее других, растопырился посреди комнаты с вещами в руках, не зная, куда положить их, — в просторном помещении ничего, кроме постелей, скамеек и стола, нет. Даже вешалок и гвоздей на стенах. Кажется, что все обиходное словно нарочно убрано отсюда и помещение приготовлено для гулянки или собрания, даже пол выскоблен добела. Наши мокрые резиновые сапоги оставляют на нем грязные следы, и мы поэтому не осмеливаемся даже шевельнуться, деревенеем от неловкости…