Чтобы дальше идти налегке, мы на ощупь отодрали сачки от палок и очистили от приманок. За этой работой пярнувец шепотом напомнил:
— Эй, вы, раки, что сами в мешок полезли, помните ториского мужика? Так вот это мы сейчас и есть.
— Парень, может, сам ищет связи с лесом. Попробовал выставить горожан как приманку, но раки не ухватились…
— Все возможно. Толком мы ничего не знаем. Можно лишь предположить, что возникло какое-то осложнение. — Военный пытался обобщить наши мысли. — Что такое старухины намеки? Да переживания старой женщины, и ничего другого. Повидала в военные годы… А что в Смертном ручье нет раков, так, может, их там никогда и не было, может, и нацелились не за раками… Может, молодая пара хотела побыть немного наедине и вот организовала нас для дымовой завесы? Откуда мы знаем, что они муж и жена? Может, молодая хотела уйти с ним подальше от родительского ока. В жизни случается всякое. Все возможно, если следить за ходом событий трезво, с холодным разумом…
— А Юри? — Я напомнил загадочный разговор под липой, белеющую рубаху, которая трепыхалась над сиденьем велосипеда и пропала в лесу.
— Да, Юри — это еще, конечно, проблема. Для местной девки все здешние Юри будут своими. Отчасти, может, и родичами. А то, что кто-нибудь из них знает про раков, столь же естественно, как и то, что кто-то другой, возможно, работает где-нибудь за болотом, а третий в лесу играет в бандита… Сомневаюсь, чтобы настоящий бандит разъезжал тут в светлой рубашке. Скорее, снова плод нашей нервной неустойчивости и нашего воображения, чем действительность.
— Идут, — сообщил пярнувец, который следил за дорогой.
В самом деле, медленным шагом приближалась прижавшаяся парочка, казалось, они совершенно забыли о посторонних. Но как только заметили, что мы поднимаемся, отпустили руки, разошлись по тропкам.
— Заговорить о Юри? — спросил я быстро военного.
— Если к слову придется…
Парень подошел первым — молодуха медлила — и тихо извинился: мол, вдруг так страшно схватило живот, что прямо ни с места…
Иногда темнота бывает сверхмилосердной: он не увидел, как наши лица расплылись в улыбке. Или догадался и без того? Ведь извинение-то было неубедительным и наивным. Видимо, поняв это, он развил целую теорию о расстройстве желудка, и у нас некоторое время вокруг этого еще вертелся разговор.
Мы втроем шли впереди, пярнувец с хозяйской дочкой сзади. Где-то за болотом рдел краешек неба. Вечерняя или утренняя заря — разбираться охоты не было. Там повседневность, обычная жизнь, люди. Напоминание об этом уже само по себе настолько подняло настроение, что я решил продолжить тему о расстройстве желудка.
— Знаете, — сказал я тому, который считался зятем, — у исхудалых людей, таких, как мы с вами, причиной желудочных приступов бывают нервы. Сильное неожиданное переживание, вроде страха или испуга, нарушает нормальную перистальтику кишок, и вот тогда-то и возникает болезненная потребность опорожнения… Это все равно как, бывает, возникает потребность выговорить все, что лежит на душе. Конечно, если такая штука захватит человека в каком-нибудь интимном положении, то может быть очень неловко…
— Вы что — доктор?
— Да нет. Я больше интересуюсь психологией.
— Ага, значит, копаетесь в душе. — Он с заметной неприязнью разглядывал меня. — Стараетесь исследовать человека, как доктора исследуют лягушек, и крыс, и?.. — Голос его оборвался на высокой ноте.
— Нет. Сейчас я не занимаюсь исследованием. Хотел лишь сказать, что если в дальнейшем у вас еще случится такое с животом, то нигде, кроме как в нервах, причины не ищите… Мне кажется, что разговор с Юри не очень-то хорошо подействовал на вас.
— Юри? Юри — это заковыка, — произнес он вдруг. Но тут же спохватился и добавил: — Но это к делу не относится… И нервы в общем-то у меня в порядке. — И он тут же коротко рассказал, как ему однажды в немецком концлагере пришлось целую ночь провести между двумя трупами, чтобы самому не стать третьим, которого утром отправили бы в могилу…
— Вы были у них в плену? — воскликнул военный. — Как же это случилось? Такой молодой с виду, в то время совсем еще мальчишка!
— Семнадцать исполнилось. Схватили при первой же облаве и хотели было вместо двоюродного брата-комсомольца меня отправить на тот свет, потому что, к несчастью, у меня было одинаковое с ним имя и рост такой же, и глаза и волосы у нас были одинакового цвета…
— Значит, здешний мужик?
— Из Мыйзакюла.
— И хорошо знаете местные обстоятельства и условия?
— Так себе. Сами видели.
Разговор становился односложным, ни к чему не приводил. То ли из боязни, что муж попадет впросак, или из необходимости поддержать его, молодуха подошла к нам и вообще спутала нам разговор — завела речь о густой росе и хорошей завтрашней погоде, которую надо было ожидать…
И нам было неловко выспрашивать. Возникало чувство что предположения военного о взаимоотношениях молодой пары вроде бы подтверждались. Оно усугублялось и тем, что хозяйка постелила парню вместе с нами в хозяйской комнате, а дочь отослала в заднюю каморку. Разве супругов так бы разлучали?
Странно, что старшие хозяева не проявляли ни малейшего интереса к результатам нашей вылазки за раками. Даже полусловом не коснулись этого, будто знали наперед, что все окончится именно так, как оно и окончилось. Пожелали только хорошенько отдохнуть и без провожатых ночью не выходить. Мол, вокруг расхаживают патрули, приданные в помощь милиции, и они могут к незнакомым пристать с вопросами…
Итак, опять под надзором? К тому же двойным. Мы завалились на постели, но сон не приходил. Снова и снова вспоминались хозяйкины ночлежники, которых нельзя было оставить вместе. И почему это болотные сосны так загадочно шепчутся?
Я прислушивался, но ничего не расслышал. Попытался поглядеть в окно, насколько это удавалось с кровати, — никого не увидел. Смотрел, пока вконец не устали глаза; под самое утро я забылся кошмарным сном. Проснулся от слов:
— Уже утро, начнем двигаться. — Пярнувец сидел на краю моей постели и толкал меня в бок, словно ребенка, которого трудно разбудить.
В глаза ударило яркое солнце. Несмотря на это, я сразу заметил: кровать зятя у другой стены была пустая, аккуратно застеленная одеялом. Взглянув в угол, где должны были находиться наши рюкзаки и снасти, я увидел, что там пусто.
— Что случилось? — вскочил я.
— Снесли в сарай к машине. Яак хочет немедленно уехать. — Тут же в дверях показалось помятое, невыспавшееся лицо военного. Я понял, что они оба не сомкнули глаз и теперь спешат как можно скорее убраться из этого обетованного рыбного края.
Сполоснув у колодца глаза, я, казалось, смыл из сознания и вчерашнее наваждение. В самом деле, к чему медлить? Нет среди нас ни преследователей, ни исследователей — с какой же тогда стати позволять впутывать себя в эти сложные истории! Лучше долой отсюда. И чем скорее, тем будет вернее!
От амбара шла хозяйка, под мышкой мерка с мукой, на устах заботливые слова:
— Веки-то хоть смежили? А то старик поехал детей отвозить, ходил и гремел… И им тоже невтерпеж, до вечера не могли дождаться…
— Так молодые уехали?! Жаль… Не могли вам помочь…
— Да, что поделаешь, работа не дает. У каждого своя работа.
Она предложила на завтрак молока и посоветовала пойти на речку, чтобы наловить себе свежей рыбки.
— По дороге, может, наловим из какой-нибудь речки, — ответили мы, заплатили за молоко, поблагодарили и сели в машину.
— Поезжайте одним колесом по ржи, тогда не провалитесь в колею! — любезно поучала хозяйка, стоя на каменном приступке, словно памятник женщине-труженице. — И не поминайте лихом… Такая уж она есть, эта жизнь на болоте… Хотя ничего худого… Всюду тот же народ — и в городе, и тут, на болоте…
Поневоле запала в память эта женщина, стоявшая на синеватом каменном приступке. Невысокая, жилистая, проворная и бойкая, всегда с легкой усмешкой в уголках губ, за словом в карман не полезет… Но что у нее на уме — лучше не пытайся угадать. Поди пойми ты болотные сосенки — чахлые, истерзанные и молчаливые, вечно молчащие, над землею стелющиеся, но все же более жизнеспособные и долговечные, чем могучие сосны…
Болотные сосны… Никогда не шумят на ветру их вершины, и никогда не выставят они навстречу бурям грудь. Лишь гнутся, кривятся и приспосабливаются. А что уж говорить о прижавшихся к земле карликах, у которых мох во рту…
Не оглядываясь, выехал я за ворота выгона. Терпкое дыхание болотного багульника, торфа и гнилой земли осталось у нас в памяти после этого хутора. Стало жаль этих людей, так же как и тех, кто однажды на Ласнамяэ ждал белый корабль… Навести давно уже не судоходная река — даже самая ретивая мечта не вынесет пароход на гребень ее волны.
Спустя годы до слуха моего дошло известие о перестрелке за Смертным ручьем, на далеком Болотном острове. Говорилось там и о молодом офицере из особой части, которому в интересах дела пришлось под видом зятя семьи Пехков исполнять роль посредника между «лесными братьями», чтобы выяснить их связи в округе и с заморским миром. Свое задание он выполнил с честью. Но жизнь его была оборвана пулей из кустов, когда он указывал своим дорогу, на том самом пригорке, перед мостом с жердяным настилом, откуда мы однажды разглядывали незнакомый приболотный хутор…
Того, кто стрелял, не схватили. В бункере, разрушенном и опаленном огнеметом, нашли изуродованный женский труп. Вскоре пошел слух, что исчезла хозяйская дочь. Стариков попросили опознать ее в обгоревших останках. Они не признали, показав письмо, в котором дочь извещала, что она утопится в колдобине из-за любви — и труп ее пусть не ищут…
Болотные сосны жилистые и живучие, они гнутся, сгибаются хоть до самой земли, но не сдаются, снова и снова тянутся вверх…
На следующую весну старики вступили в колхоз, они без конца ищут, хотя и не находят то место, где могла утонуть их дочь…
1962