Парень не представлял себе, сколько прошло времени. Он и головы не поднимал, когда репродукторы извещали о прибытии очередного поезда. Лежал бы так целую вечность. Лишь раза два в день заставлял себя вставать, не то остался бы без талонов на питание.
А где-то рядом, может быть в нескольких сотнях метров, работали заводы. Люди выстаивали у станков по одиннадцать часов. Но и после этого не уходили домой, — спали тут же. Руки подростков, заступивших место мужчин, писали на снарядах и броне: «Смерть фашизму!»
Но Парень с рюкзаком только догадывался об этом.
Мимо вокзала, не останавливаясь, проносились поезда с военным снаряжением. На запад. Глаза у машинистов тоже были воспаленными от недосыпания. Однако Парень с рюкзаком находился среди тех, кого война гнала с запада на восток, все дальше от фронта.
На второй или третий день кто-то потянул его за ногу.
— Иди-ка, посиди!
В ответ Парень только пробормотал что-то, даже не сообразил поблагодарить. Хорошо, что уходивший торопился и у него не было времени на разговоры. Парень признательно улыбнулся, той же улыбкой ответил своему новому соседу, когда тот потеснился, запахнув полу пальто.
Пусть его считают невежей и бестолочью. Человек предложил ему место, а он даже доброго пути ему не пожелал. Однако шипящие и свистящие звуки в русских приветствиях и пожеланиях доставляли, да и продолжают доставлять ему одни лишь неприятности. Уж лучше помалкивать.
Разве мало его таскали по отделениям милиции и другим учреждениям, когда он спрашивал дорогу, — ведь даже здесь, в далекой Сибири, каждый второй плакат призывал к бдительности. Его летнее пальто и особенно акцент — как раз те приметы стандартного шпиона, о которых твердили плакаты и стандартные ораторы. Больше всего усердствовали пацаны. Тем даже во сне виделись сражения, подвиги, задержание какого-нибудь особо опасного врага.
Что касается документов, то часть из них была на чистейшем эстонском языке. Оттуда с фотографии смотрел молодой человек с расчесанными на пробор волосами и таким щекастым, улыбающимся лицом, что и отдаленно не напоминал представавшие перед патрулями живые мощи со щеткой волос на голове. Пилотка, галифе и гимнастерка только усиливали подозрения: ведь первейшим средством маскировки шпиона считалась красноармейская форма. Особенно когда на нее напялено пальто.
Сколько было мороки, прежде чем Парню удавалось втолковать им, что он находился в истребительном батальоне, после чего месяца два служил в воинской части, потом по состоянию здоровья его демобилизовали.
Ему едва минуло двадцать. Несколько месяцев назад у него были дом, родители, своя страна, свой народ. Еще совсем недавно, до того как он отправился с Урала в Новосибирск, у него были свои ребята в части.
Теперь он — один из многих тысяч, застрявших в пути, заполонивших огромные вокзалы, которых не могли нагреть ни чуть теплые радиаторы, ни масса человеческих тел. Измотанный, с ввалившимися щеками и лихорадочно блестевшими по вечерам глазами, он только и думал, как бы устроиться подальше от дверей и проходов, где сквозняк не продувал бы тонкое, на шелковой подкладке пальто.
Однако тут он был больше среди своих, чем на родине. Никто не желал ему плохого. Не надо было остерегаться бандитской пули из-за угла. И все же он был одинок. Даже не мог завести знакомство с ближайшим соседом. Одно-единственное слово вызвало бы кучу вопросов. Откуда? Куда? Зачем?
Он делал вид, что дремлет. Так было лучше всего. Дремать днем, ночью, хоть несколько суток напролет.
Стенные часы в зале показывали около трех ночи, а за окнами уже светало. Время тоже сместилось: солнце вставало здесь раньше на шесть часов. Только железнодорожникам нет дела до солнца. Часы на железной дороге всюду показывают одно время — московское. И в Таллине сейчас около трех ночи. Хотя вряд ли. Фашисты перевели время в Эстонии на час назад.
Между тем в зале началось движение: ведь люди ели, пили, справляли свои житейские дела не по часам, а по солнцу, по тому — день или ночь на дворе.
Пора было подниматься, занять очередь к окошку, предъявить демобилизационные документы, а заодно выслушать брюзжание сидевшего за окошком капитана: почему, мол, еще не уехал, — получить талон на хлеб и на горячее.
На ногах уже один, другой. Зашевелился, потягиваясь, сосед. Где-то распахнули настежь вокзальные двери, и холод с нижнего этажа добрался до верхнего. Засновали уборщицы с метлами и мешками с опилками.
Полуприкрыв глаза, Парень косился на соседа.
Когда лежал под скамейкой, видел только его ноги, вернее — валенки. Трудно было определить, стройные у того ноги или толстые и какого размера обувь могла быть на этих ногах до войны.
Однако валенки соответствовали погоде и военному времени, годились на любую ногу. Они были универсальные, великолепные, жесткие, с задранными вверх носами. Они делали владельца аристократом среди эвакуированных.
Когда обладатель валенок повернулся к Парню, тот увидел, что это девушка, на которой кроме валенок было, по здешним понятиям модное, в талию, зимнее пальто с круглым меховым воротником.
Девушка. А может, женщина. Едет к мужу. Но Парню почему-то хотелось называть ее Девушкой. Конечно, только в мыслях. От него не ускользнуло, что соседка не дурнушка, когда та, поднявшись, попросила его:
— Вы не присмотрели бы за моими чемоданами, пока я отлучусь?
Девушка пододвинула к ногам Парня три чемодана. Скорее по жестам, чем по обращенным к нему словам, Парень понял, что нужно постеречь место Девушки и ее чемоданы. И он почему-то обрадовался, что может оказать ей услугу. Впервые за долгое время ему стало неловко, что уже вторую неделю он не брился.
Хорошие слова в русском языке: «да» и «нет». Произношение ни того, ни другого не наводило на мысль, что ты иностранец с акцентом прибалтийского немца.
Из-за поднятого воротника пальто Парень наблюдал за удалявшейся меж рядами скамеек соседкой. Даже жесткие валенки не могли изменить слегка качающейся походки Девушки, отчего колыхались полы ее пальто. Серый шерстяной платок скрывал волосы. Какие они — светлые или темные? Темные, конечно, темные. Что Девушка блондинка — один против ста. У нее карие глаза. Среди прежних знакомых Парня не было ни одной кареглазой. Эта — первая.
А почему он, собственно, включил соседку в число своих знакомых? До сих пор он считал знакомыми лишь тех, с кем учился в школе, ходил на танцы и иной раз, провожая домой, целовался где-нибудь у садовой калитки.
Скоро ли вернется Девушка? Куда она пошла — поесть или стоит в очереди за разрешением на проезд? Парень никуда не торопился. Нужное ему окошко откроется только через час. Однако было бы здорово, если бы пришла поскорее.
И Девушка вернулась быстрее, чем он ожидал. Уже издали она улыбнулась ему. Конечно, это из-за чемоданов. Может, из-за чемоданов так и спешила.
Парень заметил выбившуюся из-под платка и впрямь темную прядь волос, еще не успевшую высохнуть. Умываться по утрам приходилось здесь же, на вокзале, и в воображении Парня не укладывалось, что Девушка так же, как он сам, стояла в очереди к длинному ряду кранов, переминаясь на посыпанном опилками полу.
Не хочет ли теперь пойти он? Так спросила Девушка. И Парень тоже побрел по длинному проходу к туалету. Даже рюкзак прихватил с собою. Недоставало еще, чтобы Девушка видела, как он будет вытаскивать оттуда полотенце, годное скорее для вытирания ног, чем для лица. Вернулся он еще более унылым.
И на кой леший в вокзалах эти зеркала? В военное время все до единого надо разбить вдребезги. Пусть люди думают, что они такие же, какими были до войны.
А в зеркале все вставало на свае место. Человек делался противен сам себе, что уж говорить о других.
По возвращении Парню все-таки пришлось сказать соседке по-русски «спасибо»: ведь их знакомство закрепилось делами. И, как он предполагал, одного слова оказалось достаточно, чтобы начались расспросы.
Они прекрасно понимали друг друга, ибо Девушка, в отличие от многих, для пояснения того, что говорила, не стремилась быть многословной и не повышала голоса, а неизвестное Парню слово заменяла другим, попроще. Когда это не помогало, обращалась к немецкому языку, тому скудному багажу, что вынесла из школы. Если в каком-нибудь падеже или лице слово было непонятно, повторяла его начальную форму.
— Вы откуда?
— Эстланд.
— Куда едете?
— Бугатак.
Порывшись в кармане, Парень вытащил маленькую карту Советского Союза и показал на ней место, куда направлялся. Оно не значилось ни на одной карте — железнодорожная станция в сотне километров от Новосибирска. Соседка не сразу поняла, зачем Парню понадобилось ехать из Челябинска в Новосибирск, почему он не устроился здесь на заводе, а разыскивал две деревушки, где у него тоже ни родных, ни знакомых.
— Там эстонцы, в Бугатаке эстонцы.
Он так и не пояснил, что эстонские деревни были и вокруг Челябинска, но они находились вдали от железнодорожных станций. Пятьдесят же километров при пятидесятиградусном морозе на открытой машине пугали больше, чем тысячи километров по железной дороге. Таким было отношение к расстояниям в первую студеную военную зиму.
— А вы?
— Из Ленинграда.
— Куда ехать?
— В Ташкент.
Парень узнал, что Девушка входила в какую-то самодеятельную или полупрофессиональную труппу, что было решено эвакуироваться в Ташкент. В дороге она отстала от своих.
Пожелтевшие от пота и дождя, с истертыми углами от многократного предъявления документы должны были сказать за Парня, что он не просто беженец, которого вихри истории занесли за тысячи километров. В глазах Девушки мелькнуло что-то похожее на жалость. Нет, его не надо жалеть.
— Доброволец, — постарался он пояснить свою непростую историю.
Куда проще было показать справку из истребительного батальона. Пусть знает, что он сам взял в руки винтовку, пусть знает, что в Эстонии потруднее, чем в других местах: там, помимо фашистов, еще и местные бандиты. Да, да… совсем под боком мог жить враг.