Девушка на миг открыла глаза, в полусне посмотрела на Парня, и веки ее опять смежились. Сон ее, как показалось Парню, стал спокойнее, глубже, дыхание ровнее. Парень боялся шевельнуться. Жесткий подлокотник скамьи врезался в бок. Поддерживавшая Девушку рука онемела.
В полночь Девушка проснулась.
— Теперь поспи ты.
Девушка встала и предложила ему поменяться местами. Она сядет в угол скамейки на его место, чтобы он мог спать, прислонившись к ее плечу.
…Это произошло на четвертый или пятый день, вернее — на четвертую или пятую ночь. Обычная радиопередача опять прервалась, и голос местного диктора объявил о прибытии поезда, который шел через Бугатак и останавливался там. Вероятно, Парень и не услышал бы сообщения: как раз был его черед спать. Но Девушка дежурила и ничего не пропускала мимо ушей.
— Твой поезд. Иди.
Парень взял рюкзак. От холода на перроне сон улетучится. Когда он вернется, нелегко будет снова заснуть. И у Девушки сон нарушен. Вот так всегда: нужные поезда приходят и уходят ночью.
— Ладно, попробую.
Оба уже не верили в то, что когда-нибудь придет поезд, который разлучит их. Они просто не думали больше о разлуке. Только из чувства долга выходили на перрон встречать и провожать поезда. Иначе считали бы себя дезертирами.
Но именно в этот раз… Был час самого сладкого сна, и, может, поэтому часть пассажиров осталась в вокзале. А может, уже рассасывалось скопление эвакуированных на сибирской магистрали.
Напиравшие сзади притиснули Парня к подножке вагона. Тощий рюкзак не помешал под нажимом людского потока миновать узкую дверь и очутиться между полками в вагоне. Там Парню удалось пристроиться возле окна.
Вагон все больше и больше набивался людьми. И только теперь до Парня дошло, что на сей раз он действительно уедет.
Он посмотрел на громадное здание вокзала, где в одном из залов ждала его возвращения Девушка. Она сидит там и даже не догадывается, что он уезжает. Почему они все же не провожали друг друга?!
И вдруг его пронзила мысль: он не знает даже имени Девушки. И она тоже не спросила, как его зовут. Почему он не поинтересовался, где она собирается жить в Ташкенте, почему не записал ее ленинградского адреса? Почему не дал адреса своих родителей в Эстонии?
А что, если попытаться выбраться из вагона? Парень уже сделал шаг, другой. Нет, ничего не выйдет. И тут вагон, дернувшись несколько раз, начал двигаться. Машинисты тоже были молодыми и неопытными и не умели плавно стронуть с места огромный состав. Наконец вагон стал ритмично постукивать на стыках рельсов.
За окном простиралась темень.
Где-то вдали вспыхнул сноп лучей. Наверно, шла сварка на какой-нибудь стройке. Воздвигается завод, который будет выпускать новые снаряды.
В стороне показалось зарево. Может, в мартенах варили сталь из доставленного с полей сражений металлолома.
Теперь над заснеженной равниной висела синеватая тьма. За окнами с обеих сторон проплывали леса. Сибирские леса.
Девушка ждет. Четверть часа. Полчаса. Может, даже три четверти часа. Парню почему-то верилось, что и через час Девушка никому не уступит свободного места рядом с собой. Только когда пассажиры, ищущие где бы притулиться, станут уж очень ворчать, она продвинется в угол скамьи, на его место. Он почему-то считал, что Девушка сделает именно так.
И вот прошел час. Место, может быть, еще свободно. Возможно, она все еще ждет. Но даже спрыгни он сейчас с поезда, ему все равно не успеть обратно.
Минуло два часа. Теперь Девушка наверняка уступила пустующее рядом с нею место. Рано или поздно занимают опустевшее место.
Но Парню кажется, что Девушка тут, подле него. На его загрубелой руке — ее щека. Плечо касается его плеча. Он даже не чувствует, что воздух в вагоне спертый, он ощущает запах волос Девушки.
1972
МАТС ТРААТВОДОЛЕЙ© Перевод Р. Минна
Работа у него была не совсем обычная.
Когда в пахнущей кирзовыми сапогами и атлантической селедкой деревенской лавке какая-нибудь доярка или работница с торфа толкала в бок соседку и произносила: «А Водолей наш тоже здесь…» — он замирал, застывал на месте, как дикий олень, и пытался спрятаться за спинами.
Когда рано утром в низенькую комнатку вбегал крикливый бригадир и звал Водолея, он вздрагивал, словно ему сунули за шиворот снегу.
Возьмите сажень. Прочертите ею аккуратный круг на земле. В круг впишите отупевшую от бесконечного кружения клячу и позади нее героя нашей истории — с кнутом в руке. В центре круга пусть хлябает, скрипит и стрекочет шестерня, с которой каплет масло… Вот это шестерня! Она одна могла заменить целый оркестр. В долгие дни и ночи она пела и смеялась, вздыхала, плакала и рыдала как оглашенная. Ревела и выла, как подсвинок, застрявший в заборе. Иногда еще и визжала, как девчонка, а потом скрежетала противно, как скрежещет лишь железо о железо. Звуки эти были для долговязого и узкоплечего Эйно Вааза музыкальным сопровождением. Под этот вой он шагал по раскисшей от дождя тропе. Под дребезжащий хохот шестерни в сердцах волтузил усталую лошадь. Здесь проходили его дни и часть ночей. Порой здесь было зябко, порой скучно, а в поздние часы даже жутковато, и редко здесь бывало хорошо. Но кто-то должен был работать и здесь. Кто-то должен был кружить по бесконечной тропе за лошадью, чтобы в коровник подавалась вода.
Мечты, планы, фантазии… Они возникали внезапно, как любовь или счастье, вертелись в голове, исчезали горьким дымом, чтобы уступить место другим, еще более заманчивым. Они были прихотливы и изменчивы, как ветры всех стран мира, которые проносились над холмом у стены старого коровника. Они были неясны и бесформенны, как облака, но они были и вольны, как облака, и когда улетали куда-то, в душе оставалось беспокойство, какое-то волнение, какая-то тихая тоска, что-то такое, что невозможно и выразить. Мысли приходили и уходили, и у них была своя дорога…
Эйно чувствовал нутром, как зовут его дали, рдеющий небосклон, сумерки летней ночи. Он чувствовал, как манят его ветры и лесные опушки. Они влекли к себе так повелительно и настойчиво, что того и гляди сердце лопнет от волненья. В этих далях были для него неизведанные места, полные чужой, бурлящей и потому интересной жизни и суеты. Где-то там был мир, и этот мир звал парня, который, шагая за березовым истресканным дышлом в своих латаных резиновых сапогах, переступил черту детства и юношества. Он хотел выйти из этого круга, где нет ничего, кроме шестерни и костлявой, с потертыми боками клячи. Вырваться из этого бесконечного заколдованного круга! Убежать из круга, в который втянуло его чувство долга!
И все же это место работы. Отсюда нельзя уйти, беззаботно сунув руки в карманы и небрежно посвистывая. Он был нужен здесь. Он был нужен знаменитому породистому стаду совхоза Таракюла, чьи коровы красовались на фотографиях в искусных рамках даже в павильонах сельскохозяйственной выставки. Что такое вода? Соединение водорода и кислорода. Это Эйно Вааз знал еще со школьной скамьи. И еще он знал, какой изумительный эффект дает вода, когда животные могут пить ее сколько захотят. Да и кто же не знает, если об этом вещали по радио, писали в газете. Об этом так красно говорили специалисты из министерства, которые приезжали в Таракюлу вручать скотницам дипломы и медали.
Какие только речи не держали лекторы, которых доводилось услышать Эйно Ваазу! С досадой вспоминалось собрание в коровнике, когда рассказывал о будущем совхоза какой-то низенький человек с заспанными глазами. Потом его перебила Элла Муулметса, этакая балаболка: мол, какое же это прекрасное завтра, если мужики даже стаканы с очищенной будут поднимать электролебедками? А что, Водолей так и будет заводить свой хвостатый мотор кнутом? Все рассмеялись. Эйно чувствовал себя малость задетым. Он впервые ясно и твердо ощутил: мысль, что месяцами бередила его, все же вошла терновым шипом куда-то глубоко в голову. Может же быть, что поля нуждаются в удобрении, скотина — в концентрате и культурных пастбищах, рабочие — в жилищах и детских колясках… Может же быть, что в погоне за прибылью не заметили чего-то?.. Но это же… Сколько недель стоит под навесом новый центробежный насос? Ржавчина разъедает его стальной кожух, и толку от него никакого. А именно он должен сменить Эйно Вааза с его тощей клячей. Тем более что рядом со старым скотным двором растут белые корпуса новых коровников из силикальцита.
Время от времени инспектировать Эйно и его владения приходил совхозный механик. Приходил, останавливал лошадь, здоровался за руку с Эйно, лез в насосное помещение, поднимал рычагом плиты, зорко осматривал колодец, словно чего-то ища, потом опускал плиты и деловито говорил:
— Допотопная механика! Ты, парень, гуще смазывай эти шестерни. Осуществляй, так сказать, технический уход номер четыре!
И вскоре исчезал, оставляя Эйно с его «уходом номер четыре».
Однажды Эйно, Скрепя сердце, осмелился заикнуться о новом центробежном насосе, который-де разъедает ржавчина…
— Это никакая не новость, дорогой друг, — быстро ответили ему. — Знаем, все знаем. Провода нет, чтобы подвести линию.
— Но линия же близко. Много ли нужно провода…
— Спокойно, молодой человек, спокойно. Дадут фонд, будет и провод. Будет провод, будет и насос. А пока смазывай эти шестеренки.
Эйно был внешне спокоен, смазывал шестеренки, смазывал и большую шестерню, которая могла заменить целый оркестр. Смазывал — и качал прозрачную воду в поте лица своего. Ожидал фонда.
Весна всюду весна. И здесь, на скотном дворе, среди слякоти. Весна и раннее лето установили коротенький промежуток между восходом солнца и тем часом, когда вставал Эйно. Только полтора месяца смогло солнце удерживать первенство в соревновании с Эйно Ваазом, водолеем совхоза Таракюла. Эйно пришел из своего маленького владения и очутился в удушливом тепле коровника. На каменной стене висела на веревке гиря. Она показывала, сколько воды на чердаке в баке. Гиря была другом, гиря была судьей. Судьей — когда она висела почти йод потолком, что означало: бак пуст. В таких случаях Эйно возвращался тою же дорогой на свой круг и авансом награждал мерина двумя-тремя ударами кнута.