Нора, словно шутя, повязала Яаку галстук, а тот благодушно ворчал. Действительно, он не отличался особой элегантностью, но его хозяйская повадка, чуть неловкая и вместе с тем исполненная мягкости, очень подходила ко всему строю дома.
К угловому дивану был пододвинут низенький столик. На нем появилась тарелка с нарезанным кексом и бутылка коньяку. Сели, выпили: Нора не спеша, понемногу, мужчины же налегли на бутылку поэнергичней. С каждой рюмкой Яака все сильней распирало чувство студенческого товарищества.
— Помнишь, как мы там у матушки Орешки, — такими словами он почти всякий раз начинал свою речь, обращаясь к Хеймару.
«Бедняга — он никогда ничего не замечал!» — подумал Хеймар.
Часов в десять Нора извинилась и пошла укладывать сына в постель. А Хеймара обуяло еретическое желание вдрызг напоить собеседника. Он заметил, как сильно действовал на того хмельной напиток. Ведь Яак вообще не дружил с бутылкой.
Когда Нора вернулась, оба они были крепко навеселе, Яак чуть больше, чем Хеймар. Одну бутылку уже распили до дна, и хозяин принес другую. Вскоре Яак пустился вовсю расхваливать Хеймара:
— Знаешь, Нора, он, когда был студентом, переводил Шиллера и Гете и еще вырезал эти, знаешь, рисунки на линолеуме…
На самом деле Хеймар никогда не занимался переводом ни Шиллера, ни Гете. Они не вдохновляли его, а вот два-три сонета Верлена, в которых звучало пресыщение жизнью, он действительно перевел и читал всем знакомым… А гравюры на линолеуме? Закончил ли он хоть что-нибудь? Да, кажется, не то одну, не то две. Зато как здорово выглядел стол, на котором валялись брошенные инструменты: комплект ножей, иглы, краска и валики. Почувствовав, что он все-таки далеко не прочь выслушивать похвалы несведущего Яака, Хеймар испытал какое-то унизительное отвращение к самому себе. На лице у него появилась, как тогда, в пору юности, немного снисходительная дружеская улыбка. Она как бы говорила: «Ну что ты, дружок, этак расхваливаешь меня? Я еще всерьез не брался за все эти штуки… Придет время, теперь уже скоро, и тогда…»
Словно павлин, некогда вызывавший восхищение, а ныне постаревший и забытый, откликнулся Хеймар на знакомый зов. Покинув свой запыленный и темный угол, важно, как на параде, выступил он, по привычке распустив хвост — хвост, который так обветшал, обтрепался и поблек. Обычный вид стареющего жуира!
Оба мужчины основательно напились. Сначала это испугало Нору, но вскоре она снова заулыбалась. Давние друзья — известное дело. Впрочем, разок она отозвала мужа в сторону, и тот, вернувшись к столу, объявил, что Хеймара они сегодня не отпустят.
Посоловевшим взглядом Хеймар все настойчивее следил за Норой. Его жгло нетерпение, ему хотелось понять эту женщину. Неужели она в самом деле любит Яака? Неужели нет ни трещинки в их счастье?
Когда Яак, изрядно пошатываясь, отправился в погреб за салатом из крабов, Хеймар остался наедине с Норой.
— Вы счастливы?
До чего же пошло — Хеймара прямо зло разобрало — прозвучал вопрос! Традиционный дебют охмелевшего мужчины. И в голосе наверняка эдакая псевдомефистофельская нотка.
Однако Нора не поняла, казалось, всей значительности вопроса.
— Конечно же! У каждого из нас своя работа. И мальчишка. Хотелось бы только, чтобы Яак уделял нам побольше времени. А он порою только к десяти и приходит домой — так его захватывает работа. Не запретишь ведь ему. На рыбалку тоже иногда ездит. Он, знаете, вроде маленького, навешал в своей комнате на стену разных рыболовецких снастей, я даже названий их не знаю. Скажите честно, не замечали ли и вы (первый раз она заглянула Хеймару прямо в глаза), что Яак во всем чуточку поэт? Он всегда так увлекается… Прямо боюсь за его здоровье. Впрочем, извините меня, я на миг покину вас, пойду помогу Яаку. Он, наверно, не может найти салат. А вы пока возьмите бутерброд с лососиной…
— Вы счастливы? — буркнул Хеймар, оставшись в одиночестве. — Возьмите бутерброд с лососиной…
Это была ирония. Высказанная непреднамеренно, она тем самым была еще сильнее.
Он утомился. Сплетенная им паутина незаметно, сама собой порвалась… В Яаке, неотесанном деревенском парне, а совсем не в нем, Хеймаре, находит эта женщина нечто поэтическое! Она только из вежливости слушала о его переводах! О его хороших переводах! А знает ли вообще эта женщина, кто такой Верлен?
Павлин, сидевший в Хеймаре, обиженно каркнул. Опять никого не восхитили его перья. Опять никто не предложил ему лакомств, которых он некогда ожидал для себя. С треском провалилась поза этакого искусителя. Неужели ему снова шагать в свой пыльный закоулок?
Хеймар налил себе коньяку по самый край рюмки и жадно опустошил ее.
«Возьмите бутерброд с лососиной!»
Он чувствовал, что напряжение спало, что его скоро развезет.
«Ведь я умен и интересен, — бессвязно размышлял Хеймар, — а Яак? Выходит, что он добрый малый! Почему у него все так хорошо получается? Почему у него и жена, и дом, и ребенок, и книга, которую перевели на русский? А у меня под кроватью — один лишь чемодан с рваными носками? Разве в мире так заведено?»
Хеймар всегда считал себя каким-то филигранно-тонким колесиком в огромном и грубом мировом механизме, колесиком, которому вот-вот и найдется подобающее призвание, неповторимое и крайне важное. В ожидании этого он с легкостью брался за медицину, перевод стихов, гравировку по линолеуму — вообще за все, к чему хоть немного лежала его душа. Однако тот уникальный прибор, для которого предназначалось колесико, до сих пор так никто и не смонтировал, да вряд ли когда-либо и смонтируют. И колесико станет обычной ненужной ржавой шестеренкой.
Хеймар провел рукой по лицу: нет ли уж на нем пятен от ржавчины? Да, а ведь Яак… Так где же справедливость?
Вот идут они, Яак и Нора, а вместе с ними салат из крабов. Ну что ж, будем играть роль до конца!
И хотя ему страшно хотелось напиться до чертиков, до беспамятства, он заставил себя сказать:
— Я чувствую, дружище Яак, что нам серьезно угрожает хмель. Мне, по крайней мере, на сегодня хватит.
Яак попробовал протестовать, но за стол они так и не сели. Стоя выпили последние рюмки.
— Яак, покажи другу его комнату, — сказала Нора и первый раз за весь вечер с благодарностью взглянула на Хеймара.
Они перешли в сени. Прохладный воздух слегка отрезвил Хеймара. А Яака прохлада, наоборот, разморила.
— Помнишь, как мы там у матушки Орешки… — начал он и, посапывая от прилива приятельских чувств, положил руку на плечо Хеймару. Но тут же Яак позабыл, о чем хотел сказать. Ступенька за ступенькой они начали подниматься по лестнице. В темноте виднелась белоснежная постель. Окно было открыто.
Обнявшись, они подошли к окну.
— Вон там, — Яак неопределенно махнул рукой, — мы посадим осенью грушу… мичуринскую. — Склонившись над подоконником, оба выглянули из окна.
— Видишь, вон там…
Хеймар не увидел внизу ничего, кроме дисковой пилы, которая стояла прямо под окном, рядом с дверью в погреб. Небольшая лампа бросала яркий свет на скошенные, кривые зубья… Хеймар искоса посмотрел на Яака. Тот, вконец размякший, почти висел мешком на плече у приятеля. Рот у него был чуть приоткрыт, тускло белели глазные яблоки. Стоило отпустить его — и Яак упал бы лицом и грудью на пилу. И тогда никто не посадит в углу садика мичуринскую грушу. Конечно, самому Хеймару пришлось бы тоже выскочить из окна, упасть подле Яака, разыгрывать видимость несчастья… Возможно, он вывихнет ногу. Это на худой конец.
Все приобрело бы тогда совсем иное значение! Ведь в свое время, благоухая коньяком, он торжествующе стоял возле спящего Яака, возле того самого Яака, который никогда, ни разу не позавидовал ему, а просто спал, как обычно, распластав по одеялу короткие пальцы-обрубки в такой строгой симметрии, что Хеймара брала злоба. Да, тогда он ухмылялся, и как еще: тонко, независимо, словно провидец. Но ухмылка эта до сих пор не смогла обрести своего настоящего содержания. А вот если те невидимые нити, что завязались некогда в комнате, снятой у матушки Орешки, пресекутся сейчас, здесь и…
— Парень, помнишь, как мы там, в Тарту…
«Пора, — подумалось Хеймару. — Теперь самый подходящий момент стряхнуть с себя Яака. Теперь можно будет с издевкой взглянуть ему в лицо, с такой дерзкой и нестерпимой издевкой, что в глазах у Яака молнией полыхнет догадка: он поймет тогда, он узнает… А после…»
Яак спьяна пробормотал что-то невнятное и еще больше высунулся из окна. Его поза была уже опасной.
— Яак, сумасшедший, ты же выпадешь! Отойди от окна, — прохрипел вдруг Хеймар и схватил Яака за ремень на брюках.
— Экий ты трус… С чего это мне падать?..
— Яак, сейчас же отойди. Ну!
Дрожащими руками Хеймар втянул Яака обратно в комнату, посадил на пол и быстро притворил окно.
— Ты все-таки трус… — буркнул Яак сквозь сон и тотчас же захрапел.
Хеймар — почему-то на цыпочках — прокрался к лестнице. Сел, сжал руками голову и, надсадно икая, глотал слезы… Разве он ненавидит Яака? Ведь все то, о чем думалось у окна, было тоже рисовкой, одной из поз, которыми он пытается заинтересовать если не кого-либо другого, так хоть самого себя. Ведь он, Хеймар, даже мухи не обидит, а Яак к тому же такой славный парень… Только до чего же больно видеть серьезных, трудолюбивых и счастливых людей, особенно если ты сам просто-напросто смешной, жалкий и запылившийся павлин.
Он ощутил холодное прикосновение ко лбу лакированных перил. Если убежать отсюда — сразу, сейчас же, начать все сначала! Поздно… Поздно. Он и раньше, бывало, так же ударялся в бегство. Бежал, шатаясь вдоль призрачных темно-синих улиц, где по обеим сторонам мостовой как-то странно раскачивались каменные дома, угрожая раздавить его меж своих тяжких громад… Он бежал, чтобы наконец прийти в себя от приступа мучительной рвоты, прислонившись где-нибудь к фонарю, льющему свет, желтый, словно масло… А через два-три дня все повторялось сначала!
Хеймар не помнил, как он заснул, как попал в кровать и когда Яак спустился с чердачного этажа. Может быть, обоим им помогала Нора.