Калле глядел на бегущих из города людей и радовался своему предпочтительному положению. Что еще могло сделать его более счастливым: другие будут топтаться на морозе, а его ожидает теплая комната и жаркое. Рутть обещала зарезать Легионера, своего самого жирного ангорца, которого Калле однажды осенью кормил морковными листьями.
А может, в том, что он идет сейчас к Хельде Рутть, есть что-то неприличное?
Калле намеренно задал себе этот вопрос — чтобы посмеяться. Десять лет тому назад, когда Рутть была за легкое поведение исключена из средней школы, общение с такой особой могло вылиться в скандал. В то время кое-кто из товарищей по школе говорил: «Что взять с извозчичьей дочки?»
Времена изменились, но Рутть осталась прежней.
К сожалению, не осталось больше друзей, с кем можно было бы посмеяться — цинично и беспощадно. Одним из них был лейтенант Таинь. Неужели они пристрелили его, вздернули на сук или сожгли? Кто это знает.
Отец сказал: «Гордости да упрямства в тебе хоть отбавляй. И плевать на все ты мастак».
Сейчас Калле казалось, что только плевки у него и остались. Если бы этот кот на заборе чуть помедлил со своим прыжком, если бы он хоть на миг еще задержал на Калле свой взгляд…
Луна, плывшая подобно яичному желтку в лиловом супе, поднималась все выше и все больше светлела.
«Летучие мыши» улетели.
Калле уже было прошел мимо дома бюргермейстера, не заметив стоявшего в дверях человека. Но вдруг остановился и воскликнул:
— О-о, да это же госпожа Инна. Добрый вечер. А я принял тебя за тень.
Инна окончила среднюю школу cum laude[2]. Одна из немногих в классе. Со всякими там извозчичьими дочками и с подобной Калле пришлой деревенщиной она в школе не водилась. Богатая, почитающая себя, благонравная. Потом она вышла замуж и стала матерью. Не как-нибудь там, а все честь по чести. Сейчас она стояла на пороге своего дома словно изваяние и с достоинством ответила:
— Здравствуй. Жду здесь уже сколько времени.
— Кого? Может, меня?
— Обещали зайти две девушки. Собирались идти вместе.
— А-а-а. Ну да. Любоваться луной.
— Не время сейчас шутить.
— А я не шучу. Но как же ты в такое серьезное время осталась одна? Где же твой господин и повелитель?
Ответ, которого пришлось-таки подождать, прозвучал очень весомо:
— Он поехал на важное совещание.
— В Таллин?
— Да.
— Голосовать?
На свой последний вопрос Калле и не ждал ответа. Он уже собирался двинуться дальше, но в этот момент из проулка показались девушки. Они задержались только на мгновение, пошептались и тут же, словно разрезвившиеся жеребята, бросились бежать.
Такой оборот был для Инны неожиданным. Она прямо слетела с крыльца и, задыхаясь, стала кричать во весь голос:
— Анне! Анне! Урве! Девочки, куда же вы? Подождите меня!
Но те даже не приостановились.
— У госпожи и без того провожатый! — крикнула одна из них, а ее младшая подружка при этом, видимо, еще и фыркнула.
И вдруг Инне показалось, что она не замкнула дверь, когда выходила из дому. Она торопливо взбежала на крыльцо. Дверь оказалась запертой. Вернулась и сердито упрекнула все еще стоявшего на улице Калле:
— Это вы виноваты. Теперь иди одна.
Но едва она дошла до проулка, как началась воздушная тревога. Стала завывать сирена. Мычала длинно и жалостно, точно исполинская корова. И вдруг все изменилось: лунный свет был уже не тот; и небо было теперь чуточку другим; только что произнесенные слова обрели совсем другой смысл. Кругом царили смятение и страх. И лишь тени действовали как-то успокаивающе.
Инна кинулась назад к дому.
— Это вы виноваты! — крикнула она снова.
— Я могу исправиться, — сказал Калле и направился к Инне.
Когда он вблизи увидел ее глаза, смотревшие на него из мехового воротника одновременно испуганно и злобно, его рассмешила дерзкая ассоциация: вспомнилось жаркое из кролика.
Улицы были пустынны, сирена все еще завывала, и их двоих скрывала только тень, падавшая от дома.
— Каким образом? — настороженно спросила Инна.
— Я могу проводить тебя!
— Этого еще не хватало!
— Нас никто не увидит; я отведу тебя в старый винный погребок. Он низкий, со сводчатым потолком. Ты же знаешь, там, на пастбище, за родником.
— С ума сошел.
— Пока еще нет. Просто предлагаю проводить. Если ты не хочешь идти со мной в винный погребок, если боишься, то мы можем пойти просто к роднику. Это сказочный источник.
— Я не ребенок.
— Ну конечно. И все же родник интересный. Он не замерзает, и в нем скрыты сокровища. Хочешь, я их для тебя достану. Например, подкову, которая приносит счастье. Я даже знаю, что у этой заколдованной железки — три гвоздя.
— Ее вы можете подарить своей жене.
— О-о, моей жене!
— Да, Ирме.
— А ты ядовитая. И даже очень. Не знаю только, смертельный ли у тебя поцелуй? Змеиного ли он укуса?
— Этого вы никогда не узнаете.
— Почему же? Или боишься неполных поцелуев? Так это напрасный страх — мой перекошенный рот снова в полном порядке. Хочешь, попробуем?
— Иди ты. Не протягивай свои лапы.
— Спасибо и на том, что бывшая соученица перешла на «ты».
— Извините.
Инна отодвинулась от Калле подальше. Но тут сквозь завывание сирены прорвался тяжелый гул бомбардировщиков.
— Когда начнут бомбить, желательно лечь наземь, — сказал Калле. — Это я на тот случай, если ты не знаешь. Ну ладно, мне пора.
Инна ничего не ответила; ей показалось, будто Калле смеется над ее робостью и хочет еще больше напугать ее.
Завывание сирены оборвалось где-то в далекой выси. Дежурный то ли сбежал, то ли затаил дыхание. За городским валом на горизонте кто-то словно бы моргал зеленым глазом. Или это была угасавшая вечерняя заря? А бомбардировщики все приближались.
— Всего доброго, — произнес Калле.
Когда он протянул все еще молчавшей Инне руку, над городом загорелась осветительная ракета.
Инна схватила Калле за руку:
— Не уходи! Прошу тебя, не уходи!
— Черт побери, как курить хочется, — в ответ произнес Калле.
— Боже мой, пойдем ко мне.
Они взбежали вверх по ступенькам.
— Здесь можно? — спросил он в прихожей.
— Да, — задыхаясь, ответила Инна.
Хотя в прихожей окон не было, Калле, прикуривая сигарету, прикрыл спичку ладонями. Затянувшись несколько раз, он протянул сигарету Инне:
— Хочешь?
— Дай.
Жизнь вдруг стала длинной и тонкой, подобно звуку, который может каждую секунду оборваться. Затем, одна за другой, упало несколько бомб. И вдруг Калле обнаружил, что он держит в объятиях дрожащую Инну.
— Не бойся, — сказал он, подбадривая ее. — Бомбы на город и не упали.
— Куда же?
— Наверное, в стороне бойни.
— Ох, но впереди эта страшная ночь. Все еще только начинается. И уже вторую неделю стоят эти светлые ночи… Каждый день молю, чтобы небо затянулось тучами. Ну почему не метет сейчас пурга, такая, чтобы ни один самолет не вылетел!
— Ну почему мы не медведи; залегли бы себе спокойно в лесу под хворостом в зимнюю спячку…
— Калле, прошу, будь серьезней. Меня всегда возмущает, когда люди все поднимают на смех. Я верю, что умереть гораздо легче, если успеешь в последнюю минуту опуститься на колени, сложить руки и помолиться.
Калле, смеясь, ответил:
— Ты же не собираешься умирать сейчас.
— Все равно, но я боюсь, я просто боюсь, когда ты смеешься. Смех твой словно накликает беду.
— Хорошо, больше не буду. Я — твой гость и должен тебя слушаться. Сделаю все, что ты прикажешь. Могу даже помолиться, рядом с тобой и у твоих ног. Какое счастье быть вдвоем, только ты и я. О-о, моя дорогая девочка. Да, мне нравится называть тебя девочкой.
— Что ты вообразил о себе? — спросила Инна, когда Калле сделал попытку поцеловать ее.
— Ничего не вообразил, — продолжал Калле. — Не воображаю и воображать не хочу. Я только счастлив и могу сойти с ума — от твоего запаха, твоей близости. Эта ночь для нас, только для нас.
Инна вздохнула.
— Надо взглянуть на улицу, — решила она.
Калле открыл дверь. Зловещая осветительная ракета, к счастью, уже погасла, и укромную февральскую ночь теперь освещала еще более яркая луна. В первое мгновение показалось, что на улице стоит полная тишина. Но тут же донесся грохот телег. Ни на минуту не утихавший скрип и треск, производимый сотнями колес, приближался со стороны фронта. Показалась наконец и голова обоза. Сопровождаемые призрачными тенями, одна за другой появлялись пароконные телеги. Грузные, уставшие кони ступали медленно, словно волы. Снег скрипел, возницы молчали. Зажав кнуты меж колен и засунув руки в рукава шинели, сидели на возах скорчившиеся от холода гитлеровцы.
Инна снова вздохнула.
Но Калле дал слово не смеяться.
Хвост обоза еще не достиг дома, как сирена снова подняла рев. И лишь теперь заговорил человеческим голосом этот призрачный караван. Собственно, выкрикивали всего одно слово, которое, словно по клавишам, скакало с головы обоза в хвост: Halt! Halt, Halt!
Лошади остановились, возницы сползли с телег на снег.
Когда гитлеровцы начали все, как по команде, мочиться, Инна закрыла дверь.
— Тебе холодно? — спросил Калле. — Ты вся дрожишь.
Она не ответила. Молча отомкнула дверь в комнату и, едва переступив порог, истерически разрыдалась.
— Что с тобой, что, моя дорогая? — спрашивал Калле, наперед убежденный, что ответа он не получит. Да, сказать по правде, он и не нуждался в нем.
В данный момент для него самым важным было то, что при всем этом великом горе и слезах его не прогнали, что он мог помочь отчаявшейся Инне снять верхнюю одежду, что ему позволили довести ее до кушетки и что его стерпели даже тогда, когда он осыпал поцелуями сперва шею несчастной женщины, а затем и мокрое от слез лицо…
Калле утешал ее и подступился ближе, чем надеялся. Он стал снова нашептывать слова самовлюбленного обольстителя.