Петр Иванович оценил и порывистость, и намеки. Синг Шё мог просто соврать, сослаться на усталость, в конце концов. Молодой китаец хотел сотрудничать!
– Тогда сыграйте мне напоследок, – ласково предложил Кондашов. – Что-нибудь изящное для созерцания этих прекрасных видов. Я где-то читал, что игра на гуцине – один из способов духовной практики. Так захотелось постичь искусство!
И положил на столик визитку.
– Я даю уроки, – улыбнулся Синг Шё, краем глаза взглянув на кусочек бумаги. – Напоследок, говорите… Ну, хорошо. Поиграем, господин Кондашов.
Синг Шё вскинул цинь на соседний столик стремительным, отточенным жестом, будто вытащил меч из ножен. Коснулся шелка сбитыми пальцами, вызывая вибрацию струн. Потекла мелодия, пролилась на Москву, наполнив спокойствием и прохладой, будто летний прозрачный дождь. Словно кто-то омыл стекло, сквозь которое Кондашов слишком долго смотрел на родные пейзажи. Все засияло, пробужденное звуками, заискрилось, задышало беззаботно и радостно.
Впервые за очень долгие годы Кондашов почувствовал себя свободным. И от забот, и от собственной силы, точно скинул с груди поминальный камень.
Но мелодия затихла, и чужая иллюзия осыпалась пылью с натруженных плеч.
– Вы улыбнулись, – заметил Синг Шё. – Что услышали, господин Кондашов?
Это звучало, как вопрос на экзамене: ответишь правильно – заслужишь доверие.
– Я увидел, как сталинские высотки – эти здания, там, вдалеке – обернулись крутыми горами, уходящими в небеса. А дороги внизу стали реками, величавыми и могучими.
Синг Шё помолчал, кивнул:
– Я сыграл вам старинную песню, Gāo shān liú shuǐ, «Высокие горы и текущие реки». Так в древности мастер Ю Боя, играя мелодию на гуцине, узнал в молодом дровосеке по имени Чжун Цзычи родственную душу и друга: тот понял его музыку без лишних слов. Что ж, я отвечу на ваш вопрос, только умоляю, не здесь.
– Адрес устроит? – спросил Кондашов, ткнув пальцем в прямоугольник визитки.
Синг Шё с подозрением огляделся. Торопливо кивнул, закусив губу.
– Вы на машине? – спросил гулким шепотом. – Заберите меня со служебного входа. Но учтите: мои уроки вам обойдутся недешево.
Петр Иванович довольно кивнул. Вокруг головы молодого китайца уже собрались лоскутки паутины. Скоро она заплетется в кокон, и неясно, кто заплатит дороже!
– Только халатик оставьте, – улыбнулся он Сингу Шё. – Я тоже ценю аутентичность.
2.
Человек в подземелье жалко скулил, уже не пытаясь порвать кандалы. Или нечеловек? Кто теперь разберет?
Кто различит в ошметках мяса, в груде ребер, прорвавших кожу, в переломанном позвоночнике былого красавца-гардемарина, гордость противуисподней роты? Всего-то и было грехов у парня: четырежды отправлен на гауптвахту за чрезмерную любовь к питию и амурным приключениям в чужих альковах. Вроде спьяну болтал супротив Петра, и сие попало в доносы. Кто-то крикнул в запале «слово и дело!», и судьба болтуна решилась. Только из лап князя-кесаря Федора Ромодановского перехватил штрафника и пьянчугу заступник всеблагой Яков Брюс «для тайных дел государевых». И вот они, дела сии тайные. Подобной муки и под самоличными пытками главы Преображенского приказу и обер-палача Ромодановского не постиг бы несчастный курсант.
Жизнь в нем еще теплилась, еще трепыхалась, мозг продолжал стучаться в виски, но сердце в груди взорвалось, будто жгучий порох в мортире, чей ствол поражен пустотами.
Страшно до судорог, до спазма горла.
Они видели, как курсанта заковали в кандалы посреди мрачной залы – аккурат по центру обширного круга, исчерканного колдовскими знаками. Граф прорезал те руны в холодных камнях, пальцем прорезал, горящим, как огнь. Знаки пылали, что жидкий металл, пламя факелов металось под столь сильным ветром, яко ж штормовые грозные вихри, а на деле было так тихо, что за горло хватало удушьем. В глотку несчастного влили силком эликсир из стеклянной бутыли, отчего он завыл, изрыгая пламень, а вены вздули, взбугрили кожу. Чаротворный яд побежал по жилам, и от адовой боли курсант задохся, опосля стал рвать цепи, что тонкие нитки, почти вырвался, но тут сердце не сдюжило, разлетелось бомбой в клочки, выворачивая наизнанку тело.
Их осталось в застенках – пять душ заклейменных, измученных виденным зверством, а пуще – ожиданием собственной казни и равнодушием командора. Граф не жалел лихого курсанта, горевал лишь о сорванном эксперименте, исследовал увечное тулово, сотрясаемое в конвульсиях. Так дергает тела на поле сечи, когда сносит головы летящим ядром, а ноги продолжают бежать в атаку, и руки сжимают кровавый клинок.
Товарищи жались подальше к стене, но Андрей Воронцов, упрямый узник, сидел у самой решетки. Наблюдал, искал способ к спасению, подстерегал малый шанс к побегу.
– Снова неудача, min her? – спросил голос откуда-то из теней, заползавших все сильней в территорию круга. – Сколько солдатушек тебе надобно, чтоб подобрать верный ключ? Не дается тебе коварная табула нашего друга с брегов Альбионовых?
– На все воля Господа, государь. Озарит и меня благим пониманием, – отвечал не в меру задумчивый Брюс. – Совестно людей божьих пытать, но иначе как дознаться до истины? Встретился я, герр Питер, в слободе с одним китайским торговцем. Обещал тот порыться в ненужном хламе, вдруг да найдется решение…
– Китаец, значит? – взвеселился голос, принадлежавший Петру, коего рискнул Воронцов, младший курсант Навигацкой школы, назвать с похмелья «самим Сатаною». – Ох, тянет, Якушко, тебя на Восток, хоть и все пути пробиты на Запад, от дремотной Азии к европейской мысли…
– Мнится мне, что ответы там. Не сладить Западу без Востока, ибо в слиянии сила великая. Не хватает европейскому разуму восточной души и хитрости…
– Отец?
Андрей Воронцов встрепенулся и с трудом разжал закаменевшие пальцы, впившиеся в подлокотники кресла.
Григорий проявился в полумраке башни и внимательно осмотрел главу ордена: нет, все в порядке, пока не издох.
– Где ты шлялся? – брюзгливо спросил Сухарь. – Умчался, дозволения не спросив, дома не ночевал. Великую волю заполучил? Полагаешь, хватит силенок в открытую со мной насмерть сразиться?
Григ привычно включил игнор на брюзжание старика. Каждый раз реагировать – жизни не хватит. Зачем тратить нервные клетки? Но сегодня хотелось узнать о событиях прошлых дней. А значит, придется многое вытерпеть.
– Вчера ты говорил о драконе, прилетевшем в Москву с Востока. Что ты знаешь о нем? Помнишь те времена, когда Брюс колдовал в нашей башне?
– В моей башне! – моментально взорвался Сухарь, еще придавленный обломками памяти. – В башне, где Брюс, подлец и палач, пытал курсантов Навигацкой школы, увечил моих товарищей! Что мы ему сделали? В чем провинились? Учились всему, что было дозволено, в холодных продуваемых классах, где зуб на зуб едва попадал. Согревались иногда питием заморским, зеленым вином да телами горячими…
– Я спросил про дракона, – напомнил Григ, обрывая доклад о забавах курсантов. – Верно ли, что Яков Брюс познакомился где-то с китайцем? Слышал еще про японца, которого Брюс взял под крыло: экспедиция нашла того на Камчатке, вырвала из лап камчадалов. Этот тоже подходит на роль дракона.
– Японца не знал, – отмахнулся Сухарь, разобиженный равнодушием сына. – Того б на порог не пустили, не то что в подвалы башни. Да он и исподом-то не был. Вроде языку обучал японскому, переводчиков готовил для государя. Впоследствии окрестился Гаврилою. А вот китаец… Китаец был. Красивый и странный ликом, что ангел. Кожа белая, брови густые, и волосатости нет на лице. Глянет из-под пушистых ресниц – сердце сбивается с ритма. Брюс говорил, на китайских картинах небожителей так малюют.
– Китаец – дракон? – надавил Григорий, равнодушный к чужой красоте.
– Дракон, – подтвердил Сухарь. – Не похож на европейского, одноглавый, летучий и изрыгающий пламя. Он летал, будто скользил по потокам, опираясь гибким телом о воздух. То ли змей, то ли ящер доисторический, морда рогатая да усатая. Я-то сразу учуял исподнюю мощь, а вообще по сей день благодарен: когда граф привел того в подземелье, из узников оставался лишь я. А он отсрочил мою погибель.
– Отсрочил? Каким же образом?
– Ох, сынок, – рассмеялся Сухарь, – ты сегодня любопытен без меры. Чем отплатишь за отцовскую доброту? Дракон отыскал для Брюса безделицу, оказавшуюся обломком табулы, что хранилась в Англии у Ньютона. Объединив две половинки, они разгадали секрет заклинания, оттого я жив до сих пор, Григорий.
– Записи хранились только в Сухаревой башне?
– Часть магических дневников я не успел захватить: Брюс их спрятал после смерти Петра в Подмосковье. Ты ведь сам откопал те бумажки в двадцать девятом году! Пытался утаить, я помню, сынок, не принес добычу в отцовские руки. Софи Вознесенская дурно влияла, расстарался ради красавицы, собственный орден привел к погибели. А знаешь ли, что творится с со-зданием, когда ломают святую башню, что проросла в его сердце?
– Вернись к дракону, добром прошу, – терпение Грига, и без того невеликое, высохло, как старый колодец. Из ногтей проросли ярко-желтые нити, оплетенные багровым сиянием.
– Напугал! – вновь развеселился Сухарь, заскрипел в своем кресле, заплакал от смеха. – Что ты можешь, никчемный, против меня? Ни знаний, ни силы, гонор один. От Тамары и то больше пользы. Ладно, уважу твое любопытство. Брюс отправил письмо Ньютону, где рассказывал обо всех шагах, приведших к удачному эксперименту. Да только англицкий маг к той минуте сам откинул копыта. Иронично, не так ли, сынок? Возможно, валяется это письмо в каком-нибудь пыльном королевском архиве. А что до дракона, я бился с ним, тяжко ранил аспида азиатского. Надеюсь, издох по дороге в Китай. В этом месть Сухаря за погибших товарищей: я отнял у Брюса лабораторию в башне, выселил прочь Навигацкую школу и новоявленное Бюро Кромки. Я прибрал к рукам бумаги фельдмаршала, пока тот рыдал над телом Петра в промозглых дворцах Петербурга. Когда Брюс умер, сразился с драконом. А тот, истекая исподней кровью, проклял меня и потомков моих. Мерзко так проклял, вспоминать неохота, что прошипел израненный гад. Что еще тебе интересно, никчемный?