С какого перепугу Григ был «ее» и знал ли об этом наследник Субаш, уточнить мне не позволили. Нора одарила улыбкой дракона, готового разорвать на кусочки, и расщедрилась на отстойную фразочку:
– Ты ведь понимаешь, сестренка, он заботится о внучке несчастной Софи. Знаю, роль дедушки ему не к лицу, но… Подумай об этом, окей? Не вмешивайся в чужую игру, правил которой не знаешь.
Развернулась, махнула Третьей, и обе побежали к реке, где их дожидались личные яхты. Вдоволь наобнимавшись, красотки двинули в разные стороны, одна вверх по течению, другая вниз, салютуя гудками старшей сестре.
Черт возьми, все кругом предлагали игры, правил которых я не понимала. И никто ни словечка не объяснял, не обучал, не поддерживал! Лишь поручали какие-то глупости и обвиняли во всех смертных грехах. Как я надеялась на собрание! А разве стало яснее? Страшнее и гаже – да, а вот понимания не добавило.
И тут еще Нора, Клеопатра египетская. Подумаешь, рабовладелица! Если он твой, почему вещи Грига развешаны в моем платяном шкафу? Или в твоей светлице тоже висит его барахло? Даже представлять это мерзко. Особенно раздражает мысль, что с тобой-то он остается на ночь. Ты ведь не поливаешь водой парня в своей кровати!
Гадко так думать и тошно. А не думать уже нельзя, мозг буравит предупреждение, от которого слишком больно, чтоб не принять всерьез. Почему мне нельзя капельку счастья? Отчего парень, к которому тянет, не может остаться со мной?
Мудрые коты не полезли в вертушку, они сразу подняли меня наверх, на уютный балкон под шпилем гостиницы. Потерлись о руки, требуя ласки, и вернулись на постаменты. Все это время гостиница творила иллюзию для постояльцев, и те начищали до блеска несуществующие бока, ожидая от котов исполненья желаний.
На Москву стекали чернильные сумерки, догорал затерявшийся в тучах закат, лиловой кровью пачкая небо. После скромного фуршета Первой сестры адски хотелось есть. Вообще у меня нестабильная психика. Чаще в стрессовых ситуациях я теряю намертво аппетит, и даже от вида любимой еды выворачивает наизнанку. А иногда – жру как не в себя, подкармливаю депрессию жирным и сладеньким, предпочитая фаст-фуд.
Сейчас я мечтала о тортике. Калорийном, с масляным кремом и пропитанным коньяком бисквитом. Так мечтала, аж челюсть сводило, и живот постанывал от предвкушения.
Но все-таки несколько последних дней кое-чему меня научили. Я капала слюной на плитку балкона, а разум подмечал неприятные странности.
Например, балконная дверь приоткрыта. И штора сдвинута на полметра. А еще неизменный скелет Самойлова не встречает на пороге скрипучим укором.
Тортик подождет, дорогое со-здание. Гости у тебя, снова незваные.
Я шагнула в гостиную и замерла. Огляделась по сторонам. Чуть расслабилась, когда нахлынуло сразу – звуками, запахами, черной рубашкой, аккуратно сложенной в кресле. Григ. Он здесь. У меня. Со мной.
Мой сексуальный Карлсон снова прилетел к Малышу на крышу.
От подобного сравнения я рассмеялась, скинула кофр на диван. Предвкушение сладкого чаепития сотворило особый эротический образ, давший выход безумной истерике. Я отправилась на поиски Грига. Ох уж эти ролевые игры! Впору кричать «Ку-ку, мой мальчик!». Нужно срочно взять себя в руки, перестать истерически ржать. Что подумает обо мне мужчина в полном расцвете сил? Некрасивая, встрепанная, бесталанная. Так еще и припадочная нимфоманка!
На кухне Грига не оказалось, в ванной тоже, и в кабинете. Но я шла на отзвук мелодии, и жужжание электрических ос сделалось вдруг ярче, отчетливей. Он был в студии, возле рояля, звал меня поиграть…
Я толкнула тайную дверь.
Звуковая волна, тяжелая, мрачная тут же ударила меня в живот, скрутила, отбросив к стене. Новый аккорд опрокинул навзничь, вышибая искры из глаз. Играл не гуцинь, рояль, тот самый, белый, что стоял в центре залы, но импровизация престиссимо буквально вломила под дых, выкручивала руки, пытала. Еле дыша от боли, проклиная себя за беспечность, за оставленный на диване кофр, я доползла до стоек в углу и схватила какую-то скрипку, висевшую на подставке. Врезала смычком первые ноты, не делая попытки встать с пола.
И, как мне показалось, отбила атаку. Вздохнула, подивившись звучанию, богатым глубоким оттенкам. Поразмыслю на досуге о том, что в коллекцию затесался Гварнери, а пока не помешает подтянуть колки, подстроить скрипку после стольких лет…
Новая волна едва не выбила зубы, так стукнула скрипка о подбородок. Я выругалась вслух, немузыкально, зато от всей широты души. Успела встать на колени и выстроить защитные ноты, начиная понимать смысл этой борьбы.
Пальцы пианиста с убийственной скоростью летали по клавиатуре, он вдалбливал ноты, активировал струны, собирая смертельную пьесу из разбросанных в воздухе звуков. Я же пыталась их отразить, предугадав ход мелодии. Настроиться внутренне на противника, уловить поток импровизации, перестроить струнные колебания и запустить звуковые волны, чтобы остановить атаку, нейтрализовать как в физическом плане, так и на ментальном уровне.
Непростая задача, интересно-безумная. Если б не было так больно и солоно от пропущенных первых ударов! Отчего нельзя объяснить словами, без мордобоя с порога?
Я обозлилась, пропустила выпад, собрала себя в кучку и пошла в атаку. Я тоже умела работать пальцами, увеличивая выборку нот, я уже чуяла прорехи в игре, чтобы ударить всерьез, наотмашь.
Боюсь, в припадке бесконтрольной ярости я смогла бы разнести и рояль, и студию, но Григ выставил электрический щит, обрубивший все волны разом.
Тогда я осела на теплый паркет, едва не разбив скрипку Гварнери, и заплакала, хлюпая носом. Григ тотчас сел рядом, приобнял за плечи, баюкая, как ребенка.
– Потерпи, – прошептал в мокрый висок. – Скоро пройдет, честное слово. Я даже в четверть силы не бил.
– Больно! – пожаловалась я придурку, избившему меня в собственном доме. Музыкальный абьюзер, ну надо же. И ведь испытал наслаждение, гад, от того, что со мной проделал, аж руки трясутся от возбуждения.
Он снова погладил меня по плечу, притянул поближе, стиснул сильнее, вытер пальцем кровь с подбородка, медленно слизал языком.
Мамочки, что он со мной сотворил! Ведь сейчас я согласна даже на это. Я сама словила особый кайф, когда разобралась в ситуации. И тянусь к нему с удвоенным пылом, потому что… Хочу продолжения?
Григ опрокинул меня на паркет, прижал к горлу смычок, близко-близко, так, что чувствовался конский волос, острый, как лезвие бритвы. Один рывок – и со-здания нет, только было уже не страшно. Все, что хочешь: ударь, убей! Но скажи, наконец, что тебе нужно! Его вес был желанен, жар возбуждал, я потянулась к губам Воронцова, нарываясь на смертоносный смычок.
– Кто-нибудь говорил тебе, что ты идеальная жертва? – хрипло спросил Григорий.
Отчего на нем так много одежды? Теперь я ненавидела шмотки, что Григ притащил в мой гардероб, хотелось касаться не шелка рубашки, а соленой от пота кожи, впиться губами в черные перья, прокусить их зубами до крови.
Григ застонал под моей рукой, помедлил пару блаженных секунд, с кратким рыком отбросил смычок, вырвался и отпрыгнул к роялю. Что ж, хотя бы не импотент, реагирует на женскую близость. Извращенец, конечно, но это терпимо, в отличие от игнора…
– Не для этого начал игру, – скупо пояснил Воронцов. – Я хочу защитить, а не убить.
Он устало сел у рояля, опустив голову на руки. Но уже через миг очнулся и улыбнулся с привычной насмешкой:
– Извини, зря тебя обнадежил.
– Нравится надо мной издеваться?
– Еще как, – рассмеялся Григ. – Говорю же: идеальная жертва. Но чтоб игры стали острее, ты должна защищаться. Научись призывать к себе скрипку. Тренируйся, используй возможности башни, пусть инструмент прилетает к тебе с пары метров, с дивана, из соседней комнаты. Чтобы не ползать по полу собственной студии. И не таскать неудобный кофр, особенно в такую жару.
– А ты сможешь призвать рояль? – не удержавшись, съязвила я.
– В этом была моя слабость, – предельно серьезно ответил Григ. – Виртуоз-пианист, а инструмент массивный, и роялей в кустах не то чтобы много. Я был слишком ограничен в бою, чтоб представлять угрозу. Однажды Софи Вознесенская спасла заигравшегося юнца, я поклялся вернуть ей долг…
– Ты любил мою бабушку? – перебила я, тоже кое-как поднимаясь с пола.
Григ отрицательно качнул головой:
– Я никого не любил. Той любовью, что ты имеешь в виду. София не приняла моей клятвы. Впрочем, платить все равно пришлось, позднее, в двадцать восьмом году, когда откопали Якова Брюса.
Он рассказывал, прикрываясь роялем, и приходил в себя. Становился собой, привычным, холодным, будто не пытался меня убить и изнасиловать одновременно с маниакальным блеском в глазах.
– Почему она связалась с Самойловым? – почти простонала я, вспомнив вдруг о прочитанных мерзостях из папки «Лицевой корпус».
– Полюбила. Иначе не объяснить, – пожал плечами Григорий. – Говорят, любовь – отстойная штука, случается влюбляться в дерьмо, не замечая цветущие розы.
Я горячо закивала в ответ, потирая царапину поперек горла.
Боль отпускала меня неохотно, то крутила нутро, то отступала. Было жутко от того, что Григ забавлялся. Просто хотел преподать урок. А я ползаю чуть живая. И это на моей территории, при поддержке магической башни!
– Как ты спас отца? В тридцать четвертом?
– А кто сказал, что я его спас? – неприятно усмехнулся Григорий. – Этот труп с оборванной кожей и переломанными костями толком и не живет. Он никто на лицевой стороне, хотя мнит себя властителем мира.
– Так сильно ненавидишь отца, что втайне наслаждаешься его болью?
– Догадалась! Или услышала? – в нем мешались насмешка и раздражение, ирония и кипучая злость. – В мире нет ни единой причины, по которой Сухаря можно любить. Но тогда я действительно попытался. Бросил в Ялте сестру под присмотром врачей, кинулся в Москву собирать осколки. Аля, тебе лучше прилечь. До чего же ты хрупкая изнутри…