— Что заставляет вас так думать? — поспешно спросил Сэм.
— Ваши отчеты. Я внимательно прочел каждый из них.
— Но кто вы?
— Уолт Кайзер, — ответил толстяк.
Сэм ошеломленно замотал головой.
— И вы нуждаетесь в моих советах?
— Предельно нуждаюсь! От кого еще, черт побери, я могу получить дельный совет, как не от знающего человека? Кто лучше вас понимает венерианцев?
Кайзер перестал улыбаться и посмотрел на Сэма. Взгляд его был цепким и пристальным.
— Например, кто лучше вас объяснит мне, что такое «непроизвольное установление ментальной связи» между венерианцами?
— Я сам едва это понимаю, — ответил Сэм.
Он взъерошил волосы, пощипал бородку и попытался справиться с охватившим его замешательством.
— Вот то немногое, что мне удалось узнать. Пока туземцев ничто не тревожит, они по уровню индивидуальности ничем не отличаются от нас. Но стоит появиться каким-то серьезным трудностям или опасностям, как разум каждого из них превращается в частичку коллективного разума. Едва только один зеленокожий попал в беду, как об этом мгновенно узнаёт весь мир зеленокожих. Они обсуждают и анализируют случившееся, дают пострадавшему советы, а если надо — приходят на помощь.
— Так это же телепатия.
— Не совсем. Ментальная связь между зеленокожими устанавливается вне зависимости от их желания. Это происходит непроизвольно и только тогда, когда кто-то оказывается в беде или испытывает сильное затруднение умственного характера. Ни на Земле, ни на Марсе вы ничего подобного не встретите.
Сэм впервые делился тем, что его занимало и волновало. Его голос звучал все увереннее.
— Поэтому, мистер Кайзер, в своих отношениях с туземцами мы должны быть предельно осторожными. Понимаете, здесь стоит ненароком обидеть сопливого туземного мальчишку, как об этом будут знать все зеленокожие. Венера — неподходящее место для поспешных решений и скоропалительных действий. Единственный способ убедить туземцев в своих добрых намерениях — это проявлять добрые намерения всегда и во всем. Суровая необходимость диктует нам такие нормы поведения.
— И что же нам угрожает в противном случае?
— Зеленокожие способны быть жесткими и безжалостными. И тогда нам будет не просто трудно — нам будет невыносимо трудно с ними. Пройдет еще очень много времени, прежде чем мы по-настоящему познаем все их особенности.
Сэм замолчал и, казалось бы, совсем забыл, что он в хижине не один.
— Иногда я совершенно теряюсь и не могу решить: являются ли зеленокожие подлинно индивидуальными существами в нашем понимании этого слова, или же они — всего лишь части какой-то огромной, непостижимой зеленокожей сущности, объемлющей собой всю планету. Бывает, они странным образом предстают в двух этих качествах одновременно. Временами они кажутся мне не расой, а неким гигантским зверем, кем-то вроде… миролюбивого тигра. Он вежлив и уступчив, и для нас лучше, чтобы он всегда оставался таким.
— Вот видите! — воскликнул Уолтер Кайзер.
— Я вас не понимаю.
Кайзер повернулся к троим приехавшим и с притворной беспомощностью развел руками.
— Слышали? Он не понимает! Знайте же, Сэм Глисон: человек, способный подружиться с миролюбивым тигром, — и есть нужный мне человек. Кстати, как по-вашему, что является первейшей необходимостью в установлении более широких и прочных контактов с зёленокожими?
— Изучение их языка, — горячо и убежденно ответил Сэм. Он встал. — Это единственный способ, который помог мне узнать туземцев.
— Единственный способ? — переспросил Кайзер, удивленно вскинув брови.
— Несомненно!
Не обращая внимания на людную компанию, Сэм беспокойно мерил шагами хижину. За какую-то неделю столько всего произошло, что даже его спокойный, уравновешенный разум был немного взбаламучен. Что можно сделать для лучшего взаимопонимания между землянами и венерианцами? Не переоценил ли Кайзер его дружественные отношения с туземцами? Разве это особая заслуга — научиться говорить на языке тех, кто тебя окружает? Тут не надо быть семи пядей во лбу, нужно лишь немного постараться.
Продолжая раздумывать, Сэм глянул за окно. На поляне стоял зеленокожий и терпеливо ждал, когда на него обратят внимание.
— Прошу прощения.
Сэм открыл дверь и вышел.
Туземец стоял, опираясь на свое духовое ружье. Его большие желтые глаза были печальными и задумчивыми.
— Седой Сказитель, — коротко произнес зеленокожий.
— Что с ним? Заболел?
Туземец кивнул.
— Я знаю: он не велит звать тебя. Но ему трудно биться с недугом одному. Седой Сказитель уверял нас, говорил, что ему хватает и нашей заботы. Жаль, что твой народ не умеет чувствовать, когда кому-то из вас плохо.
— Я сейчас.
Сэм вбежал в хижину, схватил сумку и перекинул ее через плечо.
— Отец Руни заболел, — сказал он своим внезапным гостям. — Он живет в шестидесяти милях отсюда. К сожалению, на вездеходе туда не добраться. Машине не одолеть овраг и не пройти по веревочному мосту. Только пешком. Ну, я пошел.
Четверо землян, сгрудившись у открытой двери, наблюдали, как фигура Сэма быстро пропала за деревьями. Негромко прошелестели ветки, листья отозвались коротким дождем, и стало тихо. И вдруг из-за деревьев вынырнула дюжина юрких фигур с духовыми ружьями и устремилась вслед за Сэмом по невидимой тропе.
— Нет, вы только посмотрите на них! — выдохнул Хенкок, хватая Кайзера за руку.
— Его телохранители, — прошептал Кайзер и пожал широкими плечами. — Лучшего эскорта я бы и не желал. Шестьдесят миль — и хоть бы что!
Кайзер о чем-то задумался. Хенкок по-прежнему стоял рядом, не решаясь нарушить молчание.
— В одном из его отчетов была фраза, вызвавшая во мне целую лавину мыслей. Знаете, что он написал? «Они добры ко мне».
Хенкок пробормотал что-то невразумительное, но почувствовал себя увереннее.
— Глисон пока еще не принял вашего предложения, — напомнил Кайзеру водитель вездехода.
— Примет, обязательно примет, — убежденно ответил Кайзер. — Не такой у него характер, чтобы отказаться.
Мы с моей тенью
Тримбл опустил дрожащую ложку, мигая водянистыми виноватыми глазами.
— Ну, Марта, Марта! Не надо так.
Положив мясистую руку на свой конец столика, за которым они завтракали, Марта, багровая и осипшая от злости, говорила медленно и ядовито:
— Пятнадцать лет я наставляла тебя, учила уму-разуму. Семьсот восемьдесят недель — по семь дней каждая — я старалась исполнить свой долг жены и сделать мужчину из тебя, тряпки, — Она хлопнула широкой мозолистой ладонью по столу так, что молоко в молочнике заплясало. — И чего я добилась?
— Марта, ну будет же!
— Ровнехонько ничего! — кричала она, — Ты все такой же: ползучий, плюгавый, бесхребетный, трусливый заяц и слизняк!
— Нет, я все-таки не такой, — слабо запротестовал Тримбл.
— Докажи! — загремела она. — Докажи это! Пойди и сделай то, на что у тебя все пятнадцать лет не хватало духу! Пойди и скажи этому своему директору, что тебе полагается прибавка.
— Сказать ему? — Тримбл в ужасе заморгал. — Ты имеешь в виду — попросить его?
— Нет, сказать! — В ее голосе прозвучал жгучий сарказм. Она по-прежнему кричала.
— Он меня уволит.
— Так я и знала! — И ладонь снова хлопнула об стол. Молоко выпрыгнуло из молочника и расплескалось по столу. — Пусть увольняет. Тем лучше. Скажи ему, что ты этого пятнадцать лет ждал, и пни его в брюхо. Найдешь другое место.
— А вдруг нет? — спросил он чуть ли не со слезами.
— Ну, мест повсюду полно! Десятки! — Марта встала, и при виде ее могучей фигуры он ощутил обычный боязливый трепет, хотя, казалось бы, за пятнадцать лет мог привыкнуть к ее внушительным пропорциям. — Но, к несчастью, они для мужчин!
Тримбл поежился и взял шляпу.
— Ну, я посмотрю, — пробормотал он.
— Ты посмотришь! Ты уже год назад собирался посмотреть. И два года назад…
Он вышел, но ее голос продолжал преследовать его и на улице.
— …и три года назад, и четыре… Тьфу!
Он увидел свое отражение в витрине: низенький человечек с брюшком, робко горбящийся. Пожалуй, все они правы: сморчок — и ничего больше.
Подошел автобус. Тримбл занес ногу на ступеньку, но его тут же втолкнул внутрь подошедший сзади мускулистый детина, а когда он робко протянул шоферу бумажку, детина оттолкнул его, чтобы пройти к свободному сиденью.
Тяжелый жесткий локоть нанес ему чувствительный удар по ребрам, но Тримбл смолчал. Он уже давно свыкся с такими толчками.
Шофер презрительно ссыпал мелочь ему на ладонь, насупился и включил скорость. Тримбл бросил пятицентовик в кассу и побрел по проходу. У окна было свободное место, отгороженное плотной тушей сизощекого толстяка. Толстяк смерил Тримбла пренебрежительным взглядом и не подумал подвинуться.
Привстав на цыпочки, Тримбл вдел пухлые пальцы в ременную петлю и повис на ней, так ничего и не сказав.
Через десять остановок он слез, перешел улицу, привычно описав крутую петлю, чтобы пройти подальше от крупа полицейского коня, затрусил по тротуару и благополучно добрался до конторы.
Уотсон уже сидел за своим столом и на «доброе утро» Тримбла проворчал «хрр». Это повторялось каждый божий день — «доброе утро» и «хрр».
Потом начали подходить остальные. Кто-то буркнул Тримблу в ответ на его «здравствуйте» что-то вроде «приветик», прочие же хмыкали, фыркали или ехидно усмехались.
В десять прибыл директор. Он никогда не приезжал и не являлся, а только прибывал. И на этот раз тоже. Директор прошествовал к себе в кабинет, точно там ему предстояло заложить первый камень памятника, окрестить линейный корабль или совершить еще какой-нибудь высокоторжественный ритуал. Никто не смел с ним здороваться. Все старались придать себе чрезвычайно почтительный и одновременно чрезвычайно занятый вид. Но Тримбл, как ни тщился, выглядел только ухмыляющимся бездельником.
Подождав около часа, чтобы директор успел справиться с утренней почтой, Тримбл судорожно сглотнул, постучался и вошел.