Человеческую культуру лучше всего понимать как часть человеческой биологии – как что-то вроде нашего бипедализма. Это источник изменчивости, которую мы использовали, чтобы приспособиться к большинству наземных и водных сред обитания. Понятие человеческой природы лишает нас возможности правильно судить о человеческой эволюции.
UrvogelДжулия Кларк
Доцент Фонда Джона А.Вильсона по палеонтологии позвоночных, Джексоновская школа наук о земле, Техасский университет, Остин.
Я бы хотела отправить на свалку идею о том, что эволюция как процесс должна соответствовать словам и понятиям, которые мы находим знакомыми, удобными и, возможно, даже универсальными. Для начала я бы хотела, чтобы мне больше не приходилось отвечать на вопрос, является ли очередной обнаруженный экземпляр пернатого динозавра птицей.
Со многих точек зрения понятно, почему задают такой вопрос. Большинство ученых на протяжении многих лет признавали, что существующие птицы – одна из наследственных линий динозавров. Идея о том, что динозавры продолжают жить в птицах, пробралась даже в массовое сознание – благодаря книге и фильму «Парк Юрского периода». Так что, вероятно, нет ничего удивительного в том, что, когда палеонтологи обнаруживают нового пернатого динозавра, люди – включая ученых и научных журналистов – часто хотят узнать: «А он умел летать?» Возьмем так называемого Urvogel[21] – первого открытого наукой пернатого динозавра, археоптерикса. В научной литературе до сих продолжаются споры: был ли археоптерикс птицей?
Как палеонтолог, изучающий эволюцию живущих ныне птиц, я снова и снова сталкиваюсь с такими вопросами. Например, я описываю маленький пернатый экземпляр, найденный при раскопках. Перечислив его известные свойства, я замечаю, что, возможно, это существо обладало способностью каким-то образом передвигаться по воздуху. Неизбежно следует пауза, а потом кто-то из аудитории задает вопрос: «Хорошо, но была ли это птица?» Вопрошающий явно демонстрирует нетерпение по отношению к ученым и их сложным неоднозначным формулировкам. Он хочет полной ясности: «Оно умело летать? Только скажите точно».
Такие вопросы звучат совершенно невинно, и, возможно, задавать их вполне естественно. Однако хотя они и выглядят как научные вопросы, но по большей части таковыми не являются. Они в основном направлены на то, чтобы четко отнести это существо к определенному классу (птицы) и определенной части этого класса (летающие птицы). Мы думаем, что сегодня мы ясно понимаем эту классификацию, но попробуйте сквозь туман времени разглядеть жизнь, какой она была более 100 миллионов лет назад.
Чтобы разобраться в строении давно умерших существ, палеонтологи изучают форму костей, а также, в редких случаях, отпечатки перьев. Для этого они используют данные о соотношении формы о́ргана и его функции у существующих сегодня животных. Это сама по себе трудная задача. Но еще труднее превратить наблюдение комбинации структур, не встречающихся у современных видов, в понимание того, как двигались первобытные животные, являющиеся предметом исследования. Например, у нынешних летающих птиц имеется сустав между лопаткой и клювовидным отростком, где плечевая кость встречается с плечевым поясом. Однако нам попадаются ископаемые экземпляры с оперенными передними конечностями внушительного размаха (можно ли назвать их крыльями?), но без такого суставного сочленения. Слабые признаки перьев и их сравнительные пропорции отличаются от того, что есть у какой-либо из нынешних птиц. Так является ли данное существо птицей?
Как оно двигалось? Был ли это машущий полет? И был ли он таким же, как у ныне живущих видов? Если бы мы совершили путешествие во времени и оказались в лесу мелового периода, то назвали ли бы мы этот способ передвижения полетом? Что, если этот вид взмахивал «крыльями» лишь изредка, чтобы перескочить с ветки на ветку? Что, если он использовал взмахи этих «крыльев» лишь для того, чтобы карабкаться на деревья или прыгать с них? Что, если он летал только в раннем возрасте, а став взрослой особью с крупным телом, использовал оперенные передние конечности, чтобы подавать сигналы самцу или самке, но больше не летал?
Все эти гипотезы выдвигались, и все они могут быть верны для разных животных юрского и мелового периодов. Мы можем спорить о том, летали ли эти существа и были ли они птицами по современной классификации, но, занимаясь этим, мы рискуем упустить из вида более масштабные научные вопросы. Мы слишком быстро можем оказаться в ловушке дефиниций (и отстаивания этих дефиниций), тогда как лучше было бы сосредоточиться на более точном понимании происхождения и первых эволюционных проявлений множества элементов, которые составляют летательный механизм ныне живущих птиц.
Перья впервые появились у таких животных, которые во взрослом состоянии просто не могли быть летающими. Предшественники перьев, обычные волоски, находят у ящеров семейства тираннозаврид и у целого ряда других родственников современных птиц. Хотя сотни характерных черт костей и перьев обнаружили эти глубокие генеалогические связи с динозаврами, мы, похоже, до сих пор пытаемся налепить характеристики «птица» или «летающий» на отдельные специфические признаки.
Я не первая, кто замечает, что дискуссии о том, кого именно следует именовать птицей и что именно называть полетом, непродуктивны и противоречат подлинно эволюционному мышлению. Но меня удивляет живучесть этих дебатов – даже среди специалистов. Например, до сих пор спорят о том, как применять формальную таксономическую категорию Aves (класс птиц). Хотя события, которые разворачивались чрезвычайно далеко в прошлом в ходе эволюционных процессов, казалось бы, меньше всего подходят для дихотомических или категоричных суждений, этот стиль мышления процветает и порождает надуманные споры, которые затеняют по-настоящему интересные вопросы. Исследования сложной модели асинхронных изменений многочисленных новых свойств – вот что могло бы дать целостное представление о том, как происходит эволюция формы у животных.
Гипотезы, которые мы выдвигаем, должны рассматриваться во взаимосвязи, а не в противостоянии. Однако часто эта взаимосвязь лишь кажущаяся, и мы организуем ее искусственно, поскольку используем удобные для себя категории. На самом деле в науке в целом есть много таких Urvogel’ей – подходов, основанных на интуитивной и «естественной» убежденности нашего коллективного разума в том, что существуют определенные, четко очерченные классы явлений. Это может нас тормозить.
Нумерация природыКурт Грей
Доцент социальной психологии, Университет Северной Каролины в Чэпел-Хилл.
Я был крайне поражен, как неопределенно и произвольно различие между видом и разновидностью.
Ч. Дарвин. «О происхождении видов» (1859)[22]
В течение последних двух столетий существовала лишь одна возможность упорядочить огромное биологическое разнообразие – классификация Линнея. В XVIII веке Карл Линней разработал метод разделения природы, основанный на описании явлений. Одинаково ли эти животные или растения выглядят? Одинаково ли они себя ведут?
С линнеевской классификацией вы могли разделить мир природы на отдельные виды. Вы могли пересчитать эти виды, уверенно говоря: «Существует два вида слонов» или «Есть четыре вида медведей». Некоторые психологи хотят навести такой же порядок в нашем сознании, заявляя: «Есть шесть чувств», «Есть пять типов личности» или «Есть три нравственных побуждения». Этих психологов вдохновляют точность, упорядоченность и четкость идей Линнея. Единственная проблема состоит в том, что Линней был неправ.
Линней жил примерно за 100 лет до того, как Дарвин выдвинул свою теорию эволюции путем естественного отбора, и он думал, что виды постоянны и неизменны. Религиозные убеждения побуждали Линнея рассматривать виды как продукт Божественного промысла, и работа ученого заключалась лишь в том, чтобы просто каталогизировать эти разные виды под лозунгом «Бог создал, Линней организовал». Если Бог создал определенное количество видов, то вполне имеет смысл их каталогизировать и пересчитать. Вполне правомочен вопрос: «Сколько разновидностей саламандры создал Бог?»
Эволюция, однако, разрушила священную неприкосновенность видов. Виды вовсе не были в окончательном виде созданы при Творении, а, напротив, появлялись с течением времени повторением простого алгоритма: наследственность, мутация и отбор. Эволюция показала, что поразительное разнообразие жизни – от вируса до кактуса и человека – объясняется основополагающим набором общих процессов, проявляющихся в разных условиях. Эти общие процессы означают, что разделительные линии между видами пролегают, скорее, в нашем сознании, а не в природе, и многие промежуточные животные (например двоякодышащая рыба) или гибриды (например лигр, помесь льва и тигра) не укладываются в простую категоризацию. Более того, в геологическом времени эти разделения даже еще более условны, потому что виды расходились и сближались по мере того, как разделялись и вновь сталкивались континенты.
Биология поняла, что вид – это не отражение вечного божественного порядка, а всего лишь удобный способ интуитивно организовать мир. К сожалению, психология отстает. Многие психологи верят, что мир разума статичен и исчисляем, что проявления умственных состояний отражают более глубокую сущность. Разнообразные введения в психологию содержат пронумерованные списки психологических типов – пять человеческих потребностей, шесть основных чувств, три нравственных побуждения, три типа любви, три части разума, – и содержание списков зависит в основном от интуитивных предпочтений того, кто занимался подсчетами.
Как и классификация Линнея в XVIII веке, эта интуитивная классификация когда-то была лучшим, на что мы были способны, потому что психологии недоставало понимания базовых психологических процессов. Однако социальное познание и неврология вскрыли эти процессы и обнаружили, что разнообразные проявления психического опыта – эмоции, нравственность, мотивация – представляют собой комбинации более глубоких эмоциональных и когнитивных процессов. Новые исследования предлагают считать психические состояния не жестко маркированными «вещами» с неизменной сущностью, а расплывчатыми конструкциями, возникающими из общих для них психических процессов, проявляющихся в разных условиях.