Очевидно, что опыт играет решающую роль в нравственном развитии. Бесчисленные исследования указывают на причинно-следственную связь между опытом, имеющим отношение к морали (стиль поведения родителей, увиденное насилие, жестокое обращение) и моральным обликом. Но возьмите двух старшеклассников – Дилана Клиболда и Эрика Харриса, устроивших бойню в школе «Колумбайн» в 1999 году. Они были первыми, но далеко не последними в теперь уже трагически длинном списке детей – массовых убийц других детей в Северной Америке. После трагедии в школе «Колумбайн» часто упоминалось о том, что Дилан и Эрик, дескать, слишком много играли в видеоигры, в которых было полно насилия, что их задирали в школе и даже что их родители якобы не удосужились научить их, что такое хорошо, а что такое плохо. Первые два утверждения были несомненно правильными (третье – вряд ли), но очень многие подростки играют в видеоигры и очень многих дразнят в школе. И как насчет 99,9999 % детей, которые не устраивают стрельбу в своих школах? Чем отличались от других Эрик и Дилан?
Эрик был психопатом. У психопатов очень низкий уровень эмпатии, и (возможно) им нравится убивать людей ради забавы; доля психопатов среди убийц гораздо выше, чем в среднем в обществе. Психопатия – это нарушение развития, и она считается одним из самых трудноизлечимых психических заболеваний. Любопытно, что это также и одно из наиболее поздно диагностируемых заболеваний – обычно только в юношеском возрасте или у взрослых. А поскольку мы знаем, что более раннее врачебное вмешательство более эффективно (вспомним о последних успехах в лечении аутизма при раннем диагнозе), то можно утверждать, что поздно диагностированное расстройство не будет поддаваться лечению. Меня больше всего беспокоит, что сосредоточенность концепции морального табула-расаизма на приобретенном опыте мешает нам выявить у наших детей глубоко укорененные, основанные на темпераменте предпосылки к антисоциальному поведению. А когда мы их все же выявляем, то лечить уже поздно. Это не значит, что я не разделяю сдержанного отношения к тому, чтобы с самого начала навешивать на особенных детей те или иные ярлыки, но если объяснять индивидуальные различия исключительно разницей в приобретенном опыте, то это может помешать нам использовать этот опыт для лечебного вмешательства, которое могло бы выровнять «игровую площадку» шансов и возможностей.
Другие исследования указывают, что связь между ранними проявлениями дефицита эмпатии и антисоциальным поведением в более позднем возрасте характерна для типично развивающейся популяции. В таких исследованиях один из экспериментаторов обычно принимает расстроенный вид на глазах у младенца, а затем определяет, смотрит ли ребенок с сочувствием и расстраивается ли тоже. Большинство младенцев именно так и ведут себя в большинстве случаев. Одно из недавних исследований показало, что благополучные дети в возрасте от 6 до 14 месяцев, безразлично относившиеся к расстроенным взрослым, в юношеском возрасте со значительно большей вероятностью проявляли антисоциальное поведение[48]. Этот результат предполагает, что – вне психопатии как таковой – тревожные признаки антисоциального поведения могут проявиться рано, еще до того как опыт сыграет существенную роль.
Несколькими исследованиями доказано, что опыт может влиять на мораль через взаимодействие «ген-среда». То есть действует не простое уравнение, в котором, скажем, противоречивый опыт ведет к антисоциальным проявлениям у детей (ребенок + жестокое обращение – нейтрализующий опыт = насилие), а скорее, соотношение между жестоким обращением и антисоциальным поведением наблюдается только у детей с особыми версиями разных генов, о которых известно, что они регулируют определенные социальные гормоны. Поэтому, независимо от того, подвергались они жестокому обращению или нет, дети с «безопасными» генными аллелями в равной степени не склонны к антисоциальному поведению. С другой стороны, дети с «рискованными» аллелями более чувствительны к последствиям жестокого обращения.
Общепринятый взгляд на младенцев как на моральную «чистую доску» привел к ошибочному пониманию и психики младенчества, и того, как работают моральное поведение и познание. Понимание того, как начинается моральное развитие, и понимание всех причин индивидуальных различий лучше подготавливают нас к тому, чтобы правильно реагировать на разные варианты морального развития. Моральный табула-расаизм должен быть отправлен в отставку.
АссоциационизмОливер Скотт Карри
Лектор факультета, Институт когнитивной и эволюционной антропологии, Оксфордский университет.
Как летают птицы? Что позволяет им удерживаться в воздухе? Предположим, в каком-то учебнике вы находите ответ: «благодаря левитации», сопровождающийся длинным списком различных типов левитации («стационарная», «мобильная»), ее законов («Что поднялось, должно упасть», «Более легкие предметы левитируют дольше») и ограничивающих эту способность факторов (к примеру, четвероногость). Вам бы сразу стало понятно, что а) явление полета в этом учебнике недостаточно хорошо понято и б) вера в левитацию не только затемняет необходимость корректного научного описания аэродинамики, но и препятствует изучению этого явления.
Похожая ситуация сложилась и вокруг вопроса «Как обучаются животные?». Учебная литература утверждает, что животные учатся посредством «ассоциаций», предлагая каталог типов ассоциаций (классические, операционные), описывая их законы (модель Рескорла – Вагнер) и ограничения (самоформирование, дифференцированная условность, блокировка). Вам объясняют, что ассоциация – это способность организма устанавливать связи между определенными стимулами и откликами на них (например, звон колокольчика – и появление пищи; болевое ощущение – и выбор определенного направления в лабиринте) в результате (повторяющегося) совпадения этих явлений. Вам скажут также, что поскольку с точки зрения формирования ассоциации все стимулы одинаковы, то и обучить животное можно чему угодно.
Проблема состоит в том, что, как и в случае с левитацией, никто еще не придумал механизм, способный успешно выполнить эту задачу. И никто никогда его не придумает. Создать такой механизм невозможно даже теоретически, а значит, это неосуществимо и на практике. В любой конкретный момент времени организм подвергается воздействию бесконечного числа потенциальных стимулов, а следовательно, возникает и бесконечное множество получаемых результатов. К примеру, день из жизни крысы может включать следующие события: она проснулась, моргнула, переместилась в восточном направлении, подергала носом, на нее кто-то наступил, она съела ягоду, услышала громкий звук, учуяла другую крысу, оказалась в среде температурой 5 ˚С, она от кого-то убегала, она видела, как садится солнце, она испражнилась, ее стошнило, она подралась, она поспала и так далее.
Как крыса определяет, что из всех возможных комбинаций стимулов и результатов именно ягода стала причиной тошноты? Любой ответ предполагает, что был задан вопрос, так же и полученные данные предполагают наличие теории, которая может их объяснить. Если отсутствует заранее сформулированная теория, описывающая, на какие стимулы следует обращать внимание и какие взаимосвязи тестировать, невозможно разобраться в этом хаосе и идентифицировать полезные паттерны. А что является отличительной чертой ассоциативного обучения? Именно отсутствие предварительной теории. Итак, подобно левитации, понятие ассоциации есть пустышка – это просто вновь и вновь повторяющееся явление вместо его объяснения.
На протяжении столетий критики указывали на эту проблему ассоциационизма (ее иногда именуют «проблемой индукции» или «проблемой фрейма»). За последние десятилетия были продемонстрированы бесчисленные эксперименты, свидетельствующие о том, что животные – муравей, ищущий дорогу в муравейник, птенец, обучающийся пению, крыса, избегающая определенной пищи, – учатся не так, как предполагает ассоциационизм. Но ассоциационизм (носит ли он имя «эмпиризма», «бихевиоризма», «выработки условных рефлексов», «коннекционизма» или «пластичности») никак не хочет исчезнуть с горизонта науки, появляясь вновь и вновь, обрастая все новыми ситуативными исключениями, аномалиями и ограничениями. Сторонники ассоциационизма не хотят оставить эту теорию, полагая, что альтернативы ей не существует.
Однако она есть. В теории коммуникации информация рассматривается как уменьшение первоначальной неопределенности. Организмы находятся в «неопределенности», так как они сконструированы из адаптационных механизмов, адаптирующих различные состояния при различных условиях. Эти механизмы можно описать в терминах правил принятия решений, в том числе: «В условиях А принимай состояние Б» или «Если видишь свет, двигайся к нему». Неопределенность с тем, какое состояние следует принять (Б или не-Б), разрешается по мере поступления уточняющей информации об условиях А.
Сокращение неопределенности наполовину составляет один бит информации, и, таким образом, одно правило принятия решения представляет собой однобитный процессор.
Благоприятствуя расширению списка правил принятия решения, естественный отбор может конструировать более сложные организмы, которые способны к более сложной обработке информации; они задают миру больше вопросов, прежде чем принять решение. Эта схема объясняет, как животные получают информацию из окружающей среды и учатся на этом. Для крысы одно из подобных правил может быть таким: «Если ты съела что-то и после этого тебя тошнит, больше не ешь такую еду». Не существует такого же правила по поводу закатов, подергивания носом и драк, именно поэтому такие ассоциации крысой и не устанавливаются. Аналогично объясняется и то, почему организмы, столкнувшись с различными экологическими проблемами, состоящими из разных кластеров таких механизмов, способны научиться различным вещам.
Но достаточно о крысах. Что же можно сказать о людях, которые демонстрируют способность обучаться в том числе и тому, к чему естественный отбор их никогда не готовил? Мы-то уж точно должны уметь левитировать? Отнюдь нет; к нам применима та же логика неопределенности и обработки информации. Если человек способен обучаться новому, то это происходит, должно быть, благодаря способности генерировать новую неопределенность – изобретать, представлять, создавать новые теории, строить гипотезы и предсказывать, а следовательно, задавать миру все новые вопросы. Как именно? Наиболее вероятный ответ таков: у нас есть некоторые врожденные представления о мире (связанные с цветом, формой, силами, объектами, движением, агентами и разумом), которые человек может сочетать (практически случайно) при помощи целого ряда разнообразных способов (как во сне). А затем сравнивать новые идеи с реальностью при посредстве чувств. Успешные догадки сочетаются между собой и вновь перес