позиция, если я правильно понимаю, исходит из кантовского определения альтруизма – той его части, где сказаны слова «за счет помогающего». Иными словами, «чистый» альтруизм – это тот, что мотивирован исключительно принципом, а если за него получено вознаграждение, будь то материальное или психологическое, то он полностью дисквалифицирован. Очень часто разговор на эту тему переходит в долгую, оживленную и, на мой взгляд, совершенно бессмысленную дискуссию, в которой члены аудитории пытаются найти примеры «настоящего» альтруизма в лавине добрых поступков с неоднозначной мотивацией.
Эта иерархия альтруизма – сверху почти мистический «истинный» альтруизм, пребывающий где-то в недосягаемой дали, а снизу наши «сомнительные» попытки сделать какое-то доброе дело в реальном мире – широко распространенное представление. Оно оказывает влияние и на суждения. Недавнее исследование Джорджа Ньюмана и Дейлиана Кейна из Школы менеджмента Йельского университета показало, что люди считают тех, кто делает добро в обмен на вознаграждение, менее нравственными, чем тех, кто получает выгоду от очевидно небескорыстных действий[51]. По сути дела, люди считают, что «альтруизм с душком» еще хуже, чем полное его отсутствие.
Идею о том, что существует какая-то иерархия альтруизма, необходимо отправить в отставку. Я убежден, что люди часто помогают другим, не имея цели получить какую бы то ни было выгоду. Социальный психолог Дэн Бэтсон, философ Филип Китчер и другие проделали большую философскую и эмпирическую работу, пытаясь выделить ориентированные на других и ориентированные на себя мотивы просоциальности. Но я также убежден в том, что сохранение терминов «чистые» или «подлинные» для определения действий, совершенных без цели получить какую-либо выгоду для себя, совершенно бесполезно. На то есть две причины, и обе связаны с более широким понятием самоотрицания.
Во-первых, иерархия альтруизма сама отрицает себя с точки зрения логики. Попытки определить «настоящий» альтруизм часто приводят к тому, что мотив человека полностью отделяется от его поведения. Считается, что помощь, если хочет быть бескорыстной, должна полностью отвергнуть личные интересы помогающего (желание хорошо выглядеть, чувствовать удовлетворение и пр.). Но с логической точки зрения никакое поведение человека нельзя рассматривать как немотивированное. Фактически люди совершают сознательные действия, лишь когда хотят их совершить. Это может быть и открытое желание получить личную выгоду, и желание повторить предыдущий опыт (если оказание помощи в прошлом дало чувство удовлетворения или было вознаграждено иным образом), и интуитивное желание вести себя просоциально. Отрицать, что такое самомотивирующее поведение тем не менее вполне альтруистично, – значит отрицать, что мотивация вообще лежит в основе любого поведения, будь оно доброжелательное по отношению к другим или нет.
Во-вторых, иерархия альтруизма отрицает сама себя с точки зрения морали. Критики «ложного» альтруизма часто упрекают благотворителей за то, что те ведут себя как обычные люди: например делают вещи, которые им приятно делать. С этой точки зрения идеальным становится такой альтруистический поступок, совершая который, человек не чувствует ни капли удовлетворения. Что до меня, то мне это вовсе не кажется идеальным. Мне доставляет большое удовлетворение сознавать, что наша эмоциональная структура «настроена» на внимание к другим людям и что это само по себе приносит нам удовольствие. Считайте меня эгоистом, но я предпочту «неправильный», но живой, действенный альтруизм мертвому, эфемерному идеалу.
Человек по своей природе есть общественное животноеАдам Уэйтс
Психолог; доцент факультета менеджмента и организации Школы менеджмента Келлога Северо-Западного университета.
Чтобы направить пагубный социально-психологический империализм в русло других наук о поведении и получить право утверждать, что человек и в самом деле ориентирован на помощь сородичам, следует вывести из употребления буквальное понимание знаменитого афоризма Аристотеля.
Конечно же, социальность – доминирующая сила в формировании мысли человека, его поведения, физиологической и нервной активности. Однако энтузиазм, который вызывают понятия «социальный интеллект», «социальные гормоны» и «социальное познание», должен сдерживаться свидетельствами того, что социальность не дается легко, не возникает автоматически и не существовала вечно. По той причине, что наш (социальный) мозг, (социальные) гормоны и (социальное) познание, на которых основаны все социальные процессы, должны быть активизированы, прежде чем начнут в самом деле «работать на нас».
Одно из наиболее привлекательных на первый взгляд доказательств автоматизма социальной природы человека появилось в результате знаменитого анимационного фильма Фрица Хайдера и Марианны Зиммель (1944), в котором два треугольника и круг перемещались внутри и вовне прямоугольника[52]. В фильме «играют» только геометрические фигуры, однако участники эксперимента практически не могли воспринимать эти объекты иначе, как людей, конструируя вокруг их передвижений социальную драму. Более внимательное изучение этого фильма и статьи авторов, в которой описывается данный феномен, позволяет понять, что восприятие геометрических фигур как социальных субъектов не происходит автоматически, но провоцируется характером стимулов и общей ситуацией. Экспериментатор намеренно уподобляет движение фигур траекториям социального поведения; при изменении траекторий уровень социальной реакции снижается. Более того, участники оригинального эксперимента получали подсказку – язык и характер полученных ими инструкций поощряли их рассматривать ситуацию как социальную. Возможно, человек и предрасположен к тому, чтобы рассматривать мир сквозь «социальную» призму, но он не делает этого автоматически.
Несмотря на то, что мы способны к эмпатии в большей степени, чем другие животные, – мы умеем понять ход мыслей другого человека, умеем сопереживать, заботиться о ком-то и проявлять щедрость, – мы не всегда делаем это охотно, с легкостью и равномерно. В основном наши проявления доброты, заботы и участия направлены внутрь нашей собственной малой социальной группы, и мы совершаем эти действия за счет тех, кто вне этой группы. Наш альтруизм не всеобъемлющ; он выборочен. Это наблюдение подкреплено открытием того факта, что гормон окситоцин, давно считающийся ключевым в формировании социальных связей, способен не только усиливать привязанность к «своим», но и активировать защитную агрессию по отношению к «чужим». В ходе других исследований было выявлено, что самоотверженная любовь между членами группы развивалась параллельно с враждой между группами, причем именно сообщества, наиболее высоко ценящие внутригрупповую преданность, наиболее склонны к насилию против «чужих».
Наша, возможно, важнейшая социальная способность – то, что мы обладаем моделью психического состояния человека, то есть способны понять чужую точку зрения. Но эта особенность способна усилить конкуренцию в той же степени, в какой она усиливает кооперацию: наше восприятие предрасположено к эмоциям и желаниям тех, кто нам симпатичен, но при этом мы склонны предвзято подозревать в эгоизме и неэтичных мотивах тех, кто нам не нравится. Чтобы попытаться понять точку зрения другого человека, нам прежде всего нужны мотивация и необходимый уровень когнитивных способностей. А поскольку оба эти ресурса ограничены, то такова же и наша способность к социальному взаимодействию. Таким образом, эффективность любого вмешательства, имеющего целью лучше понять другого человека – будь то эмпатия, доброжелательность или сострадание, – изначально ограничена. В какой-то момент источник, питающий нашу рабочую память, на которой основаны наши наиболее ценные социальные способности, неизбежно иссякнет.
Поскольку наши социальные интенции по большей части неавтоматичны, направлены внутрь собственной группы и имеют пределы, то общепринятую версию афоризма Аристотеля мы можем оставить истории. В то же время представление о том, что человек «по своей природе» социален, легло в основу множества важных идей: о том, что человеку для выживания необходимы другие люди; о том, что человек, похоже, постоянно готов к социальному взаимодействию; о том, что изучение специфических социальных аспектов функционирования человека – чрезвычайно важная задача.
Доказательная медицинаГэри Клейн
Психолог, старший научный сотрудник Macro Cognition LLC. Автор книги Seeing What Others Don’t («Видеть то, что другим не под силу»).
У науки, как и у любой другой области человеческой деятельности, есть свои рамки и ограничения. Когда наука забывает об этих рамках, когда она требует к себе незаслуженного уважения и доверия, то результаты могут быть контрпродуктивными. В качестве примера можно взять так называемую доказательную медицину – научную идею, от которой я предлагаю отказаться.
Концептуальная суть доказательной медицины не может не вызвать восхищения: это набор передовых практических методов, выверенных в ходе скрупулезных экспериментов. Доказательная медицина стремится обеспечить врачей протоколами лечения, которым можно доверять, – протоколами, которые были бы проверены в ходе рандомизированных исследований, желательно проведенных слепым методом. Она стремится преобразовать медицину из своего рода формы искусства в научную дисциплину. Чем это плохо? Мы же не хотим вернуться во времена лекарей-шарлатанов и не поддающихся проверке анекдотов из их практики.
Но доверять доказательной медицине следует только в том случае, если научная теория, стоящая за «передовыми практическими методами», безошибочна и целостна, а тут явно не тот случай. Медицинская наука небезупречна. Практикующий доктор не должен безоговорочно доверять любой научной публикации только потому, что она соответствует критериям рандомизированного контролируемого клинического исследования. Слишком многие из этих исследований не могут быть воспроизведены. Бывает, что автору такого исследования повезло, и результаты новых экспериментов, не подтверждающих его выводы, никогда и не будут опубликованы или хотя бы отправлены в рецензируемый журнал вследствие так называемой систематической ошибки публикации