Но, увы, это простое объяснение того, как мы передаем лингвистическое значение слушателю, неверно. И это очевидно всем изучающим язык. Важно другое – насколько оно далеко от истины?
Возьмем, к примеру, простое предложение «Она ушла» (She went). Ваша компетенция человека, знающего английский язык, обеспечивает вам возможность понимать и использовать это предложение в разговоре. Однако эта компетенция не дает вам даже общего представления о том, что имел в виду человек, сказавший эти слова в конкретный момент времени. Возможно, речь идет о некоей Сьюзен Джонс, которая только что ушла домой, или о чьей-то кошке, которая однажды сбежала из дома, да так и не вернулась, или о судне «Куин Мэри-2», которое недавно покинуло гавань[60].
Возможно, «она» – это соседка, которая после всех угроз в ваш адрес все-таки перешла от слов к делу и отправилась жаловаться в полицию (а те же слова, произнесенные с иронией, напротив, дают понять собеседнику, что глупо полагать, будто соседка в самом деле это сделает). В переносном смысле эти же два слова говорят о том, что Нэнси Смит в определенный момент погрузилась в совершенную задумчивость, полностью ушла в себя. И так далее.
Ни одно из этих значений ни полностью, ни частично не закодировано в предложении. И это верно не только для фразы «Она ушла», но и для огромного большинства (а то и для всех вообще) английских предложений. Лингвисты и философы знают об этом общем несоответствии между лингвистическим смыслом и субъективным значением, но большинство из них воспринимают это как малоинтересное для науки осложнение, которое можно игнорировать или отдать на изучение лингвистам-прагматикам, этим маргиналам языкознания.
Но тогда и догма нуждается в уточнении: базовый механизм кодирования-декодирования, который делает коммуникацию возможной, достаточно неуклюж. Он работает лишь при условии полной буквальности высказывания. К счастью, существует уловка: вы можете избежать многословия полной ясности и положиться на то, что ваша аудитория догадается, что́ вы имеете в виду, путем умозаключения, а не будет декодировать значение ваших слов непосредственно из речи, хотя бы частично (а то и полностью – если вы, к примеру, используете литературную метафору).
С этой догмой связаны две проблемы. Первая заключается в том, что предполагаемый базовый механизм никогда не используется. Вы никогда не кодируете полностью значение своего высказывания. А часто и вовсе ничего не кодируете. Вторая проблема состоит в том, что, если мы с легкостью понимаем, что хотел сказать человек, – хотя это значение и не закодировано в высказывании, – то зачем нам вообще нужен такой громоздкий базовый механизм кодирования-декодирования?
Представьте себе племя, члены которого, желая пройти из своей родной долины к морю, всегда идут по одной и той же хорошо утоптанной тропе через низкий горный перевал. Мудрецы племени, однако, рассказывают, что эта тропинка нужна всего лишь для того, чтобы срезать путь, а настоящая, великая дорога (без которой не было бы даже этой тропинки) ведет прямо на вершину горы, а оттуда спускается прямо к морю. Никто никогда даже не видел этой дороги и тем более не ходил по ней, но о ней так много рассказывали, что каждый в племени представляет ее себе в деталях и восхищается мудростью старейшин. В лингвистике и философии много таких легенд.
В большинстве случаев семантика начинается с догмы, которую я только что подверг критике. Проводится тщательный, часто формальный, анализ семантических значений, которые совпадают со смыслом наших осознанных мыслей. Действительно ли лингвистическое значение устроено именно таким образом? Лишь немногие исследователи работают с идеей о том, что значение может представлять собой совершенно иной ментальный объект.
В отличие от убеждений и намерений, лингвистические «значения» могут быть такими же недоступными для обывательского понимания, как и синтаксические свойства. С другой стороны, они должны подходить в качестве вводных для бессознательных выводов, которые и обеспечивают понимание.
Прагматики и психолингвисты должны, со своей стороны, признать, что значения, передаваемые нашими высказываниями, могут быть совсем не такими, как отдельные предложения, записанные в нашем сознании на «языке мысли». Они скорее похожи на отчасти ясное, отчасти размытое эхо изменений в нашей когнитивной среде.
Старая догма, согласно которой лингвистическое значение и субъективный смысл совпадают, отрицает или недооценивает пропасть, образованную их очевидными различиями. Эта пропасть заполнена интенсивной когнитивной активностью, которая имеет специфический человеческий характер. Давайте откажемся от догмы и получше исследуем эту пропасть.
Принцип неопределенностиКай Краузе
Пионер в области программного обеспечения, философ. Автор книги The History of the Future («История будущего»).
Это началось как ошибка перевода и с тех пор так и используется неправильно… Но давайте сначала проведем небольшой мысленный эксперимент.
Скажем, вы ученый и хотите рассказать миру о замеченном вами явлении. «Мозг, – говорите вы, – может воспринимать речь и воспринимать частоты, декодировать звуковые волны в символы и смыслы, но когда он слышит два разговора одновременно, то не может обрабатывать обе линии параллельно. В лучшем случае мозг быстро переключается между ними, стараясь не упустить информацию».
Вот и вся теория – вы сформулировали ваше открытие и поделились им с коллегами, его обсуждают и критикуют, и так это и должно быть.
И вдруг начинается что-то странное. Вы изложили вашу идею на английском языке, вы опубликовали ее на английском, а большинство ведущих ученых и нобелевских лауреатов говорят по-английски… но почему-то основным языком публикаций на эту тему становится… монгольский! В Улан-Баторе есть группа ученых, которые с большим интересом рассматривают вашу идею и на нее ссылаются буквально везде… но все ссылки ведут на материалы на монгольском языке.
Но главная проблема вот в чем: вы написали, что невозможно слушать два разговора одновременно, и потому смысл обоих будет для вас неопределенным (undefined), пока вы не выберете какой-то один из них. Выясняется, что в монгольском языке нет слова «неопределенный»! Вместо него используется совершенно другое слово – «неуверенный» (uncertain). И внезапно интерпретация вашей теории совершенно меняется: вместо утверждения «Вы не узнаете, о чем шла речь либо в одном, либо в другом из разговоров» появляется совершенно другое утверждение: «Вы можете прислушиваться к одному разговору, но тогда второй окажется совершенно бессмысленным». Одно дело – сказать, что я «не способен понять» оба разговора одновременно, но эта моя неспособность не подразумевает, что какой-либо из них внезапно становится «бессмысленным», не так ли?
Конечно же, все это только аналогия. Но примерно это однажды и случилось, только наоборот. Ученого звали Вернер Гейзенберг.
Он изучал не одновременное слушание двух разговоров, а одновременное определение точных позиций пары характеризующих систему квантовых наблюдаемых, импульса и координаты. Он установил, что их невозможно точно определить одновременно. И хотя он обсуждал это с многочисленными коллегами по-немецки (Эйнштейн, Паули, Шрёдингер, Бор, Лоренц, Борн, Планк – назовем лишь нескольких из участников Пятого Сольвеевского конгресса 1927 года), широкое распространение его идея получила в английской научной литературе, и английский язык сыграл тут роль монгольского из нашей аналогии. Концепция Гейзенберга, по-немецки называвшаяся Unschärferelation, что буквально переводится как «нечеткая взаимосвязь», из-за отсутствия точного английского аналога – перепробовали и «размытый» (blurry), и «неясный» (fuzzy), и «смутный» (vague), и «двойственный» (ambidigous), – стала именоваться «принципом неопределенности» (The Uncertainty Principle), хоть автор и не использовал ни одного из этих слов.
То, что за этим последовало, еще больше напоминает нашу аналогию: вместо утверждения, что координата или импульс «точно не определены», общепринятым стал вывод о том, что на фундаментальном уровне физики, природы и даже свободной воли и мироздания царит «неопределенность». Демон Лапласа пал случайной жертвой этого утверждения (но его дни, очевидно, и так были сочтены…).
Эйнштейн оставался скептиком на протяжении всей своей жизни. Для него Unbestimmtheit (в данном случае – «неопределимость») была характеристикой наблюдателя, который не осознает некоторых аспектов природы на данном этапе развития знания, но не доказательством того, что природа в своей основе неопределима и неточна. В частности, Fernwirkung («дистанционное воздействие») казалось ему spukhaft («призрачным»). Но даже в век квантовых вычислений, кубитов и эффектов туннелирования я бы не хотел спорить с Альбертом. Его интуитивное понимание природы выдержало огромный объем критики, а волны опровергающих доказательств были опровергнуты ответными аргументами.
И хотя есть достаточно оснований защищать открытия Гейзенберга, печально наблюдать распространение в популярной науке такого мощного мема, основанного лишь на неточном переводе, – и таких случаев очень много… Я хотел бы призвать авторов, пишущих по-французски, по-шведски или по-арабски, указывать на особенности и уникальные ценности своих языков – не ради семантического педантизма, но чтобы предоставить альтернативные возможности перевода.
Немецкий язык хорош не только словами Fahr-vergnügen, Weltanschauung и Zeitgeist. В нем есть слова, передающие множество оттенков смысла. Это как подбор правильного инструмента для понимания – а с инструментами это важно: даже самый лучший молоток не сделает того, для чего нужна пила.
Остерегайтесь самонадеянности! Не отказывайтесь ни от чего!Иэн Макьюэн
Писатель, автор романов Amsterdam