couth («воспитанный», «культурный»), и его более употребительный антоним uncouth («неотесанный»). Таким образом, наш kith – это круг людей, которых мы считаем ровней себе (и это не только наши друзья) и от которых получаем знание, как «правильно» вести себя.
Наши предки понимали, что культура и обычаи нашего общества суть результаты общественных договоренностей, которые зависят прежде всего от социального обучения. Соответственно, мы научаемся значительной части наших социальных убеждений и привычек, наблюдая подходы, действия и другие внешние проявления людей, которых считаем равными себе, а вовсе не за счет логики или рациональных аргументов. Изучение и укрепление таких социальных контрактов позволяет группе людей эффективно координировать свои действия. Пришло время отказаться от представления об отдельных личностях как единицах рациональности и признать, что мы вплетены в окружающую нас социальную ткань.
Homo economicusМаргарет Леви
Директор Центра прикладных исследований поведенческих наук и профессор кафедры политических наук Стэнфордского университета; соавтор (с Джоном Алквистом) книги In the Interest of Others («В интересах других»).
Homo economicus – это устаревшая и неправильная идея, вполне заслуживающая похорон (пусть и пышных).
Да, человек может быть эгоистичным индивидуалистом. В некоторых обстоятельствах он сосредоточен исключительно на собственном экономическом благосостоянии. Однако даже те мыслители, которые в первую очередь ассоциируются с этой концепцией, никогда не верили в нее в полной мере. Гоббс утверждал, что люди предпочитают действовать в соответствии с «золотым правилом», однако обстоятельства часто могут этому воспрепятствовать. Если отсутствует верховенство закона и в мире царят воровство и хищничество, человек начинает действовать, исходя из соображений защитного эгоизма. Адам Смит, чья концепция «невидимой руки» предполагала, что каждый индивид преследует свои собственные узкие интересы, признавал, что у этих индивидов есть эмоции, чувства и моральные принципы, влияющие на их рациональное мышление. Даже Милтон Фридман не был уверен в том, что узкий эгоистичный индивидуализм – уместное описание человеческого поведения; при этом его не беспокоило, верно это предположение или нет, а лишь полезно ли оно. Так вот теперь оно точно перестало быть полезным.
Теории и модели, основанные на постулате о Homo economicus, в целом зависят еще и от второго, столь же спорного постулата – о нашей полной рациональности. Связанные между собой, но все же различные наборы научных данных дают основания подозревать оба этих постулата в том, что в них наша узкая, эгоистичная мотивация смешивается с рациональным действием. Философы (такие как Ницше) и теоретики психоанализа (в частности Зигмунд Фрейд) полагали, что огромное разнообразие проявлений человеческого поведения в принципе можно объяснить, но это поведение ближе к животным инстинктам, чем к просчитанной инструментальности. Герберт Саймон и, конечно же, Даниэль Канеман и Амос Тверски смогли довольно четко определить, в какой мере когнитивные ограничения мешают нашим рациональным расчетам.
Даже если лучшее, что может сделать отдельный индивидуум, это «принести жертву» (этот чудесный термин предложил Саймон), он все равно может поступить так, исходя из собственных, довольно узких интересов, причем его действия (вследствие когнитивных ограничений) все равно не будут эффективными с точки зрения достижения цели. Но эту точку зрения, вокруг которой и строится концепция Homo econo-micus, также пора отправить на покой. Дарвин и те, на кого он повлиял, давно уже признали, что наш биологический вид, как и другие, альтруистичен – как минимум в перспективе узкой группы – и действует во имя сохранения своего генофонда, когда, например, защищает детенышей. Но люди способны не только на это. Все больше результатов экспериментальных исследований противоречат нашему предположению о том, что, если есть возможность, люди склонны цинично использовать плоды чужого труда или усилий. На самом деле большинство людей действуют согласно нормам справедливости и взаимности. Многие готовы принести небольшую жертву и отказаться от получения взамен каких-то благ в будущем, а некоторые даже готовы принять участие в затратной (до определенной степени) деятельности, цель которой – «сделать правильную вещь». Антропологи и биологи представили свидетельства поведения человека как общественного животного. Понимание того, что социальная ткань и человеческие сообщества состоят из отдельных личностей, помогает нам создавать более сложные модели взаимности и этических обязательств. Это дает специалистам в области общественных наук возможность изучать прежде недоступные анализу совокупные проявления – массовую явку добровольцев на призывные пункты во время войны, протестное поведение и различные примеры вклада в общественное благосостояние.
Призыв к отказу от концепции Homo economicus не означает, что вдруг исчезли условия, при которых в нашей жизни доминируют узкие эгоистичные интересы. Эксперименты дают право предположить, что различные виды социализации могут формировать весьма разные мотивировки – так, студенты-экономисты гораздо более склонны пользоваться плодами чужого труда, чем студенты других специальностей.
По меньшей мере два обстоятельства способны инициировать индивидуалистический эгоизм и значительно сузить для индивида круг людей «общей судьбы» – то есть тех, с кем он взаимосвязан и кому он, по его убеждению, обязан помогать. Первый фактор – это крайняя нищета, а второй – крайне высокая конкуренция. Люди, страдающие от голода и лишенные самого необходимого, склонны концентрироваться на удовлетворении прежде всего своих личных потребностей. Как рассказывают нам романы-антиутопии, дело может дойти до воровства и убийства ради пищи, укрытия и безопасности. К тем же выводам пришли авторы ряда классических экспериментов с крысами.
Экстремальная конкуренция как минимум фокусирует наше внимание на самых близких целях. Однако в некоторых своих формах желание стать «царем горы» (а иногда и настоящим королем) приводит к возникновению чего-то, напоминающего мир Гоббса. Шекспир со свойственной ему прозорливостью угадал мощь сочетания обстоятельств и личных амбиций; цикл его трагедий, связанных с Войной Алой и Белой розы, отлично иллюстрирует, как индивидуалистические, эгоистичные мотивации облекаются в риторику служения отечеству.
Тот факт, что мотивация людей часто – возможно, гораздо чаще, чем наоборот, – лежит за пределами узко понятых эгоистических интересов, совершенно не противоречит важности материальных стимулов в этой мотивации. Мы все любим получать вознаграждения, и мы все боимся наказания. При прочих равных мы предпочитаем первое и стремимся избежать второго. Однако на наши решения могут влиять этика, мораль и взаимные обязательства – даже в тех случаях, когда на кону стоят значительные деньги или имеется серьезная угроза нашему благосостоянию. Мало кто готов пожертвовать всем ради конкретного дела или принципа, однако большинство из нас вполне способно пожертвовать хотя бы чем-то.
За последние два столетия в рамках концепции Homo economicus как основы человеческой мотивации было проведено множество исследований и разработано много теорий. В качестве изначального постулата эта концепция дала жизнь некоторым из лучших работ в области экономики. Она помогла сделать ряд открытий в области когнитивных ограничений, роли социальных взаимодействий и этической мотивации. Когда-то влияние концепции Homo economicus было огромным, однако сегодня оно уже испарилось. На смену ей пришли новые и более точные парадигмы и подходы, основанные на более реалистичном и научном понимании источников человеческого поведения.
Не стоит отбрасывать неверные теории, достаточно просто не считать их истиннымиРичард Талер
Заслуженный профессор поведенческой науки и экономики, Школа бизнеса Бута Университета Чикаго; автор книги Misbehaving: The Making of Behavioral Economics[75].
В этом году у меня возникла определенная проблема с ответом на вопрос, заданный мне в рамках опроса Edge.org. Я полагаю, что цель этого вопроса состоит в том, чтобы выявить те или иные идеи, которые либо неверны, либо не полезны для нас и поэтому должны быть выброшены из нашего научного лексикона. В экономике существует множество теорий, гипотез и моделей, более или менее неправильно описывающих поведение экономических агентов, поэтому вы, возможно, думаете, что среди таких теорий есть множество кандидатов на вылет. Однако я так не думаю. Большинство этих теорий, пусть они и недостаточно верно описывают реальность, в высшей степени полезны в качестве теоретических точек отсчета. И в этой перспективе было бы явной ошибкой заявить, что им пора умереть.
Перед тем как предложить вам пару конкретных примеров, хочу напомнить, что в мире экономики теории обычно преследует либо одну, либо другую цель. Первая цель – «нормативная»: теория определяет, что должен делать рациональный агент. Вторая цель – «описательная»; теория призвана как можно более точно описать, каким образом на самом деле ведут себя экономические агенты (например компании). Но экономисты часто используют одну и ту же теорию и для того, и для другого, и это ведет к проблемам.
Возьмем гипотезу эффективного рынка (efficient-market hypothesis, EMH), которую предложил мой коллега из Чикаго Юджин Фама, в 2013 году получивший Нобелевскую премию по экономике. Эта теория имеет два аспекта. Первый состоит в том, что цены непредсказуемы, и вы никогда не сможете переиграть рынок. Я называю эту часть гипотезы «Бесплатных обедов не бывает». Второй компонент гипотезы состоит в том, что цены активов равны их фундаментальной ценности. Девиз этого компонента – «Цена всегда справедлива». С тех самых времен, когда