Позвольте дать вам один пример обратного отношения. Возможно, самый глубокий урок, который мы можем извлечь из трудов Дарвина, состоит в том, что все живые объекты на Земле, включая нас самих, произошли от одного родословного древа. Однако до сих пор кажется, что это интеллектуальное знание по-настоящему еще не проникло в наши сердца. Даже те из нас, кто полностью разделяет идеи органической эволюции, склонны воспринимать других обитателей окружающего нас мира как набор эксплуатируемых ресурсов, а не как родственников, заслуживающих нашего уважения.
Но что, если бы наука могла воспринимать природу одновременно как объект и как субъект? Нужно ли нам для этого отказаться от нашей любимой объектности и объективности? Разумеется, нет. Несмотря на свою профессию, требующую объективного подхода к отношениям, подавляющее большинство социологов не испытывают никаких проблем с формированием эмоциональных уз со своими близкими и друзьями. И сегодня, больше, чем когда-либо в истории науки, важно распространить этот дуализм восприятия (объект равен субъекту) как минимум на нечеловеческие формы жизни, с которыми мы делим наш мир.
Почему? Дело в том, что значительная часть нашего неустойчивого поведения может быть связана с тем, что мы некогда утратили связь с природой. И с этой точки зрения мы воспринимаем нечеловеческий мир лишь как сферу объектов, не обладающих разумом и чувствами. Устойчивое развитие почти всегда зависит от взаимно обогащающих отношений между человеком и окружающей природой. Но с чего бы мы стали развивать такие отношения, если нас совершенно не заботит мир природы?
Нам требуется альтернативный взгляд на мир, позволяющий вновь «реанимировать» его. А изменение прежней точки зрения, в свою очередь, требует субъективации природы. В понятии природы как субъекта нет ничего нового; люди в разных странах мира, до сих пор ведущие жизнь охотников-собирателей, воспринимают себя как часть единого одушевленного ландшафта, всякая часть которого им родня. И нам стоит поучиться у этой древней мудрости.
Субъективизация означает интернализацию, то есть проникновение внешнего мира в наш внутренний мир. Связи, которые имеются у нас с другими субъектами, часто находят отклик в наших сердцах, однако объекты не трогают наши эмоции. Тем не менее многим из нас уже случалось ощущать эмпатию по отношению к миру природы – будь то общение с домашними животными или прогулка по лесу. Однако каким образом мы могли бы совершить столь грандиозную субъективацию всей природы? Ведь мы обладаем вполне укоренившимся мировоззрением; оно в определенном смысле похоже на воздух, которым мы дышим, – он жизненно важен для нас, однако мы крайне редко сознательно о нем думаем.
Возможно, что часть ответа можно найти в практике самой науки. Европейская научная традиция, ориентированная на редукционизм, обычно концентрируется на составных частях природы. Она задает вопрос: «Из чего это сделано?» Однако существует и параллельный подход – он также применяется уже в течение столетий, пусть зачастую и в неявном виде. Чаще всего этот подход, обычно связываемый с трудами Леонардо да Винчи, был направлен на изучение отношений, которые печально известны тем, что им крайне сложно дать количественную оценку и которые требуют, скорее, отображения в виде карты или схемы. Не так давно произошел очередной прорыв в развитии науки о закономерностях, и внимание общественности было привлечено к таким областям, как экология и сложные адаптивные системы. Тем не менее пока что мы все еще, как сказать, слегка царапаем поверхность проблемы, и для того чтобы перестроить суть отношений с природой, нам потребуется немало интеграционной работы.
Еще одну часть ответа можно найти в области образования. Нам необходимо воспитывать своих детей так, чтобы они видели мир новыми глазами. Рискуя быть обвиненным в ереси, я бы все же предложил перестроить образование (в частности научное) с прицелом на субъективацию окружающей среды. Понятно, что практика науки – то есть реальное научное исследование – должна быть максимально объектной? Однако коммуникация в мире науки могла бы совершаться с помощью как объективных, так и субъективных методов.
Только представьте себе, что значительная часть научного образования будет происходить за пределами классов и аудиторий, в прямом и многообразном контакте с миром природы. И что учителя рассказывают ученикам не только об объектах природы (например о цветах или насекомых) и о том, как они устроены, – но и о тонких связях этих организмов друг с другом (и с нами). Что, если бы мы просили учеников побольше фантазировать о том, как растение или животное воспринимает свой мир?
И в этом смысле наука – в частности биология – могла бы помочь нам построить мост над пропастью, разделившей человека и природу. А научное образование, вкупе с другими областями обучения, могло бы внести значительный вклад в «Великую Работу», описанную историком культуры Томасом Берри, – трансформацию воспринимаемого нами мира «из набора объектов в сообщество субъектов».
Научная нравственностьЭдвард Слингерленд
Профессор кафедры востоковедения, Исследовательский департамент китайской философии и воплощенного познания, Университет Британской Колумбии; автор книги Trying Not to Try («Пытаясь не пытаться»).
Пораженный ростом объяснительной силы естественных наук своего времени, философ Дэвид Юм призвал своих коллег встать из удобных кресел, обратить внимание на эмпирические свидетельства и «внимать только тем аргументам, которые получены на основе опыта… и отказываться от любых этических систем, пусть даже тонких и гениальных, которые не основаны на фактах и наблюдении». Это было сказано более 250 лет назад, и, к сожалению, за исключением последних двух-трех десятилетий, в области научной философии мало что изменилось. Пробившись через барьер, также связанный с Юмом – а именно печально известное различие между «есть» и «должен», – все больше философов наконец-то начинают утверждать, что в основе теорий должны лежать лучшие из наших эмпирических догадок о том, как работает человеческое мышление, о том, что нам следует с подозрением относиться к этическим и психологическим системам, которые постулируют невозможное или требуют его.
Один из самых надежных и уместных элементов знания о человеческой психологии, полученного благодаря когнитивным наукам, состоит в том, что человек не представляет собой рациональный разум, спрятанный внутри иррационального, эмоционального тела. Нам кажутся притягательными метафоры наподобие платоновского рационального возничего, смело обуздывающего своих иррациональных, полных страсти коней, поскольку эти метафоры хорошо вписываются в нашу интуитивную психологию. Однако в конечном итоге такие сравнения заводят нас в тупик. С эмпирической точки зрения более правильным был бы образ кентавра, в котором конь и всадник составляют единое целое. Вопреки старинному выражению, внутри машины нет никакого Бога. Мы – тщательно сконструированные создания, включенные в сложное социальное и культурное окружение и направляемые в своей повседневной жизни не холодным расчетом, а горячей эмоцией; не сознательным выбором, а автоматическими, спонтанными процессами; не рациональными концепциями из области форм, а модальными, аналоговыми образами.
Таким образом, некоторая ирония принятия научной позиции в вопросе человеческой нравственности состоит в том, чтобы согласиться с невозможностью специфической научной нравственности. Миф о человеке как рациональном, утилитарном и направляемом свидетельствами существе очень напоминает миф о Homo economicus. И оба этих мифа в одинаковой степени достойны нашего пренебрежения. Эволюция может быть совершенно утилитарной и направляться исключительно соображениями баланса затрат и преимуществ, однако этот безжалостно утилитарный процесс привел к появлению организмов, которые, при ближайшем рассмотрении, просто неспособны вести себя абсолютно утилитарно, причем это самая суть их устройства. Именно рациональные эволюционные причины привели к тому, что мы ничего не можем с собой поделать, когда совершенно иррационально реагируем на несправедливое предложение в экономической игре «Ультиматум», на вызов нашей чести или на предполагаемые угрозы в адрес наших близких или наших идеалов. Мы – животные с прививкой культуры, направляемые в значительной степени привычками, автоматическими бессознательными предчувствиями, глубокими эмоциями и всецелой приверженностью не всегда понятным и эмпирически не проверяемым идеям – будь то права человека, Слово Божье или грядущая пролетарская Утопия.
Наука сильна и важна, поскольку она представляет собой набор институциональных практик и инструментов мышления, позволяющих нам, квазиученым или интеллектуалам, выйти за пределы своего непосредственного восприятия. Мы можем понять, что Земля вращается вокруг Солнца, допускаем, что эта прекрасная конструкция может быть результатом работы слепого часовщика, а человеческое мышление, в очень важном аспекте, можно привести к набору биологических процессов. И это позволяет нам взять верх над своей хорошо развитой интуитивной психологией. Я присоединяюсь ко многим другим в своем убеждении, что более точное знание о нас самих и нашем мире позволит нам сформулировать – а может быть, и реализовать – новые этические обязательства, способные привести нас к более качественной жизни и более справедливому устройству мира.
Однако не стоит упускать из виду, что наука не способна освободить нас от нашего собственного хорошо развитого сознания. Желание построить более справедливую и мирную жизнь само по себе представляет собой эмоциональное, сугубо иррациональное устремление, основанное на приверженности идеям человеческого достоинства, свободы и благополучия. Эти идеи мы – в усеченной и теологически минималистской форме – унаследовали от культурных и/или религиозных традиций, в которых мы были рождены. В своей самой новой, либеральной итерации эти идеалы достаточно странны – к примеру, немногие культуры приняли в качестве этических идеалов разнообразие и толерантность – и, кроме того, достаточно далеки от повсеместного признания даже в нашем современном мире.