В сущности, влюбленные демонстрируют все четыре основных черты пагубного пристрастия: тягу, толерантность, абстиненцию и рецидив. Они чувствуют «пик» восторга, когда находятся со своим возлюбленным (интоксикация). По мере роста толерантности они пытаются взаимодействовать с объектом своей любви все больше и больше (интенсификация). Если объект любви рвет с ними отношения, брошенные любовники испытывают ощущения, обычно сопровождающие наркотическую абстиненцию, такие как чувство протеста, слезливость, вялость, беспокойство, бессонницу (или, наоборот, гиперсомнию), потерю аппетита (или, наоборот, обжорство), раздражительность, стремление к уединению. Любовники, как и наркоманы, часто доходят до крайностей и совершают унизительные или опасные для них самих поступки ради возвращения объекта своей любви. Влюбленные могут «срываться» точно так же, как и наркоманы. Даже спустя много времени после прекращения отношений бывший влюбленный может столкнуться с какими-то событиями, людьми, местами, песнями или другими внешними подсказками, связанными с его бывшей любовью, и все это может послужить триггером к воспоминаниям и возвращению былой тяги.
Впрочем, из множества свидетельств того, что романтическая любовь представляет собой пристрастие, самые убедительные связаны с постоянно пополняющимися данными из области нейробиологии. С помощью функциональной магнитно-резонансной томографии несколько ученых смогли доказать, что ощущение сильной романтической любви активирует участки мозга, связанные с «системой вознаграждений» – в частности, проводящие пути распространения допамина, ассоциирующегося с энергией, концентрацией, мотивацией, экстазом, отчаянием и страстью, в том числе и в регионы мозга, традиционно связанные с химическими (и нехимическими) пристрастиями. Так, я и мои коллеги Люси Браун, Арт Арон и Бьянка Авецедо обнаружили у отвергнутых любовников значительную активность в центре удовольствий (участке мозга, связанном со всеми видами пристрастий). Более того, некоторые из наших последних результатов дают основания предполагать корреляцию между деятельностью центра удовольствий и ощущением романтической страсти у счастливых любовников.
Лауреат Нобелевской премии Эрик Кандель заметил, что исследования мозга «дадут нам новое представление о том, что мы представляем собой как люди»[89].
С учетом имеющихся у нас знаний о мозге моя коллега по исследованию мозга Люси Браун высказала мнение, что романтическая любовь представляет собой естественное пристрастие, а я предположил, что оно возникло у наших млекопитающих человекообразных предков примерно 4,4 млн лет назад вследствие эволюционного перехода к (серийной, социальной) моногамии – как отличительная черта человека. Эволюционный смысл этого пристрастия состоял в том, чтобы мотивировать наших предков на концентрацию своего времени и метаболической энергии на единственном партнере. Вследствие этого внутри пары формировались определенные узы, которые способствовали тому, что в заботе о потомстве (как минимум до тех пор, пока ребенок оставался младенцем) принимали участие оба родителя.
Чем скорее мы примем то, что говорит нам наука о мозге, – и начнем использовать эту информацию для уточнения и совершенствования концепции пристрастий, – тем лучше мы поймем самих себя и миллиарды других жителей планеты, упивающихся экстазом и борющихся с тоской, которые вызывает это невероятно сильное, естественное и даже порой полезное пристрастие – романтическая любовь.
Эмоции имеют периферическое происхождениеБрайан Кнутсон
Доцент кафедры психологии и нейробиологии Стэнфордского университета.
Кое-кто до сих пор предполагает, что эмоции зарождаются на периферии нервной системы, однако пришло время признать, что они в любом случае играют центральную роль в нашем поведении.
Утверждение о периферическом происхождении эмоций можно понимать буквально и фигурально. Что касается буквального понимания, то специалисты еще со времен зарождения экспериментальной психологии в эпоху Позолоченного века повторяют, что эмоциональный опыт почти всегда определяется физиологией. В своем знаменитом эссе «Что такое эмоция?» Уильям Джеймс высказал следующее контринтуитивное наблюдение: когда мы сталкиваемся с медведем, то испытываем периферические (то есть происходящие ниже шеи) физиологические явления (у нас сжимается желудок, учащается пульс и начинается активное потоотделение). Эти явления затем генерируют переживание эмоции (в данном случае страха). Подразумевается, что периферическая ответная реакция возникает до появления чувства страха.
Уолтер Кэннон, гарвардский коллега Джеймса, не согласился с этим утверждением и показал, что и эмоциональный опыт, и периферическая ответная реакция суть порождения головного мозга. Аргументация Кэннона строилась на экспериментальных данных (к примеру, ему удалось вызвать эмоциональную ответную реакцию при стимулировании мозга кошки с удаленным спинным мозгом), а также на логике физиологии (периферическая реакция была слишком медленной, недостаточно чуткой и слишком однообразной для создания эмоционального опыта). Хотя Джеймс и был весьма оригинальным мыслителем и довольно убедительным автором, он все же рассуждал, сидя за письменным столом, в то время как флегматичный и явно недооцененный Кэннон, автор ряда новаторских концепций – таких как «гомеостаз» или «реакция „бей или беги“» – смог подкрепить свою теорию фактами.
Я снова и снова возвращаюсь к этому столетней давности научному спору. Дело в том, что «периферические» представления до сих пор лежат в основе многих современных теорий эмоций (например, говорят о периферийных соматических сигналах или о других процессах, управляющих эмоциями). Разумеется, периферическая ответная реакция способна модулировать эмоции, однако эта реакция недостаточно быстра и недостаточно специфична для того, чтобы она могла вызвать стремительную эмоциональную ответную реакцию, которая обеспечила выживание наших предков. Эмоция, со своей стороны, тоже, вне всякого сомнения, генерирует периферическую ответную реакцию, однако в условиях, когда у нас нет информации о том, что произошло сначала, а что потом, мы вынуждены признать, что корреляция еще не означает причинно-следственной связи.
Для того чтобы правильно оценить «периферическую» точку зрения, ученым в наши дни не хватает количественной вычислительной модели, способной точно описать, как именно мозг генерирует эмоции. Нейронные же механизмы (которые, возможно, смогут это сделать) все еще находятся на стадии разработки и тестирования. Однако я уверен, что в течение следующих нескольких лет, когда мы накопим больше данных в области стимулирования мозга, изучения его поражений и т. д., мы сможем доказать, что эмоции имеют центральное происхождение.
Если взглянуть на дело в более широкой перспективе, проблемы «периферической» теории кажутся еще более глубокими. Даже в более давние времена основные споры об эмоциях были сосредоточены на их функции, а не на их структуре – в частности, на том, представляет ли собой эмоция нечто второстепенное или центральное с точки зрения ментальной деятельности. С точки зрения «периферистов», эмоция действительно воздействует на ментальную функцию и даже нарушает ее. И хотя исторические корни такого предположения можно найти еще в зороастрийском дуализме, обычно вину за перенос идей дуализма из мира веры в мир науки возлагают на Рене Декарта. Декарт разделяет разум и страсти, ассоциируя разум с духом, а страсти с телом (в котором они принимают форму «животных духов», помещающихся в эпифизе). Согласно картезианскому дуализму духа и тела, разум таким образом получает возможность действовать независимо от помех, создаваемых чрезмерными страстями.
В отличие от «периферической» концепции, идея центральной роли эмоций в функционировании мышления сформировалась не на Западе, а на Востоке. В центре буддистского «колеса сансары» изображены животные – символы страстей, определяющих наше мышление и поведение. И у Декарта, и у буддистов чрезмерные страсти способны мешать нашему разуму и разумным действиям, однако в схеме Декарта эмоция мешает мышлению, действуя с периферии, а в буддистской схеме эмоция действует из са́мого центра. Но если эмоция в самом деле играет центральную роль в функционировании сознания, то можно считать, что наши традиционные карты мышления вывернуты наизнанку.
Стоит отметить, что для современных моделей мышления характерно практическое отсутствие эмоций. Если взять две самые популярные метафоры мышления, принятые в социальной науке – «мышление есть рефлекс» (идея бихевиоризма) и «мышление есть компьютер» (идея когнитивизма), – то первая принижает значение эмоций, а вторая просто их игнорирует. В тех же случаях, когда эмоциям все же уделяется место в той или иной современной теории, они обычно играют роль вторичной (эпифеноменальной) реакции на уже произошедшее событие. Однако в течение последних десятилетий благодаря развитию науки об аффектах мы поняли, что эмоции могут не только предшествовать мыслям и поступкам, но и мотивировать их.
Большое количество физиологических и поведенческих свидетельств, а также результаты нейровизуализаций показывают, что эмоции одновременно проактивны и реактивны. Эмоциональные сигналы мозга уже сейчас позволяют предсказывать определенные симптомы, говорящие о состоянии ментального здоровья. Возможно, дальнейшее развитие науки поможет ученым создать конкретные схемы более точного контроля над мыслями и поведением. Иными словами, если мы будем и дальше игнорировать центральную роль эмоций для ментальной функции, нам придется заплатить за это высокую цену. Предполагая, что наше мышление представляет собой набор рефлексов, компьютерную программу или даже независимого, эгоистичного и рационального агента, мы рискуем упустить большие возможности для предсказания и контроля поведения – как отдельных индивидуумов, так и групп. Поэтому нам пора прекратить относиться к