эмоции как к периферическому явлению и переместить ее на ее законное место – в самый центр.
Наука способна максимизировать уровень нашего счастьяПол Блум
Профессор психологии и когнитивной науки, Йельский университет; автор книг Just Babies: The Origins of Good and Evil («Просто младенцы: происхождение Добра и Зла») и How Pleasure Works: The New Science of Why We Like What We Like[90].
Психологи смогли сделать немало потрясающих открытий о том, что делает людей счастливыми. Правда, некоторые из этих открытий противоречат здравому смыслу. Получается, например, что мы значительно лучше, чем мы сами думаем о себе, поскольку обычно исходим из негативного опыта и не замечаем работы механизма, который гарвардский психолог Дэниел Гилберт называет нашей «психологической иммунной системой». Другие открытия в известном смысле пересказывают то, что могли бы поведать нам еще наши бабушки: что счастье – это когда у тебя много друзей, а несчастья часто проистекают от одиночества. Иными словами, старайся быть как Дональд Дак, внучек, а не как Скрудж Макдак.
Некоторые передовые ученые убеждены, что такого рода исследования рано или поздно приведут нас к научному решению вопроса о том, как нам максимизировать уровень своего счастья. Но это ошибка. Даже если допустить, что нам когда-нибудь удастся идеально объективно определить, что такое счастье (и при этом провести четкое различие между «счастливой» и «просто хорошей» жизнью), то ответ на вопрос, как построить максимально счастливую жизнь, в любом случае окажется, хотя бы отчасти, вообще вне компетенции науки.
Чтобы понять, почему это так, давайте сначала попробуем ответить на другой вопрос, связанный с этой темой: каким образом мы можем определить самое счастливое общество? Как заметили британский философ Дерек Парфит и ряд его коллег, даже если бы мы могли совершенно точно измерить уровень счастья каждого отдельного человека, это все равно не позволило бы нам ответить на более глобальные вопросы. Может быть, выбрать общество с «максимальным объемом» общего счастья (то есть с наибольшей суммой «счастий» всех граждан этого общества)? Если да, то триллион человек, влачащих жалкое существование (но все равно предпочитающих жизнь смерти), окажется «более счастливым», чем миллиард совершенно счастливых людей.
Кажется, это как-то неправильно… Может быть, взять просто среднее значение счастья по данному обществу? Если да, то общество, большинство членов которого невероятно, беспредельно счастливы, но зато небольшое меньшинство сильно страдает, может считаться «более счастливым», чем общество, в котором все просто очень счастливы. Похоже, это тоже неверно…
Давайте сравним (a) общество, в котором все люди одинаково счастливы, и (b) общество, в котором существует значительное неравенство, но в котором и «общий объем» счастья, и его «средний уровень» значительно выше, чем в первом. Какое же общество следует считать более счастливым? Это сложный вопрос, особенно если пытаться ответить на него в контексте нашего реального мира, и ответ в любом случае вряд ли можно будет решить с помощью научного метода – поскольку у науки нет никаких эмпирических инструментов для расчета общего уровня счастья.
Парфит отмечает, что те же самые проблемы возникают и при рассмотрении жизни отдельного человека. Каким образом человек может регулировать баланс своего счастья в течение всей жизни? Какая жизнь может считаться более счастливой: та, в которой стабильно имеется некий уровень счастья, или та, в которой постоянно происходят колебания между высокими уровнями счастья и столь же высокими уровнями несчастий? И это опять же не такой вопрос, ответ на который можно получить экспериментальным путем.
Кроме того, тут имеется моральная проблема. Очень часто мы оказываемся в ситуации, когда мы должны выбрать, стоит ли жертвовать нашим счастьем ради блага других. Большинство из нас готовы на подобные жертвы ради друзей и родственников; кое-кто идет на такое даже ради незнакомых людей. Сформулированная таким образом, это действительно проблема морали, а не гедонизма – идеальный гедонист стал бы помогать другим только в той степени, в какой это, по его собственной оценке, сделало бы более счастливой его собственную жизнь. Однако давайте теперь рассмотрим ситуацию, когда тот же самый «обмен счастьем» человек совершает сам с собой, в границах собственной единственной жизни. Подумайте о своем счастье прямо сейчас и спросите себя, от чего вы готовы отказаться – не ради другого человека, а ради самого себя в будущем.
Жизнь полна подобных вопросов. Удовольствия, которые мы получаем здесь и сейчас – вредная пища, незащищенный секс, жизнь без оглядки на завтрашний день, – дают нам возможность испытывать счастье сию секунду, однако это происходит за счет нашего же счастья в будущем. Когда же мы жертвуем чем-то во имя будущего – занимаемся тяжелыми физическими упражнениями, питаемся не такой вкусной, но здоровой пищей, откладываем на черный день, – то становимся альтруистами, которые жертвуют собой настоящим ради себя будущего. Как ни удивительно, но даже самые закоренелые и эгоистичные гедонисты сталкиваются с подобными моральными проблемами, и наукообразные разговоры на тему измерения счастья быстро переходят в далеко не научные размышления о том, как нам вести себя правильно.
КультураПаскаль Буайе
Антрополог, психолог, профессор кафедры индивидуальной и коллективной памяти, Университет Вашингтона в Сент-Луисе; автор книги Religion Explained[91].
Культура похожа на деревья. Да, нас окружает множество деревьев, но это вовсе не значит, что у нас должна быть наука о деревьях вообще. Упрощающий термин «дерево» удобен для змеи, которая притаилась в ветвях, чтобы затем броситься на свою жертву, для птицы, вьющей гнездо, для человека, спасающегося от бешеной собаки, и, конечно же, для ландшафтного дизайнера. Однако это понятие не имеет никакого смысла для ученых: они не могут объяснить явления роста, размножения, эволюции одним и тем же способом применительно ко всем тем вещам, о которых люди, змеи и птицы думают как о «деревьях». Практически нет научных инструментов, которые можно одновременно применить к сосне и дубу, к баобабу и гигантской траве, которая носит название «банановое дерево».
Почему мы думаем, что такая вещь, как культура, вообще существует? Ведь это просто удобный термин – как и термин «дерево». Мы используем этот термин, чтобы найти некое обобщающее понятие для множества вещей – таких как огромные массивы информации, которую люди получают от других людей, или наборы специфических концепций и норм, которые мы находим в одних человеческих группах и не находим в других. Нет никаких признаков того, что с какой-либо из этих областей можно сопоставить определенный набор вопросов, отвечать на которые взялась бы наука и относительно которых она могла бы предложить некие обобщающие гипотезы или описать какие-то механизмы их действия.
Не поймите меня неправильно. Мы можем и должны участвовать в научном исследовании контента культуры. Вопреки странному обскурантизму многих традиционных социологов, историков или антропологов человеческое поведение и коммуникация могут и должны изучаться с точки зрения их естественных причин. Однако из этого не следует, что у нас есть (или может возникнуть) наука о культуре как таковой.
Мы можем исследовать общие принципы человеческого поведения и взаимодействия – именно этим и занимаются эволюционная биология, психология и неврология, – однако это гораздо более широкая область, чем «культура». С другой стороны, мы можем заниматься научными исследованиями в таких областях, как принципы передачи технологий или стабильность норм совместной деятельности или устойчивость правил этикета, – однако эти явления будут более узкими сравнительно с «культурой». Что же касается культуры в целом, я сильно сомневаюсь, что наука способна сказать что-то осмысленное.
В каком-то смысле это не должно нас удивлять. Называя какое-либо понятие или поведение «культурным», мы имеем в виду лишь то, что оно каким-то образом сходно с понятиями и поведением других людей. Это статистический факт, который ничего не говорит нам о процессах, которые вызывают такое поведение или такие понятия. Как утверждает французский когнитивист Дан Спербер, культуры – это эпидемии ментальных репрезентаций. Однако знание факторов эпидемии – например, эта идея распространена, а другая весьма редка – не имеет никакого значения, пока мы не поймем, так сказать, физиологию процесса: каким образом та или иная идея возникла, как она была сохранена и модифицирована, как она связана с другими репрезентациями и с поведением. Мы можем рассказать массу всего интересного о динамике передачи идей – собственно, этим и занимается множество ученых от Роба Бойда и Пита Ричерсона до авторов совсем новых моделей. Однако эти модели не нацелены на то, чтобы объяснить, почему контент культуры выглядит так, как он выглядит, – и вряд ли на этот вопрос вообще можно найти обобщающий ответ.
Но действительно ли идея культуры так плоха? Понятно, что представление о культуре как наборе феноменов значительно затормозило развитие науки о поведении человека в группах – того, что должно было относиться к области общественных наук.
Прежде всего, если вы верите в существование такого понятия, как «культура», то вы, что вполне естественно, будете скорее думать о ней как о некоей особой общности со своими собственными законами. Однако вам вряд ли удастся найти в этой общности какие-либо объединяющие ее каузальные принципы (просто потому, что их там нет). Разнообразие и сложносоставность культуры поистине восхищают, но это разнообразие культуры как раз и объясняется тем, что это вовсе никакая не общность – так же, как не являются общностью «все предметы белого цвета» или «все люди моложе Сократа».
Кроме того, если вы верите в культуру как вещь, вам будет казаться совершенно нормальным, что она должна быть одной и той же в восприятии отдельных людей и у различных поколений. То есть вы воспринимаете в качестве само собой разумеющегося феномен, который на самом деле крайне маловероятен и нуждается в специальном объяснении. Коммуникация между людьми – это не непосредственная передача ментальных репрезентаций от одного мозга к другому. Эта коммуникация предполагает определенные умозаключения на основе поведения и высказываний других людей, что редко, если вообще приводит к тиражированию идей.