И то, что подобные процессы могут приводить к условно стабильным представлениям у большого количества людей, представляет собой великолепный пример антиэнтропийного процесса, который просто взывает об объяснении.
И, наконец, если вы верите в культуру, вы в конце концов начнете верить в магию. Вы будете говорить, что некоторые люди ведут себя определенным образом вследствие принадлежности к «китайской» или «мусульманской» культуре. Иными словами, вы будете пытаться объяснять материальные явления – ментальные представления и поведение – с точки зрения нематериальной общности, некоего статистического факта, описывающего сходство. Однако сходство само по себе не имеет последствий. Последствия (поведение человека) вызываются психическими состояниями.
Некоторые из нас хотят внести свой вклад в развитие науки о человеческих существах, взаимодействующих между собой и образующих группы. Но нам больше не нужен этот общественно-научный эквивалент флогистона – понятие культуры.
КультураЛора Бетциг
Антрополог, историк; автор книги Despotism and Differential Reproduction («Деспотизм и дифференцированное размножение»).
Много лет назад, когда я сидела у ног хозяина, Король Амазонских Джунглей любил порассуждать о культуре. Он цитировал собственных учителей, для которых культура была уникальной «вещью в себе», действующей на основе своих собственных законов. Культура вылепила из нас нечто большее, чем просто сумму биологических частей нашего организма; она освободила нас от прометеевских уз эволюционной истории. Она отделила нас от других животных и сделала совершенно особенными.
Однако сам Наполеон Шаньон не был так уж уверен в этом. Не была уверена и я.
Что, если свидетельства социальной жизни человека за последние 100000 лет – от наконечников стрел, найденных в Южной Африке, до фигурок Венеры из Дордони – это всего лишь памятники нашим усилиям оставить потомство? Что, если письменные документы за 10000 лет существования цивилизации – от глиняных табличек с записями об уплате податей из храмов Ближнего Востока до надписи на постаменте бронзовой статуи, стоящей в гавани Нью-Йорка, – представляют собой всего лишь свидетельства нашей борьбы за то, чтобы наши гены были представлены в будущих поколениях?
И то, и другое вполне возможно. Первобытные люди 100000 лет назад, вероятно, жили примерно так же, как живут современные охотники и собиратели в некоторых регионах Африки или в Амазонии. Возможно, они делали все, что только было в их силах, чтобы жить в мире, однако время от времени им приходилось сражаться за средства производства и размножения, так что победителю доставалось больше женщин и он мог оставить больше детей. И, вероятно, необходимость в драке чаще возникала в ситуациях, когда убежать было труднее, чем вступить в бой, и при защите территории, на которой ресурсы – пища и укрытие – были более доступны, чем на соседних.
Затем, примерно 10000 лет назад, стали появляться первые цивилизации. В Месопотамии и в Египте, в Индии и Китае, затем в Греции и Риме – повсюду правители, подобно тому как это устроено у общественных насекомых, подвергали стерилизации некоторые группы собственных подданных, но при этом сами оставались необычайно плодовитыми. Хранитель священной опочивальни (praepositus sacri cubicula) обычно был евнухом, но в конце концов мог прийти к власти в столице на берегах Тибра; другие евнухи отвечали за сбор налогов, водили в поход армии или заботились о сотнях «родных» детей в familia caesaris – «семье цезаря», состоявшей из рабынь и наложниц государя. Затем в империю вторглись варвары, и император со своим гаремом перебрался в новую безопасную столицу на берегах Босфора.
Тем временем на обезлюдевшем Западе возникла Республика Святого Петра – первое независимое церковное государство. И в королевстве Хлодвига с центром в Париже, и в империи Карла Великого, главной столицей которой был Аахен, и в конгломерате германских земель к востоку от Рейна, впоследствии получившем название Священной Римской империи, – повсюду аристократы (подобно некоторым видам птиц) обрекали одних своих сыновей и дочерей на целибат, а других готовили к роли мужей и жен. Аббатисы, аббаты и епископы управляли поместьями, мобилизовали войска или обучали своих племянников и племянниц в монастырских школах; их старшие братья в это время ждали появления на свет официальных наследников в своих гигантских замках – или незаконнорожденного ребенка в соседней деревне. Затем корабли крестоносцев отправились на Ближний Восток, а Колумб переправил первых американских иммигрантов через Атлантику.
В течение следующих нескольких столетий толпы бедняков со всего Старого Света смогли найти себе местечко на американском континенте и свободно вздохнуть. Миллионы одиноких мужчин, рабов и крепостных, тысячи неженатых священников и монахов – еще недавно выполнявших функции, похожие на функции животных-работников у социальных насекомых, – смогли уйти от своих властителей и хозяев, покинуть соборы и аббатства. Они надеялись обрести свободу не только для себя, но и для своего потомства; они искали места, в которых могли бы создать свои собственные семьи. В своей книге «Здравый смысл» Том Пейн писал об этом так:
Свободу травят по всему свету. Азия и Африка давно изгнали ее. Европа считает ее чужестранкой, Англия же потребовала ее высылки. О, примите беглянку и загодя готовьте приют для всего человечества[92].
С тех самых пор, как я училась у Наполеона Шаньона, мне казалось, что слово «культура» – это синоним слова «Бог». Многие хорошие (одни из лучших) и умные (из самых умных) люди обрели смысл в религии: они верят в то, что нечто сверхъестественное направляет наши поступки.
Другие хорошие и умные люди обрели смысл в культуре: они считают, что ход событий в жизни человека определяется чем-то сверхзоологическим. Голоса этих людей звучат просто прекрасно, и так же прекрасно ощущать себя частью этого хора. Однако в конце концов смысл этих звуков остается для меня непонятным. С моей точки зрения, законы, которые годятся для животных, вполне подходят и для нас самих.
И в этом взгляде на жизнь есть достаточно величия.
Обучение и культураДжон Туби
Один из основателей дисциплины «эволюционная психология»; профессор антропологии, содиректор Центра эволюционной психологии Университета штата Калифорния в Санта-Барбаре.
Как только вы начинаете понимать, как на самом деле работают научные институции, вы приходите к пониманию и еще одной болезненной истины: наука продвигается вперед на несколько порядков медленнее, чем могла бы. Наш биологический вид способен создавать науку со скоростью мысли или, точнее, со скоростью формулирования выводов. Однако слишком часто мы утыкаемся в описанный Планком демографический лимит скорости науки: похороны сменяют похороны, и каждый раз попытка ускорения развития замедляется на 50 лет – срок профессиональной жизни очередного «привратника».
Вопреки этому, естественная тактовая скорость развития науки (скорость мысли) – это частота вспышек, прозрений индивидуальных разумов, добровольно включившихся во взаимно обогащающую групповую работу на принципах научной любознательности. Иными словами, эта скорость определяется тем, насколько быстро участники таких групп способны генерировать осмысленные последовательности выводов, основанных на изучении данных, и делиться этими выводами. Планк, можно сказать, был легкомысленным оптимистом, поскольку ученые – как и все другие люди – склонны к формированию коалиционных групповых идентичностей, при этом лояльность верованиям группы (например, утверждению «мы в основном правы») приобретает силу морального императива.
Таким образом, мы постоянно оказываемся между выбором: вести себя «морально» или сохранять ясность мышления. Поскольку выразители доминирующей в то или иное время научной ортодоксии и преподают, и самостоятельно выбирают себе преемников, ошибки не только переносятся на следующие поколения, но и разрастаются что твой Большой каньон. И в таких случаях наборы данных настолько глубоко вплетаются в матрицу ошибочных интерпретаций (так же, как это происходит в гуманитарных науках), что больше не могут восприниматься иначе, как в этих затемняющих истину рамках. Поэтому социологическая скорость науки может оказаться даже ниже, чем отмеченная Планком крайне низкая, «ледниковая» демографическая скорость.
Хуже всего, что поток открытий и более правильных теорий, пробивающийся через институциональные запруды и узкие места, по пути засоряется идеями настолько запутанными, что они, выражаясь словами Вольфганга Паули, становятся «уже не просто ошибками». И основную роль здесь играют образование и пособник в преступлениях, культура, – эта пара глубоко укоренившихся, дезориентирующих, но (якобы) очевидных теоретических систем.
Какая же может быть у нас альтернатива, если не считать легко фальсифицируемого генетического детерминизма?
В истории науки уже были развенчаны бесчисленные «самоочевидные» научные концепции – о неподвижной Земле, об абсолютном (евклидовом) пространстве, о целостности объектов, о невозможности действия на расстоянии и так далее. Как и все эти идеи, концепции обучения и культуры кажутся убедительными, поскольку они тесно связаны с автоматическими, встроенными свойствами нашего мозга, постепенно развивавшимися в ходе последовательного познания и интерпретации мира (к примеру, теория модели психического состояния считает встроенной способность к обучению). Однако ни обучение, ни культура не являются научными объяснениями чего бы то ни было. Напротив, это феномены, которые сами по себе требуют объяснения.
Понятие обучения в операционном смысле сводится к тому, что некое взаимодействие организма с окружающей средой (механизмы этого взаимодействия не объяснены) вызвало изменение информационного состояния мозга.
Понятие культуры означает, что некоторое информационное состояние мозга одного человека каким-то образом может реконструировать «сходное» информационное состояние мозга другого человека (механизмы этого процесса также неизвестны).