Вам надо ехать»[506].
Но проблема была не в том, что думал Морган о будущей работе Добржанского, а в правовом статусе его ассистента.
Ведь тот приехал на один год – по временной студенческой визе; ее можно было продлевать, но нельзя было заменить на постоянную. Закон это запрещал. В Америке закон – не дышло. Рано или поздно Добржанский должен был уехать из США.
Ну а как он сам к этому относился?
Феодосий не знал ответа на этот вопрос – с этим была связана львиная доля его душевных терзаний.
Эмиграция – процесс чрезвычайно тяжелый. У разных людей он протекает по-разному, но одно бесспорно: много легче тем, у кого пути назад нет. Рубикон перейден, надо вживаться в страну, которая тебя приютила. Иначе чувствуют себя те, для кого мосты не сожжены, канаты не обрублены, кто одной ногой остается в прошлом, оглядывается, ностальгирует, раздумывает над тем, не лучше ли развернуться на 180 градусов и двинуться к родным пенатам.
В таком положении оказался, вернее, поставил себя Добржанский.
Вавилов старался облегчить ему путь домой – формально и психологически. В письмах – уже из Ленинграда – журил за легкомыслие, но уверял, что серьезных проступков за ним нет, ибо командировка его была бесплатная; он не бездействовал, публиковал толковые работы, потому особых претензий за отсрочки к нему быть не может. Уверял, что его ждут, что он нужен, особенно теперь, после смерти Филиппенко. Лабораторию генетики в Академии наук некому возглавить. Вавилов поневоле возглавил ее, но только временно: у него невпроворот других дел и обязанностей. То есть он давал понять, что охотно уступит Добржанскому этот пост, когда тот вернется в Ленинград. Объяснял, что для продления паспортов продление командировки необязательно; просить о нем после всех прежних продлений не следует – это будет неправильно воспринято. Проще обратиться в какое-нибудь советское консульство – в Канаде, Париже или Берлине – и сразу же сообщить об этом, чтобы Академия наук могла поддержать его ходатайство. Николай Иванович обещал лично проследить, чтобы всё было сделано быстро и правильно.
Казалось бы, ясно.
Но в следующем письме Добржанский снова спрашивал, сможет ли он сосредоточиться на дрозофиле; не слишком ли будут отвлекать прикладные задания, которыми, вероятно, тоже придется заниматься; какую зарплату будет получать, будет ли ее хватать на жизнь.
Вавилов отвечал уже со сдерживаемым раздражением: «Пока что можно предложить Вам место в Академии наук, но оно будет реально только тогда, когда Вы появитесь в СССР. Говорить с кем-то о том, чтобы Вам обеспечить место, повторяю, сейчас неудобно, ибо это начинает вызывать вопросы, почему и как. В Академии платят, если не ошибаюсь, 225 р. [в месяц]. Это мало, но вообще сейчас научные работники ставятся в довольно приличное положение. Сам я состою в правительственной комиссии и несколько в курсе этих дел. Во всяком случае, продовольствие будут получать в ближайшие недели такое, как рабочие. Мне, по крайней мере, странны Ваши интересы к практическим вопросам. Мы не привыкли им придавать крайнюю важность: люди живут такие же, с двумя ногами и руками, не хуже и не лучше американцев. <…> Словом, переходите Рубикон, трудности будут, но поскольку Ваша работа нужна, ценится, всё преодолимо и, повторяю, в Академии наук мы нуждаемся в Вашей работе. Материальных благ особенных гарантировать Вам не можем, особенно, вероятно, труден квартирный вопрос, о нем начинайте заранее беспокоить людей, но, повторяю, что люди, пишущие статьи и книги, могут сводить концы с концами. Придется позаниматься, может быть, первое время популярной литературой»[507].
Как раз с квартирой в Ленинграде у Добржанских проблем не было: уезжая в Америку, они оставили ее за собой. Филиппенко следил за тем, чтобы квартплата вносилась своевременно; после его смерти за этим следил кто-то из друзей Добржанского – либо его сотрудник по университетской лаборатории Юлий Керкис, либо вернувшийся из США Карпеченко, а скорее всего – молодой генетик Юрий Горощенко, который временно жил в этой квартире[508].
Хотя Вавилов считал неудобным заранее ставить вопрос о трудоустройстве Добржанского, он поговорил с непременным секретарем Академии наук В.П.Волгиным, после чего написал: «Академия наук в лице своего непременного секретаря и меня как директора Генетической лаборатории приглашает Вас занять должность ученого специалиста в составе Генетической лаборатории Академии наук. Немедленно, по приезде в Ленинград, Вы можете приступить к исполнению своих обязанностей»[509].
Но наполненные деловой конкретики письма Вавилова лишь усиливали тревогу Добржанского. Из них было видно, насколько изменилась и продолжает меняться страна, которую он покинул три года назад. Особенно поразило письмо от 9 июня: «Во всяком случае, с Вашим умением писать, никаких [материальных] затруднений не будет. Книги сейчас нужны, их охотно печатают, лишь бы они были интересны. <…> Конечно, надо подковаться диалектикой. Дело это совершенно нетрудное для Вас, и кроме пользы ничего из этого не будет. <…> В общем, мы быстро двигаемся, поэтому надо следить за нашим теоретическим фронтом. Появляется ряд ценных статей в журнале “Под знаменем марксизма”, “Естествознание и марксизм”, – всё это Вам надо знать, тогда будете вооружены с ног до головы. От механистических идей надо Вам отойти, если таковые у Вас сугубо внедрились. <…> Особенно ждем от Вас “Генетику животных”. Пишите курс классический, но только чтобы не было тенденций, целеустремленности, механицизма, идеалистической тенденции, грубого материализма. Одним словом, пишите курс диалектически»[510].
Не могу поручиться, но не исключаю, что это было написано не без задней мысли: Вавилов подавал сигнал тревоги. Добржанского оно обдало холодным душем.
«Хуже всего то, что, судя по Вашему письму, от меня потребовалось бы то, что я не могу дать. В самом деле, для того, чтобы жить, мне потребовалось бы подрабатывать писанием. Это еще ничего, в конце концов, многие так живут.
Но вот те требования о стиле и характере писаний, о которых Вы говорите, делают для меня положение невозможным. С этим стилем я не знаком, а насколько знаком, чувствую себя не в силах его принять, ни даже под него подделываться. А к тому же, ясное дело, и лабораторию надо вести в том же духе. Значит, с первых же шагов – неприятности, унижения и пр. Простите, Николай Иванович, если этим доставлю Вам неприятность. Но я написал откровенно, поставил все точки над i и ничего не утаил. При всем моем уважении к Вам лично, при всем моем искреннем желании работать в Академии наук, а не здесь (знаю, что в искренности этого желания многие сомневаются, но это их дело, – я говорю что думаю), вижу, что из этого ничего не выйдет. Написать это письмо мне было нелегко, но его не написать было бы хуже. Если же чем-нибудь могу быть полезен здесь, то постараюсь быть. Как бы то ни было, никогда не забуду ни страны, ни того, чем ей обязан»[511].
Рубикон был перейден. Но – в противоположную сторону!
Надо было закрепляться в Америке. Но как?..
Студенческая виза, многократно продленная, очередной раз истекала. Превратить ее в постоянную в США возможности не было. Требовалось выехать и заново обратиться за визой – не студенческой, не гостевой, а – иммиграционной: только такая виза давала право на постоянное жительство. Получить ее гораздо труднее: желающих переселиться в США во много раз больше, чем страна готова принять; ждать приходится годами. Но другого пути не было.
Морган направил Добржанского на три месяца в Канаду, к профессору университета штата Британская Колумбия М.Лернеру. В Канаде Феодосий и обратился за иммигрантской визой.
Заполнил анкету – куда более подробную, нежели та, над которой они с Наташей потешались в Риге несколько лет назад. Отвечая на вопрос, бывал ли он в США и чем там занимался, Феодосий написал то, что было: приехал стипендиатом Рокфеллеровского фонда, а затем стал ассистентом профессора генетики в Калтехе. Был уверен, что это его неотразимый козырь, а вышло наоборот! Студенческая виза не давала права на работу в Америке. Став ассистентом Моргана, он нарушил закон, а нарушителю американских законов въезд в страну закрыт навсегда!
Добржанский оказался в западне…
Состояние полной безысходности чуть не довело до самоубийства. Снова обращаться к Моргану он не решался: тот был так добр и отзывчив, столько для него сделал, а теперь он подвел не только себя, но и его. Ведь наняв на работу того, кто не имел на нее права, Морган тоже нарушил закон!
О своем отчаянном положении Феодосий решился написать только другу и коллеге по лаборатории Милославу Демерцу. Тот тотчас пошел к Моргану.
– Всё уладится, пусть не переживает, – сказал Морган и отправился к ректору Калтеха Роберту Милликену.
Далее легенда гласит, что Милликен в это время был в Вашингтоне – по приглашению президента Гувера. Морган позвонил в приемную президента, но ему сказали, что профессор подойти к телефону не может: президент пригласил его на водную прогулку по реке Потомак. Морган возразил, что звонит по срочному делу и должен поговорить с Милликеном. Когда их соединили, он объяснил ситуацию и попросил помочь. Милликен передал просьбу президенту, тот позвонил госсекретарю, тот – в службу иммиграции. Через полчаса всё было улажено.
…Так ли было на самом деле, или не совсем так, но в итоге американский закон оказался не столь уж твердокаменным. Если нельзя, но очень хочется, то можно! Феодосий Добржанский получил статус постоянного жителя США, через несколько лет стал полноправным гражданином.